50 грамм справедливости

Виртанен кивнул, на мгновение задумался – не столько о том, что сказать, сколько о том, нужно ли вообще что-то говорить. Но потом всё же сказал:

– Жизнь – тяжелая штука. Если вы не против – может быть мы моежм сделать ее чуточку полегче вместе?

Анна посмотрела на него спокойно. Без улыбки, но с пониманием:

– Давайте поужинаем у меня. Я чувствую, что вам тоже не по себе.

Виртанену не надо было намекать два раза.

Комната Анны оказалась уютной, тёплой и какой-то неспешной – как сама она. На столе стояла бутылка красного, сыр, хлеб, немного копчёной рыбы. Олави почувствовал, что это место – совсем не как его кабинет в Хельсинки. Здесь всё было живое. Неофициальное. Настоящее. Они выпили по бокалу. Потом по второму. Разговаривали – не о деле, не о политике. О книгах. Смеялись. Молчали. И потом, без перехода и без нарочитости, как будто всё это было давно решено – растопили между собой последние остатки льда. Просто. Спокойно. Вежливо. Без обещаний и вопросов. Но с теплом. Ведь когда на душе плохо – лучше не ложиться спать в одиночестве, правда?

6

– Первая версия, – начал совещание Ниеминен, – это, конечно, русские. Ну а что? Граница рядом, Лааксонен поставлял продукцию Гатчинского винзавода – у него могли быть связи по ту сторону границы. Мог нажить врагов и там, и тут. Если связи с НКВД были на самом деле – они и прикрыли, когда стал неудобен.

– Или не с теми связался, – буркнул один из младших инспекторов. – Или откат зажал.

– Версия вторая, – продолжил Ниеминен, поднимая палец. – личная неприязнь. Контрабандисты – народ нервный. Один раз кого-то не предупредил, цену сбил, лодку не поделили, или бабу – и привет. Раз – и стрельнули. Или напугать хотели, да переусердствовали.

– У нас же был случай с Корвиненом… – начал кто-то, но осёкся под взглядом майора.

– Третья версия, – не заметив или делая вид, что не заметил, продолжил Ниеминен. – Бандитские разборки. Может, шантажировал кого-то. Или наоборот – шантажировали его. А потом кто-то решил, что лучше с ним попрощаться.

– Или он просто пошёл в лес с кем-то пить и тот его нечаянно… – подал голос самый молодой, почти извиняясь.

– «Нечаянно» в лоб – это сильно, – заметил кто-то из старших, но без особого убеждения.

– А ещё была Марья, – вмешался сержант, почесав ухо. – Рыжая, из продуктового у вокзала. Он к ней ходил, и она вроде как недавно с кем-то поругалась. Мужик какой-то приезжал.

– Опять ревность, – вздохнул Ниеминен. – Запишем это как «личная неприязнь». Но давайте сделаем вид, что мы не в Техасе, а в цивилизованной стране. И что если кто-то убивает человека, который возит водку из Ленинграда, – это не обязательно из-за ревности к рыжей. Нам нужен результат. Любой, кроме очередного глухаря – конец года близится, нельзя портить отчетность.

Полковник развернул карту города и окрестностей.

– Ты, Лехтинен, – ткнул он пальцем в лысеющего следователя, – идёшь к рыжей Марье. Не как мужчина – как представитель закона. Спокойно, с бумажкой. Вежливо! Я знаю, что у вас ней не лады. Узнаешь, кто к ней приезжал. Когда и с чем уезжал. Может и помиритесь.

– А если с лестницы спустит?

– Придумай что-нибудь. Скажи, что ты все осознал и раскаиваешься. Не мне тебя учить.

Все хихикнули.

– Туоминен – тебе причал. Посмотри, кто из лодочников куда возил ящики в последние недели. Только аккуратно, не раскрути ни одну из их парусиновых легенд. Эти ребята фантазируют похлеще писателей.

