Иная реальность. Часть 1. Грань отчаяния

Иная реальность

Часть 1. Грань отчаяния

Максим Бацкалевич

© Максим Бацкалевич, 2025

ISBN 978-5-0062-5646-0 (т. 1)

ISBN 978-5-0062-5645-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Рецензия

Максим Бацкалевич – писатель.

Это главный вывод, который я сделал, прочитав его повесть.

У Максима – нелегкая судьба. Он – инвалид с детства. И можно было бы без труда предположить, что если он будет писать, то – о своей болезни.

Но, – нет. Его интересуют иные темы, я бы сказал: более всеобщие, более объемные, если угодно. Например, война и искусство, и вообще искусство, как возможность человеку проявить себя, выполнить ту задачу, ради решения которой он послан на землю.

Его повесть многогранна, многослойна, и, если можно так выразиться, – многовременна. В ней переплетаются разные события, люди и времена, что делает ее безусловно очень увлекательной. Бацкевича интересует внимание читателя, он не просто поет потому, что у него есть песня – он хочет меня увлечь.

Но писателя, в первую очередь, выдает, конечно, не сюет (хотя он важен), и даже не идеи (которые трижды важны), но стиль.

«Солнечный, полный надежд день, превратился в стылую ночь». Привожу эту цитату, как образчик письма Бацкевича: с одной стороны, очень просто, с другой – метафорично и одновременно понятно.

Повесть молодого автора достойна того, чтобы прийти к своему думающему читателю и заинтересовать его.

Я искренно желаю автору всяческих успехов на литературном поприще. Он это вполне заслужил.

Андрей МАКСИМОВ, российский писатель, член Академии Российского телевидения.

От автора

Название этой книги существовало с самого первого дня её рождения и стало своеобразным пророчеством, как для меня, так и для всего мира. Я никогда уже не буду таким, каким был в тот день, да и всё вокруг изменилось до неузнаваемости.

Что это был за день? – спросите вы меня.

27-го октября 2019 года. Обычный, пасмурный, осенний день. День, когда Covid19 казался далёким, будто бы чёрная туча на горизонте. Пронесёт стороной. Всё будет хорошо. Это был день практически за месяц до огромной катастрофы в нашей семье, которая перевернёт наше сознание, нашу жизнь навсегда. За время работы над этой книгой меня самого несколько раз переплавило в горниле судьбы. Это был день, уходящего быстрым шагом мира.

Для меня лето 2019 года выдалось благоприятным. Изданная исповедальная повесть Карцер души вызвала большой интерес у читателей и получила высокую оценку. Некоторые люди говорили, что, прочитав эту книгу, они стали совсем по-другому смотреть на жизнь. Это огромная радость и благодать, видеть, как твоё детище приносит пользу другим. Однако в этом кроется тяжелая ноша: а что писать дальше?

Планка была поднята довольно высоко. Нужно было либо победить свой страх – и прыгнуть, либо остаться, с затухающим успехом Карцера души. Мой выбор сейчас перед вами, дорогой читатель. И только вам решать, что это взлёт или падение. Эта книга может показаться очень тяжелой и жёсткой. Моя задача показать реальную картину жизни героев этого повествования. А жизнь – штука сложная, особенно, когда ты потерял её смысл, когда внутри тебя пустота и прах. У меня нет желания пересказывать все три сюжета-матрёшки этой книги. Очень надеюсь, что перед моим монологом будет критика от одного из самых великих литераторов нашего времени, Андрея Макаровича Максимова, с которым мне выпала честь быть знакомым. Весьма ценно будет получить его оценку. Также с нетерпением жду рецензии от Александра Николаевича Логинова, моего редактора и наставника.

Желаю вам приятного прочтения и благодарю за то, что уделили время этой книге. Пожалуйста, делитесь своими впечатлениями. От вашего мнения зависит, будет ли вторая часть этой повести

ПРОЛОГ

«Один небольшой штрих грифеля по девственному альбомному листу – это мой глубокий вздох. По его стезе идут остальные линии, которые, слившись в очертание будущего наброска¸ дарят мне дыхание, с помощью которого я могу видеть, как на заре пробуждается луг, как к восходящему солнцу тянется кровавый цветок, как с первым лучом света какой-то старик надевает сбрую на тощую лошадь, как по жгучим пескам Сахары бедуин ведёт на север навьюченных верблюдов, как катится по руслу безымянная речушка, как падает снег на пути неизвестного вагона.

Лишь благодаря этому дыханию, я могу ощущать прелый аромат обнажившейся под острым лезвием плуга мокрой земли. Могу услышать тихий шелест падающих листьев в парке, весёлый щебет синичек, бешеный лай собак, который разносится по всему чёрно-белому морю тайги.

Это дыхание даёт мне возможность почувствовать то, что чувствуют совсем незнакомые для меня люди. От этого порой бывает жутко. Потому что ты будто бы вселяешься в другого человека. Видишь то же самое, что и он. Идёшь туда же, куда идёт он. Думаешь точь-в-точь, как он. Люди бывают разные. У каждого своя уникальная судьба. Больше всего меня печалит, когда собственным умом понимаю, что этот человек сейчас сделает большую ошибку, которая приведет к фатальным последствиям, но ничего нельзя изменить. У меня нет никаких прав для того, чтобы вмешиваться в жизнь других людей.

Если бы я мог выразить всё это в словах, то уверен, что это заняло бы несколько сотен страниц, на которых описывались бы различные истории из жизни этих людей. Быть может, словом можно больше передать смысла, чем одной линией. Хотя, сколько необходимо слов, чтобы рассказать до мельчайших деталей о том, что нарисовано на полотнах Да Винчи, Караваджо, Рафаэля, Пикассо? Есть ли вообще такие слова в мире?

Однако одна картина не способна выстроить сюжетную линию, поведать о том, что было до или после. Это только просто маленький кадр, который показывает то, что делается в данный момент. Картина – это история, ограниченная границами холста. В то время как слова, правильно уложенные автором в тексте, в силах нарисовать в воображении читателя ничем не ограниченную картину.

Но не совсем логично сравнивать живопись и литературу. Это два противоположных столба, на которых тысячи лет держится наша цивилизация. Всякий художник, писатель, поэт вносит в этот мир что-то новое.

Каждому своё.

Возможно, мои рисунки бездарны, но именно благодаря им, я пока еще жив. Если Господь отнимет у меня это дыхание, то…».

Глава 1

Поставив три жирные точки, Марк тяжело вздохнул и, захлопнув серую книжечку, сунул её в щель между стеной и шкафом, стоящим подле кровати. Затем приподнявшись на локтях, он посмотрел на монохромный дисплей часов, которые расположились на полке в дальнем углу комнаты.

– Без пяти минут десять… Что-то я провалялся слишком много…, – пробормотал себе под нос Марк.

Через закрытую дверь в ещё сонную, с приглушенным оранжевыми шторами светом, спальню врывались разные звуки уже ожившей квартиры. С кухни доносился звон посуды, назойливый визг блендера, который заглушал голоса. В соседней комнате бубнил телевизор, слышался непринужденный детский смех.

– Новый день… Вдобавок еще выходной… Если так подумать, то у меня после окончания школы вся жизнь – сплошной выходной… Помню, придёт суббота, хочется посидеть в компьютере… А теперь сиди, хоть до посинения… Ладно, хватит болтать.

Марк потянулся к одежде, лежащей на спинке инвалидного кресла, как вдруг вся комната зашаталась в разные стороны, всё вокруг потемнело…

***

– Э, э, малец, вставай. Нужно убираться отсюда, пока немчура нас не заметила.

Еле разжав заледенелые веки, Марк увидел перед собой пожилого человека в лощёной от грязи и крови гимнастёрке, который, став на колени, портянкой обматывал его плечо.

– Чё ты с ним возишься, Потап… Пулю в лоб. Тебе же не впервой, – хихикнул широкоплечий с одутловатым лицом верзила, стоящий рядом.

Ничего не говоря, Потап обернулся. Верзила отступил на пару шагов, медленно потянувшись увесистой рукой к нагану, заткнутому за пояс. Его маленькие, глубоко посаженные глаза пылали гневом, желваки ходили на щеках, заросших рыжей щетиной. Он делал вздох за вздохом, раздувая мясистый нос.

На несколько минут возникла напряжённая ситуация, которая дала Марку время, чтобы немного прийти в себя и оглядеться.

Он сидел на каком-то ящике на дне траншеи, прижавшись спиной к неотёсанным бревнам. Его окоченелые пальцы сжимали цевье «мосинки». Во всём теле была слабость и дрожь. Левое плечо то ныло, то нестерпимо жгло, словно в него тыркали каленым гвоздем. Во рту было сухо и горько.