– А мне что? – спросил Виртанен.

Ниеминен обвёл глазами комнату и ненадолго задумался.

– Майор, вы у нас здесь человек посторонний, наших местных никого не знаете. Вы будете работать ушами.

Виртанен приподнял бровь.

– Вы пойдёте… в народ, – торжественно произнёс Ниеминен. – Кабак «Северный ветер», кафе у аптеки, трактир «У Кати». «Птичья долина» та же. Сидите, слушайте, пейте умеренно, смотрите по сторонам. Кто шепчется, кто врёт, кто молчит слишком усердно. Всё, что услышите – расскажете мне. Может кто и проболтается.

– То есть… – уточнил Виртанен, стряхивая пепел. – Я официально при исполнении, если сижу в баре?

– Абсолютно. Счета приложите к командировочным документам в качестве служебных издержек.

Виртанен поднялся и надел пальто, судя по всему мысль о времяпрепровождении в злачных местах вызвала в нем неподдельное воодушевление.

– Ну что ж. Тогда пойду искать правду. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

7

«Северный ветер» мало отличался от «Птичьей долины»: и ассортимент, и контингент, и природная финская честность, с которой, никого не смущаясь, продавался алкоголь – все было идентично. Майор Виртанен открыл дверь и вошёл. Было ещё рано – время предобеденное, но не пусто – поздняя осень в курортном городе не располагает к упорному труду. Мужчины сидели за столами, гремели костяшками домино, женщины смеялись, и кто-то пытался что-то петь под расстроенное пианино в углу. Виртанен выбрал столик у окна, снял пальто, огляделся.

– Уважаю провинцию. Хельсинки бы краснел от такого – и завидовал бы.

Сделав заказ, Виртанен стал прислушиваться. В таком месте всё происходило «на слух»: кто громче – тот прав. Но именно шёпот был по-настоящему важным.

За соседним столиком двое крепких мужиков о чем-то увлеченно спорили. Майор прислушался.

– Я тебе говорю, Лааксонен сам всё устроил! Специально. Это всё для отвода глаз. Он не убит. Это не труп. Это манекен!

– Манекен?!

– Да. Он уехал на лодке, теперь живёт в Оулу, под новой фамилией. Слишком много знал.

Его предупреждали, что за ним идут. Вот он и сымитировал. Стрельнули в воздух, обрызгали всё кровью, а тело – подменили. У него же связи были…

– А кто это всё сделал?

– Его люди. Он же половину города держал!

– И в морге не заметили, что манекен?

– Так он и там проплатил кому надо, ну!

Олави тихо усмехнулся. Версия была эффектная, красочная, даже с элементами театра. Настолько киношная, что выглядела… смешно. Поняв, что здесь искать нечего, Виртанен расплатился и направился в кабачок с нелепым названием «У Кати».

Кати никто не видел, но все знали, что когда-то, лет тридцать назад, она действительно держала это место – до того как сбежала с молодым капитаном речного парохода в Питер. С тех пор название не меняли: старые привычки в умирают медленно, особенно если они приносят доход. Внутри было потемнее, чем в «Северном ветре», но теплее. Здесь сидели не шумные игроки в домино, а крепкие мужчины, говорившие полушёпотом. Возраст – от «воевал» до «ещё воюет с женой», руки мозолистые, носы покрасневшие. Настроение – подозрительно деловое.

Сделав заказ, майор закурил и начал прислушиваться. Соседний столик притянул внимание почти сразу.

– …я тебе говорю, это не местные, – шептал первый. – Это хаминские.

– Опять ты с этими своими братками, – отмахнулся второй.

– Не опять, а снова. Слушай внимательно. Вахтмейстер перекрыл им канал через Котку. Они сюда сунулись по осени. Проверить, кто чем торгует. Наши тут – только вино, самогон, ну, иногда водку. А у тех – спирт с бензином, серьёзно. Арво им мешал. Потому и убрали.

– А полиция?