Неподалеку на голой земле, покрытой толстым слоем черной вонючей жижи, сидело пять или шесть человек в таких же гимнастёрках. Между этими людьми царила мёртвая тишина, которую нарушал лишь стон. На пропитанных кровью, потом, дымом суровых мужских лицах был виден страх, как будто они были малыми детьми, брошенными на произвол судьбы.

– Ну, что, братва, закурим для сугреву, – уныло сказал один из них, доставая из-за пазухи несколько самокруток, – Лёха, гони чинарик… Эй, ты чего оглох?

– Не горлопань, как баба… За версту слышно. Зенки разуй. Окочурился уже, поди, – послышался сиплый голос.

Из бокового прохода траншеи показался коренастый, небольшого роста мужчина с автоматом наперевес. Одет он был в шинель с погонами, на которых можно было разглядеть по одной звезде. На вытянутой, будто тыква, голове была надета фуражка.

Брезгливо окинув взглядом лежащих на земле, он не спеша подошел к Потапу, ещё возившемуся около Марка.

– Вторая рота разгромлена, заградотряд тоже, командир убит, – в полтона произнес он, искривив губы, – В линии фронта брешь, в которую скоро попрёт немец…

– Комиссар, мне-то какая разница… Пусть рвёт, хоть до Камчатки, – хмыкнул верзила.

Лязгнул автоматный затвор – Марк ещё больше вжался в стену. Его внутри колотило от страха. Хотелось, чтобы это жуткое видение исчезло, чтобы он снова оказался в своей реальной жизни. Однако, несмотря на страх и сильную боль в плече, Марк старался запомнить всё, что видел, каждую деталь, каждый фрагмент.

– Серёга, отстынь…, – сипло закричал Потап, встав на ноги.

На миг серое, изъеденное морщинами и сединами, каменное лицо комиссара озарилось улыбкой. Нахмуренные брови поползли вверх. Тусклые тёмные глаза засияли, как у ребенка.

– Кажется, совсем недавно мы с тобой гоняли голубей по Арбату, – с теплотой произнес он, – Закадычные друзья… Вместе служили, вместе работали в милиции… Но ты хотел большего… Только в тот день, когда мы брали банду Пастуха, всё перечеркнул… Ты оступился… У тебя не хватило духу добить мальчишку… А у него хватило – уложить двоих сотрудников… Думал, что это тебе сойдет с рук, кровь наших ребят? В тот же вечер я накатал рапорт на тебя и ещё вспомнил, что твой дядя был кулаком.

Лицо комиссара вновь стало суровым и бесчувственным. Ткнув со всей силы сапогом в грудь бывшего друга, он процедил сквозь зубы:

– Сволочь, больше не называй меня по имени… Убью…

Потап спокойно сел на корточки, достал из внутреннего кармана аккуратно сложенный листок пожелтевшей бумаги. Бережно развернул его и неторопливо начал что-то читать, поглаживая большими пальцами рук каждую строчку. Затем поднял опустелые обветренные глаза.

– Это последнее письмо, которое я получил от Маши… Зимой сорокового она с детьми переехала в Ленинград к родственникам… Говорят, будто бы, в сорок первом…

Быстро, чтобы никто не заметил, тыльной стороной ладони Потап взмахнул скупую слезу с обвисших почернелых век, к которым почти вплотную подобралась пепельная борода.

– Не тратьте, товарищ комиссар, патрон на того, кто и так уже мёртв, – прошептал он, закрывая глаза.

– Только подними, сволочь, ствол, – ощерился Жердяй. – Это будет твоя последняя секунда жизни.

Марк пассивно смотрел на всё происходящее. У него не было ни жалости, ни сострадания, ни единого чувства, кроме страха за свою жизнь. Он находился в совершенно чуждой ему обстановке внутреннего состояния неизвестного человека. Кто он такой? Как сюда попал? И что у него на уме? Марк пока не знал.

Плюнув на землю, комиссар направил автомат на Жердяя.

– Ну, и что ты мне сделаешь? – хмыкнул он. – Все законы, все правила для меня – это просто ничто… Я могу одной очередью уложить вас всех… Вы же сучьё поганое…

Где-то совсем недалеко послышалась вереница гулких хлопков, которые порвали в клочья тишину туманной дымки, покрывавшей сизым саваном траншею. Земля затряслась, будто бы разверзлась сама преисподняя. Пара брёвен, накрывавших боковой ход, с треском провалилась – раздался чей-то протяжный, надрывный крик.

– Твою мать… Ложись, – прогорлопанил басисто комиссар, падая на землю.