– А что полиция? Наши и так знают, кто на кого дышит. Но доказательств – ноль. Пулю в тело и всё. И все молчат. Боятся.

Виртанен замер. Это уже было… интересно. Во-первых, «Хаминские» – он слышал о них. В Хельсинки над ними посмеивались: группировка с амбициями, но без ума. Во-вторых – совпадало по срокам. Вахтмейстер действительно в последние месяцы стал вести себя «чисто», почти по закону. Поговаривали, что он хотел уйти из дела. А те, кто уходит из дела, как правило, либо сбегают – либо уходят в землю. Майор прикинул: слишком ладно. Да и Хаминская братва больше притоны крышевала, а не водку, через залив возила. Поняв, что его просто отправили подальше, чтобы не мешался, Олави расплатился и вышел на улицу. Уже стемнело. Наконец соизволил пойти первый снег.

8

Пока Виртанен колесил по кабакам и собирал слухи, в участке Териярви кипела работа. Вернее – кипела снаружи, а внутри еле-еле тлела. Однако отчётность требовала пару, жару, поту и груду бумаг, поэтому полиция, натянув самые серьёзные лица, принялась за широкомасштабный опрос населения.

Списки подозреваемых составили быстро: кто выпивал с Арво, кто дрался с ним, кто говорил, что «он доиграется», и кто просто криво посмотрел в его сторону в 1908 году в последнем классе гимназии. Всех опросили. Всех. Даже старую Хейккинен, которая считала, что Арво у неё кур воровал (в 1905 году). Результаты были далеко не впечатляющие.

– Значит, говорите, вечером, когда Арво был убит, вы были с друзьями?

– Так точно. Я, Сининен и сержант Лехто. В сауне. Обсуждали приезд господина майора из Хельсинки и подготовку «отчетности».

– Кто ещё был?

– Да все были наши почти были. Даже сам Ниеминен заглянул.

– Есть кто подтвердит?

– Весь город. Да и вы там были. Хи-хи.-хи.

В каждом допросе звучал один и тот же мотив: кто бы ни имел зуб на Вахтмейстера, в момент убийства или был в компании полицейских, или выпивал у кого-то, кто служил в полиции, или принимал контрабандный груз, или гостил у тещи в соседнем городе (теща подтвердила). Никто никого не видел, но все всё знали, правда, не об убийстве Вахтмейстера.

Олави, которому всё это изложили вкратце в коридоре в один из дней, только кивнул.

– Алиби у всех?

– Железные. У нас же общегородское мероприятие в тот день было.

Виртанен почесал затылок.

– Ну что ж, – сказал он, – работаем дальше. Я продолжаю прислушиваться к сплетням в городе. Правда будет раскрыта!

Они переглянулись с Ниеминеном и одновременно захихикали.

Работа шла. По крайней мере – на бумаге. А вот где она точно шла – так это в гостинице «Феникс», где Анна уже не просто открывала ему дверь, когда он возвращался с вечерней «работы», но и составляла компанию по ночам, помогая «систематизировать полученный материал». Бумаг, правда, Виртанен с собой в номер не брал, да и сплетни по кабакам слушал в пол-уха, только потому, что большому начальству в Хельсинки прилетел в голову воробушек и столичному майору велел остаться в городе до выяснения обстоятельств гибели авторитета, однако и Виртанен, и Анна, работали в его номере чуть ли не до зари – кровать еле выдерживала интенсивность их совещаний.

А ноябрь между тем заканчивался. Решения дела так и не было видно, а очередного глухаря в архив перед рождественскими премиями и сдачей годовой отчетности отправлять не хотелось. Ниеминен с самого начала выдвигал версию о советских спецслужбах, теперь же «прояснилось», что так оно и было.

– Советские диверсанты, – сформулировал официальную разгадку Ниеминен. – Вахтмейстеру случайно стали известны их планы по отправке шпиона в наш тыл. Было принято решение ликвидировать. Всё сходится.

Виртанен кивнул.

– Полковник, вы – гений. Нет свидетелей – значит, точно НКВД. А еще и снег выпал же вскоре после убийства – скажем, «следы замело». А шпиона пусть уже соответствующие органы ищут, не мы.

Дело было закрыто – оставалось обмыть, обмыть в ставшей уже родной «Птичьей долине». Благо, декабрь уже вступил в свои права, надвигался морозец – первое число, как никак. Разве не нужно согреться в такой обстановке? Тем более, что такое дело закрыли! Международного уровня! Но не тут-то было…

За соседним с майором столиком оказался Тапани Хейнонен, лучший друг и собутыльник покойного Вахтмейстера. Это с ним юный Арво в 1905 году воровал кур у старухи (тогда еще совсем не старухи) Хейккинен. Слово за слово, табельным по столу – решили не кричать друг другу на все заведение, а тихо (и главное – вежливо) помянуть безвременно ушедшего Арво.

Сначала – простое «ну давай, не чокаясь», затем еще по одной, потом – ещё. Тапани пустился в воспоминания. После четвертой рюмки он уже рассказывал, как с Арво начинал гнать самогон у себя в сарае, как они вместе воевали в Гражданскую, как тот знал все лесные тропы до границы, как они однажды чуть не застряли в снегу под Сестрорецком и не угодили в лапы пограничников с советской стороны. А потом – как часто бывает в Финляндии – наступила пауза. Долгая, плотная. И вдруг – вспышка: взгляд в пустоту, дрожь в голосе. И слёзы.

– Зачем я только его послушал?.. – выдохнул Тапани, уставившись в почти опустевшую бутылку.

– Что случилось? – мягко, но чётко спросил такой же нетрезвый Виртанен.

– Далась нам эта лиса… чёрт бы её побрал.

Тишина.

– Какая лиса? – переспросил майор, чувствуя, как в нём вдруг просыпается следователь.

– Арво хотел… поохотиться. Мы выпивали у него. Тогда собрание было в участке, но он не пошел – жену свою ждал, должна была от мамы вернуться. И тут он такой: «Пошли в лес, за лисой. Есть одна хитрая, наглая – я её уже два месяца выслеживаю». А у него, знаешь, если в башке что-то закрутилось – всё, конец. Я не хотел. Мы пили с утра, как Хильда его уехала, Но он настоял. Взяли мы по ружью и пошли.

Тапани всхлипнул, но продолжал:

– Мы спорили, я не хотел идти, было темно, и я сказал: «Оставь эту чёртову лису. Сколько можно?». Он пошёл вперёд… и вдруг я услышал шорох, подумал – волк. Померещилось. Я выстрелил. И всё.

Виртанен не перебивал. Просто сидел, слушал.

– Он лежал на боку, глаза открыты. Я паниковал. Бросил всё. Побежал…

Теперь всё стало ясно. И просто.

– Олави, ты же нормальный мужик, как мне теперь жить-то дальше? Я друга лучшего из-за водки этой проклятущей убил…

Виртанен был нормальный мужик. Он все понимал. Но он был полицейским, он привык уважать закон, если это был не сухой, а настоящий закон – не убий, не укради, возлюби ближнего своего. Знал он и то, что за непредумышленное, пусть и под воздействием алкоголя, дают меньше, чем за обычное. Знал и то, что уважаемому человеку оформят явку с повинной и чистосердечное признание – это тоже скостит ему возможный срок, а то и сделает условным.

Да, ему было жалко Тапани. Да, он понимал, что тот не виноват, что все из-за это «водки проклятущей», потому что с детства помнил слова отца, о том, что «пьянка еще никого до добра не довела». Ему было тяжело, но он должен был пойти к телефону и доложить о том, что преступление раскрыто по-настоящему.