Оглушённый в тот же момент очередным взрывом, Марк не заметил, как съехал с ящика, на котором сидел, оказавшись в какой-то воняющей фекалиями луже. В голове что-то непрестанно шумело, свистело, грохотало, обжигая всё внутри, не давая ни секунды покоя. Сердце бешено колотилось. Марку казалось, что вот – вот его разорвет на части.

«Не вижу ничего… Чёрт возьми, неужели конец… Нет… Нет…, – вдруг Марк услышал чьи-то мысли, – Мне нужно найти эту грёбаную карту и принести её Йохану, иначе он убьет Женю… Жень, братишка, почему ты попёр на этого долбаного фрица? Отлежались бы до сумерек… Авось, пронесло бы… Почему меня не убили там в лесу? Почему именно меня выбрали на эту роль? … Вроде бы, потихоньку начинаю видеть».

Едкую, давящую на глаза темень, медленно размывали мелкие частички света. В начале были крошечные белые крупинки, носящиеся по кромешному мраку, словно светлячки в ночи. С каждым мигом их становилось всё больше и больше. Они сливались воедино. Постепенно вырисовывались мутные очертания траншеи, расплывчатые силуэты людей, голоса которых доносились, будто бы издалека.

Отерев холодной ладонью лицо, покрытое липкой коркой из грязи, Марк стал шарить руками по сторонам, пытаясь найти винтовку, без которой он был совсем беззащитным.

– Это ищешь, сынок? – послышался эхом хриплый голос Потапа где-то рядом, – На, держи…

Посмотрев на Марка пристальным взглядом человека, который повидал немало на своем веку, он прошептал:

– Поверь, никакое оружие не убережет тебя от смерти… Когда ты убиваешь другого человека, то в первую очередь убиваешь себя медленно, рвотно, противно… После этого тебе никогда не быть таким, как прежде… Узнав, что я – бывший мент, в камере однажды ночью на меня устроили облаву… Удавку на шею… Двое держали руки, чтобы не мог сопротивляться… Вся жизнь пролетела перед глазами… Жена, дети… Не знаю, как мне удалось так рвануть, что те, кто держали, кубарем покатились на пол… Третьего я наугад полоснул лезвием… По моему лицу потекла теплая кровь… В ту ночь во мне словно умерло что-то важное… Я был уже не я… Потом пошёл по этапу… Там тоже хватило всякого, от чего даже теперь мутит… Мне хотелось выжить, увидеть семью… Однако, нужен ли кому такой муж и отец?

Вдали раздался приглушенный взрыв, через несколько секунд ещё один и ещё.

Стоящий на ящике, на котором не так давно сидел Марк, комиссар пытался разглядеть что-то в бинокль, ругая трёхэтажным матом густой туман. По его прерывистым движениям было видно, что он растерян. Он то спускался, то вновь взбирался на ящик, чтобы заглянуть за бруствер, то поправлял воротник шинели, обтряхивая налипшую грязь.

– По-моему, вы, товарищ комиссар, очень рискуете получить пару грамм свинца в лоб, – съехидничал шатающийся по окопу с самокруткой в зубах верзила, – Артиллерия косит в трёх, может, в четырех километрах южнее.

Комиссар обернулся. Лютая ненависть ещё большим пламенем легла на его лицо.

– Сейчас ты, падла, отведаешь у меня свинца, – заорал он, – Да… Да… Я таких, как ты…

Верзила, шмыгнув носом, неспешной походкой вразвалочку, так, словно он гулял по променаду, подошел к комиссару вплотную и, перекинув самокрутку в противоположный угол рта, сухо произнес:

– Такие, как ты, больше не способны ни на что, кроме угроз… Стоит лишь сказать слово, идущее вопреки с вашим, вы сразу же хватаете дубинку… Ну, шмаляй… Чего медлишь?

Бросив на Потапа вопросительный взгляд, верзила сплюнул под ноги комиссару и, с сожалением причмокнув губами, отступил назад.

– Будь на то моя воля, закатал бы тебя в эту проклятую землю…

Язвительно улыбнувшись в ответ, комиссар постучал указательным пальцем по спусковой скобе. По всей видимости, ему не хотелось оставлять безнаказанным человека, унизившего его. Постояв немного в раздумье, он опустил автомат и, спрыгнув с ящика, принялся усердно рыться в висевшей на левом плече потёртой полевой сумке.

– Чёрт лысый, куда ты её сунул, – разъярённо сипел комиссар, вывернув скудное содержимое сумки на землю, – Сто двадцать пятый, сходи к пулеметному гнезду, там командир лежит… Пошмонай шмотки…

– Начальник, Коляна бревном придавило… Не дышит уже, – отозвался чей-то прерывистый голос, – Нас же сейчас всех здесь пришьют…

Кто-то уныло затянул из последних сил:

– Я помню тот Ванинский порт,

И крик парохода угрюмый.

Как шли мы по трапу на борт,

В холодные…

– Заткнись, – прервал песню комиссар, нахмурившись, с недоумением листая жёлтые страницы какой-то мятой тетради, выпавшей из полевой сумки. – Зачем надо было перерисовать карту со всеми позициями?

От этих слов Марк содрогнулся, будто бы через всё его тело прошел электрический разряд. В голове заметались мысли, идеи. Боль и холод ушли на второй план. Цель захватить эту тетрадь затмила собой всё сознание Марка. Положив дрожащую руку на приклад винтовки, он бегал взглядом по окопу, размышляя, как лучше поступить.

«На всё про всё пять патронов… Если даже удастся уложить одного, то два других сразу же ринуться на меня… Ещё эта рука… Не уверен, что смогу быстро перезарядить… Хорош фриц, послал на задание раненого, да, ещё с одной винтовкой… Думай, Лёха, думай, если хочешь спасти брата».

Однако на ум не приходило ничего путного. От этого Марк чувствовал себя ещё более подавленным и беспомощным перед лицом превратностей судьбы, которая бьёт под дых беспрерывно и нещадно. Он винил себя в предательстве своих сотоварищей, которые сейчас там, в тёмном, сыром подвале, сидят связанные и ждут своей участи, всецело зависящие от него.

«Как знать, может быть, их уже пытали… Прошло восемь часов с момента, когда меня отпустили… Мне необходимо до темна вернуться обратно с проклятой картой… Что будет дальше…?».

Марк сжал пальцы, загребая ледяную грязь в кулак. Внутри его всего колотило не то от холода, не то от злости на весь белый свет.

– Воды хочешь, малец? – протянул небольшую фляжку Потап.

Прильнув сухими губами к её горлышку, Марк начал с жадностью глотать обжигающую горло воду с каким-то непонятным горьковатым вкусом. Она, казалось, словно ледяная река, заполняла всё нутро, забирая последние крохи тепла из тела.

– Похоже тебе сильно досталось, – хмыкнул, усевшись напротив, верзила, указывая на изодранную в клочья гимнастёрку Марка, – Тоже штрафник?

Вдруг раздались снова адские хлопки взрывов, от которых закладывало в ушах, а всё тело тут же сжалось при мысли о том, что вот-вот может всё закончиться. Ещё неизведанная даже наполовину жизнь оборвётся прямо сейчас в каком-то неизвестном окопе. Хотя, он был уже сыт по горло этой мерзкой жизнью, которая за последние месяцы с равнодушием выпотрошила из него всё. Марк чувствовал себя живым мертвецом. И лишь отдаться всецело смерти, казалось единственным спасением от одиночества и невыносимых физических и душевных терзаний. Перед глазами внезапно возникло прекрасное лицо девушки.

– Это всё из-за тебя… Иди к черту, – заскрежетал зубами Марк.

Время, казалось, замерло, будто бы специально, чтобы ещё сильнее потрепать нервы. Где-то в мглистой вышине летели снаряды.

Прижав плотно ладони к ушам, Марк сидел не шевелясь, поджав колени к подбородку и уставившись в одну точку. Свет то тускнел, то вновь разгорался. Виднелись какие-то расплывчатые силуэты людей, бежавших по траншее. Движения их были медленными и прерывистыми так, как бы у жизни не хватало кадров на то, чтобы выстроить полную картину происходящего.

Через несколько долгих изнурительных секунд, которые показались Марку целой вечностью, совсем рядом прогремела череда взрывов, с такой силой сотрясая землю так, что на голову дождём стали падать с бруствера мешки с песком, куски колючей проволоки, камни.

Казалось, раскалённые снаряды гулко выли над головой, будто стая матёрых волков, которые неслись, чтобы вонзить в яремную вену жертвы свои острые клыки. Багровые всполохи окрасили туман, словно зарево рассвета. Но, увы, это не был рассвет – это был закат сотен безликих жизней, которые были положены мёртвыми рельсами на пути у только еще набирающего скорость паровоза с красным знаменем.