– Это Виртанен. Ниеминену. Срочно, – сказал он в трубку. – Да, прямо сейчас. Да, в «Долине». Пусть приедут. Дело раскрыто. И ещё: скажи, чтобы не шумели. Лучше не давить.

Через пятнадцать минут, как слаженный военный духовой оркестр, в бар зашли двое в форме. Первый – Ниеминен лично, с лицом, полным не удивления, а почти облегчения. Второй – сержант Лехто, плечистый, угрюмый. Они подошли к столику. Тапани уже не пытался уйти, не прятался, не отрицал. Он сидел и смотрел в пустоту, будто хотел там найти ещё немного времени.

– Тапани Хейнонен, вы задерживаетесь по обвинению в непредумышленном убийстве Арво Лааксонена, – сухо произнёс Ниеминен, и в зале стало настолько тихо, что щелчок зажигалки в дальнем углу прозвучал как выстрел.

– Я не хотел, – выдавил Тапани, не поднимая головы. – Клянусь.

– Я знаю, Тапани, – отозвался сержант, помогая Тапани подняться. – Все будет хорошо. Пойдем.

9

6 декабря 1931 года выдалось на редкость холодным и ясным. Над Териярви стояла сухая, хрусткая зима, такая, какую финны уважают: ни слякоти, ни ветра – только серебристый иней, звонкий воздух и флаги с синим крестом на белом фоне, развевающиеся над мэрией.

Внутри здание было тепло, шумно и очень, очень влажно. Влажно в смысле спиртовых паров, наполнявших зал почти с двенадцати дня, еще с самой подготовки торжества, приема в честь Дня независимости.

К девяти вечера, вскоре после официального начала мероприятия, зал мэрии уже откровенно покачивался, если не стенами, то морально. Гости пили крепко, спорили громко, шутили, хохотали – и все, включая полицейских, чиновников, предпринимателей и вдов, чувствовали себя странно свободно. Даже слишком. Олави Виртанен стоял у высокого окна и уже минут десять бессмысленно вращал в пальцах пустую рюмку. В голове было тепло, в животе слегка бурлило, а настроение то взлетало, то проваливалось.

– День независимости, тьфу, – пробормотал он. – Какая тут независимость, если всё плывёт?

Он выдохнул и повернулся – и тут взгляд его зацепился за картину, которая, как часто бывает с пьяными мужчинами, врезалась сразу куда-то в подкорку. Анна. Анна, смеющаяся. Анна, с бокалом. Анна, которую крепко, по-свойски, приобнял за плечи сам мэр Аатос Юлле. Хорошо так обнял. Крепко. Далеко не по-свойски. Он что-то сказал ей прямо в ухо, и та, хоть и отстранилась, но улыбнулась совершенно искренне. Аатос же ржал, как жеребец, у которого в жизни всё в порядке.

В голове у майора что-то щёлкнуло. Замкнуло. Виртанен шагнул вперёд, широко и неуклюже, как шагают люди в момент большого и глупого прозрения.

– Э, фраер, ты часом ничего не попутал? – гаркнул он громко, вспоминая детство в рабочем Тампере и сам удивляясь своему лексикону.

Все обернулись. Анна замерла. Мэр удивлённо округлил глаза, даже не успев произнести «что?» Но Виртанен уже подошёл вплотную и, не выжидая дипломатического окна, всадил кулаком в лицо мэру – с такой прямотой, как будто сдавал государственный экзамен по боксу. Аатос грохнулся назад, сбив с ног одного из официантов и пару фужеров с шампанским, но вскочил довольно резво. Несмотря на солидный вес и привычку щекотать печень, в нём ещё теплился дух не менее бурной, чем у Олави юности.

– Ты на кого руку поднял, мусорок? – взревел мэр и, не целясь, махнул в ответ кулаком.

Завязалась классическая финская драка: короткая, шумная, с минимумом техники, максимумом размаха и максимальным вниманием публики. Через минуту подоспели полицейские из числа не самых пьяных. Драчунов растащили.