Взрыв, ещё один и ещё. Нечеловеческие крики. Едкий дым вперемешку с песком чёрным занавесом заволок всё вокруг, забивая и без того затрудненное дыхание, резал глаза. От всего этого в голове творилась полная неразбериха. Марку казалось, что этот ад уже никогда не кончится. Ухватившись за винтовку, он хотел встать, но внезапно прогремел ещё один взрыв, который отбросил его куда-то в сторону, будто тряпичную куклу.

Удар в голову отключил сознание.

***

– Сынок, сынок Что с тобой? – будто откуда-то из глубины, эхом донесся мягкий, чуть дрожащий женский голос, – Боже, почему ты не реагируешь?

В течение некоторого времени, Марк лежал неподвижно, не осмеливаясь открыть глаза. В его голове всё ещё рвались снаряды, вздымая вверх целые фонтаны брызг грязи, песка, камней, трещали падающие бревенчатые настилы, слышались жуткие вопли. Сознание крутило эти звуки по кругу. Вместе с тем откуда-то доносился знакомый, мелодичный голос.

– Мрак, Марк, очнись…

– Мама, перестань, пожалуйста, теребить меня… Со мной всё в порядке, – вяло произнес Марк, с трудом приподнимая отяжелевшие веки.

Первое, что он увидел в какой-то расплывчатой сизой дымке, которая потихоньку растворялась в воздухе, было побледневшее лицо мамы, Екатерины Евгеньевны, которая сидела возле него на постели.

Карие, неглубоко посаженные глаза, с длинными ресницами, над которыми возвышались коричневые линии бровей с немного вздернутыми вверх кончиками. Каштановые волнистые локоны чёлки, спадающие на лоб, делали его немного уже. Прямой, продолговатый нос. Узкие алые губы, нервно сжатые в одну линию. Острый подбородок. Вот какими чертами Марк мог бы описать мамин портрет.

Яркий, белый поток света, струившийся из окна золотыми струнами, озарял всю комнату: висящую на стене иконку Божьей Матери в деревянной рамочке, обои с причудливыми завитками, шкаф с разноцветными дверцами, двухъярусную кровать, разместившуюся около потёртого письменного стола, на котором беспорядочно были разбросаны книжки.

– Боже, как же я испугалась, когда вошла в спальню и увидела, что ты лежишь на полу без сознания, – взволнованно вздохнула Екатерина Евгеньевна, поглаживая нежно ладонью по влажному лбу сына, – Голова болит или, может, кружится? Тошнит?

– Мам, всё хорошо… Пожалуйста, перестань со мной сюсюкаться, как с маленьким, – уворачивался от материнских ласк Марк.

Молча встав с кровати, Екатерина Евгеньевна быстро взмахнула указательным пальцем выступившие на глаза слезы. Затем она взяла висевшую на спинке коляски одежду и подала ее сыну.

– Тебе помочь? – тихо спросила она.

Марк качнул головой. При виде слёз матери в горле вдруг встал ком. Ком не совсем понятной Марку вины перед той женщиной, которая его родила, не бросила в детдом, как это делают многие, которая пожертвовала собой ради того, чтобы подарить ему нормальную жизнь.

Да, Марк был обязан ей всем. Однако, в свой внутренний мир он не обязан впускать никого. Этот мир был неким затерянным островком в океане жизни. Там можно было и поплакать, и посмеяться, и построить башню из мечтаний и планов, и зарыть в землю всё то, что умерло.

– Ладно, я пойду пока на кухню… – сказала Екатерина Евгеньевна, немного приведя в порядок бардак, который творился на письменном столе. – Папа сегодня хочет ехать в деревню и зовёт нас с собой… Поедем?

Внезапно в комнату вбежал белокурый мальчик лет семи-восьми. Зацепившись за край паласа ступнёй, он едва не влетел в шкаф. Однако ему каким-то чудом удалось сдержать равновесие. Хмыкнув, мальчонка, как ни в чём не бывало, подскочил к женщине и, нахмурив брови, начал щебетать:

– Мамочка, я не хочу есть подливку… Она солёная… А папа сказал, если не съем, то он даст мне берёзовой каши… Не могла бы ты спрятать ремень куда подальше? Костя обнаглел… Сам в телефоне играет, а мне не разрешает… Ммм… Это же нечестно.

Екатерина Евгеньевна улыбнулась.

– Можешь быть уверен, Тимофей, что это весьма честно для твоего здоровья… Ладно, идём. Не будем мешать братику одеваться.