Олави стоял, тяжело дыша, с рассечённой губой. Мэр сидел на полу, распухший, но в целом довольный – пьяная драка с харизматичным полицейским в праздник – это почти вторая молодость. Сразу Петроград вспомнил, лихой 1915-й.

Анна стояла в углу, молча. Смотрела на Олави. Ни гнева, ни страха. Только вот эта её привычная сдержанная полуулыбка, в которой было всё сразу: упрёк, насмешка, понимание и что-то вроде «вот дурак же ты, конечно».

Внезапно все исчезло. Виртанен обнаружил себя в кровати, полностью одетым. В своем номере. Казалось, что череп наполовину заполнен стальными гвоздями, а язык будто ночевал отдельно от тела и сейчас только что вернулся, измятый и обиженный. Шторы были задёрнуты, в комнате стояла сухая, затхлая тишина, пахло перегаром, зимним воздухом, выветрившимся одеколоном и чем-то… тревожным.

Майор сел на кровати. Попытался встать. Сел обратно. Снова встал. Держась за тумбочку и стену принял вертикальное положение, как древнее дерево после урагана и посмотрел на себя в зеркало. В зеркале отражался человек, похожий на Виртанена, но сильно постаревший и почему-то со сплошным синяком вместо лица.

Он спустился вниз. Лестница показалась Эверестом. За стойкой регистрации стоял незнакомый молодой человек в аккуратной жилетке и с прической «я всё знаю, но ничего не скажу». Парень посмотрел на него, как смотрят на клиента, который вчера перепил и подрался с муниципальной властью.

– Майор Виртанен? – сухо уточнил он.

– Ага… – буркнул тот.

– Госпожа Коскинен просила передать, что вас просят выселиться как можно раньше.

Повисла пауза.

– Пардон? – переспросил Олави, будто не до конца понял.

Парень не моргнул.

– Госпожа Коскинен сказала, что… она не привыкла к подобному поведению. Это всё, что она просила передать.

Повисла звенящая тишина. Майор смотрел куда-то мимо. Не на парня. Не на вешалку. Он просто стоял. Минуту. Вторую. Потом кивнул.

– Спасибо, – сказал он, совершенно трезвым голосом и вышел на улицу и направился к полицейскому участку – извиниться за вчерашнее и попрощаться перед дорогой.

Да не тут-то было: едва Виртанен вошёл в здание, с трудом потянув тяжёлую дверь на себя – как будто хотел взвалить на плечи не ручку, а всю свою командировку, его встретил все тот же дежурный Кари.

– Кари. Я хотел… – Виртанен запнулся. – Я хотел попрощаться. С ребятами. С Ниеминеном. Всё же мы почти месяц вместе… работали.

Дежурный вздохнул

– Лучше не надо, – произнёс он наконец. – Понимаешь… Ниеминен попросил не пускать. Не потому что злится. Просто… лучше, если ты уедешь. Сейчас.

Олави чуть приподнял брови, но не спорил.

– Он что, обиделся?

Кари покачал головой.

– Да нет. Никто особо и не осуждает. Просто… Мэр сказал, что претензий не имеет, мол, сами хороши, да и возраст не тот, чтобы злопамятствовать. Хмыкнул, и пошёл пить дальше. Но… Виртанен, ты же понимаешь. Это всё равно – позор. Мы ведь тут вроде как… закон.

Олави кивнул.

– Да. Закон. Только иногда он с кулаком.

– Вот-вот, – пробормотал Кари. – Так что поезжай, Олави. Тебе пора. И, знаешь… Лучше будет, если ты все забудешь. Глядишь, и все забудут.

10

Поезд мчался сквозь белую, немую Финляндию. Пейзаж за окном менялся неспешно: перелески, полустанки, одинокие фигуры с санками, заледеневшие болота. Всё было ровно и как будто не по делу – совсем не так, как внутри у майора Виртанена. Он ожидал, что вернётся в Хельсинки под грохот – не поезда, а служебного позора: депеши, разборки, служебные записки и гневное лицо полковника. Но вместо этого, все было тихо.

На следующее утро, с лицом чуть бледнее обычного и галстуком, завязанным аккуратнее, чем нужно, Виртанен вошёл в знакомое здание на улице Малмёнкату. Его ботинки громко щёлкали по мраморному полу, а сердце било так, будто он снова в Териярви и вот-вот увидит Анну или мэра.

Но никто не встретил его ни осуждающим взглядом, ни неловкой улыбкой. На третьем этаже секретарь просто передала несколько папок и сказала:

– Доброе утро, майор. У вас накопилось. Отдел торговли – две жалобы, одна от фабрики по розливу, и запрос из министерства. Кофе в комнате отдыха свежий, если что.

– Спасибо… – выговорил он, всё ещё настороженно.

Он прошёл в свой кабинет – тот самый, где ещё в начале ноября грустно ковырялся в отчётах с лёгкого похмелья, сел, посмотрел в окно, достал одну из папок и начал работать. Скандала не было. Разговоров – тоже. Лишь лёгкий привкус пепла на языке. И мысль, неуверенно стучащая в голове: «Или всё же кто-то просто ждёт удобного момента?»

Мысль оказалась верной: прошло два спокойных дня. Настолько спокойных, что Виртанен даже начал задумываться, не стоило ли всё же написать Анне открытку – формально, вежливо, по-фински. Мол, как дела, как гостиница, как зима на берегу залива? Он вновь вошёл в ритм: отчёты, допросы, служебные записки. Коллеги относились к нему ровно, ни тени намёка на его боксерское турне.

И вот, в утро третьего дня, всё переменилось. Забежав перед работой позавтракать на скорую руку и сев за маленький столик у окна, Виртанен развернул свежий номер газеты «Uusi Suomi», который приносила улыбчивая официантка – всё было по-прежнему. Взгляд сам зацепился за небольшой, но хлёсткий заголовок на третьей полосе: «День независимости в Териярви закончился кулаками». Побледнев, майор начал читать:

«В мэрии города в ночь с шестого на седьмое произошла пьяная драка, участниками которой стали глава муниципалитета и неизвестный представитель столичной полиции. По словам очевидцев, причиной стал «конфликт интересов».

Олави застыл. Проглотил глоток кофе не в то горло, закашлялся. Он перечитал ещё раз. И ещё.

«По неподтверждённым сведениям, столичный гость устроил скандал, якобы приревновав одну из местных дам. Источник в полиции Териярви отказался комментировать, но подтвердил, что конфликт был замят ввиду взаимного недостойного поведения сторон».

Лицо у боевого майора налоговой службы оставалось непроницаемым, но внутри всё жгло. Не потому, что это стало известно. А потому, что теперь неизвестный представитель столичной полиции – это он. И Хельсинки это прочтёт. Или не заметит? Если скандал можно игнорировать трое суток – он либо умрёт, либо разразится с новой силой. Оставалось ждать.

Первые два дня после выхода газеты он держался уверенно. На работе никто не говорил ни слова. Ни начальник, ни коллеги, ни даже вечно ехидная секретарша Эйли, которая обычно не упускала повода пробормотать «поздравляю» при любом подозрении на позор. А потом утром, в девять ноль три, его вызвали в министерство. Без пояснений. «К Линдхольму. Быстро». Дело начинало пахнуть жаренным, но идти пришлось, равно как и пришлось выслушивать обрушившееся на него прямо с порога:

– Майор Виртанен, я смотрю, вы отдохнули на отличненько?

Олави не ответил.

– Вопрос риторический, – продолжил чиновник. – Устроить пьяную драку с мэром города в день национального праздника – не просто недопустимо. Это – позор. Мы с вами в Ленинграде на Лиговке живем, или как?

Олави всё ещё молчал. Что было говорить?