Майя. Просвет. Роман-дилогия

Я видел, как она страдает, и это повергло меня в замешательство.

– Ну что теперь поделать, похоже, уже ничего нельзя изменить, – сдался я наконец, как бы подводя итог, время было уже далеко за полночь. – Уже все решено без нас…

Я почувствовал себя неискренним, ненастоящим и, понимая, что никакими словами уже не удержать ее, опрометчиво предложил:

– Давай не будем спешить, поживем как соседи, а там посмотрим. Если хочешь, заведи с кем-нибудь роман, чтобы разобраться в себе. Расставаться ведь необязательно, мало ли как повернется жизнь.

По невесть кем прописанному сценарию я должен был произнести именно эти слова, чтобы она, пребывая на грани нервного срыва, сделала неосознанно то самое признание, которое повергло меня в глубокий шок, поначалу даже не прочувствованный, потому что сразу невозможно было такое осознать, принять и жить с этим.

– Ты меня толкнул к другому человеку! – произнесла она вздрогнувшим голосом, пытаясь совладать с собой, но тут же лицо ее перекосилось, сделалось некрасивым, жутким от нахлынувшего рыдания.

В первые мгновения, как только она сделала это признание, я как будто и не удивился, – оно повергло меня в ужас позднее, может быть, спустя лишь несколько дней, а точнее говоря, с каждым новым днем этот страх и трепет лишь усиливались, так что становилось все более невыносимым сознавать отчаяние, которое требовало какого-то выхода. Я не находил ни сил, ни здравого ума, чтобы принять сразу случившееся и смириться. Единственное, на что я был способен, – это, несмотря ни на что, одной лишь силой отчаяния попытаться все же удержать ее и тем самым еще немного отступить от края пропасти.

Именно благодаря Майе до меня стало доходить, что я не какой-то сверхважный сотрудник суперсекретной организации, кем себя возомнил, а просто ничтожный человек, не способный жить без этой женщины, которая оказалась больше всей моей жизни, во всяком случае так мне тогда представлялось. Это было похоже на взрыв со вспышкой осознания, что я не тот, кем считал себя до сих пор.

Потом, вспоминая первые дни разрыва, я отмечал про себя, что Майя находила для объяснения со мной такие слова, которые удивляли безупречной точностью, как будто она тщательно и заранее готовилась к разговору.

– Ты спала с ним? – спросил человек, который словно уже не был мной.

Меня охватила мелкая ледяная дрожь, в горле пересохло, но я непременно хотел услышать именно то, чего ужасно боялся услышать!

Она лежала, обхватив уже обеими руками грудь, будто защищалась от меня, и плечи ее мелко вздрагивали.

12 мая, ночью – Признание в измене

– Ты спала с ним?! – переспросил я тихо.

Я боялся, но хотел услышать «да».

– Да, – ответила Майя спокойно, слишком даже спокойно, и на мгновение замерла, будто сама не поверила своим словам. Но уже через секунду, как бы уносясь в свои глубины, подобно солнцу, которое, перед тем как исчезнуть за вечерним горизонтом, посылает последний прощальный луч, – она добавила внезапно презрительно-хладнокровным тоном:

– Теперь ты можешь меня убить.

«Убить? Она так и сказала: убить?»

Без сомнения, Майя сама переживала, что совершенно сбивало с толку. Как будто от нас ничего не зависело, мы лишь были орудием расчетливой, но бездушной силы. Вот почему казалось, что это не Майя признается и выносит приговор, – она лишь называет случившееся, которое, вероятно, произошло не по ее воле. Слова и чувства уже ничего не решали, не имели никакого значения.

Она лежала рядом – почти касаясь меня плечом – заплаканная, беспомощная, слабая, и всей своей неотразимой беспомощностью уничтожала меня. Я вдруг представил, как бегу за кухонным ножом, нет, за топориком, что лежит под ванной, и как она смотрит на меня страшными глазами, полными ужаса, и я вонзаю нож ей в горло, нет, топором по темени, и хлещет кровь… что это? когда? мне на миг почудилось, что все это уже было со мной…

Перед моими глазами возникла на миг картина убийства, и она была настолько явственной и яркой, что у меня закружилась голова. Как будто я уже кого-то убил когда-то и могу убить и сейчас.

Я вышел из немого оцепенения, подумал, что не буду убивать, но с этой минуты она стала для меня другой женщиной. А я продолжал обращаться к той, которой уже не существовало. Я потерял ее прежде, чем успел догадаться, что люблю ее без ума.

Но я перестал понимать, что происходит со мной. Как будто вместе с Майей я терял связь с тем самозванцем, который считал себя ее мужем.

Эта чужая несравненная женщина будто остановилась во времени, не зная, что делать: отступить и вернуться или идти дальше, не оставляя никаких шансов. Она искала и не находила во мне спасителя, а я не мог ничего предложить, чтобы найти выход. Иначе не стала бы плакать и страдать. И в то же время Майя стала недосягаемо далекой, хотя тело ее находилось, можно сказать, у меня под рукой. Чужая женщина плакала о той, которая была мне близка, или близкая женщина плакала о той, которая стала для меня чужой.

– Кто он? Ян? – спросил я, предчувствуя жуткую сладость тайны, имеющей непосредственное отношение к последним глубинам моего существования.

– Да, – подтвердила она после секундного замешательства и облегченно вздохнула.

Странно, что я не заподозрил измену, когда увидел их вместе на Арбате. Представить не мог, что этот уродец соблазнит и закрутит мозги Майе. Ни о чем не догадывался, когда он обещал ей устроить престижную персональную выставку и помочь купить мастерскую для работы.

– Когда это случилось? – спросил я не своим голосом.

– Позавчера, – ответила она не сразу, как бы вычисляя дату.

– Ты его любишь? – я не слышал собственного голоса.

– Да, – промолвила она, не раздумывая, но тут же поправилась: – Не знаю.

Мы оба лежали на спине, смотрели слепо в потолок, освещенный люстрой, которую я купил в «Леруа Мерлен»: вспомнилось, как с гордостью вез коробку домой, предвкушая радость Майи, когда она увидит эту красивую вещь.

Майя по-прежнему держала руки крест-накрест на груди, пальцами касаясь своих плеч. И эти растопыренные и слегка согнутые бледные длинные тонкие пальцы с безупречно накрашенными ногтями выглядели уступчивыми и покорными, будто она просила меня защитить ее от самой себя.

На минуту я задумался. Что теперь делать? Уйти, убежать, забыть? Разве есть другие варианты?

Очевидность поражения не смиряла, а, напротив, вызывала желание противодействовать. Но слишком поздно до меня дошло, что если даже она вернется ко мне, то вернется другой женщиной, а я буду настаивать бессмысленно, чтобы она оставалась прежней.

Я встал и подошел к окну. Она притихла за моей спиной. Кажется, я ни о чем и не думал, пребывая в шоке. Раздвинул занавеску, и на меня взглянула равнодушно и безжалостно окраина мегаполиса с бесчисленными рядами освещенных окон. Вдали красными, желтыми и белыми огоньками двигалась ночная кольцевая автодорога.

Словно опомнившись, я повернулся назад – передо мной сидела заплаканная женщина. И внезапно я ощутил бесконечную свободу между яростью своей и безысходностью. Ярость требовала незамедлительного действия, а безысходность – смирения и покорности. И первой мелькнувшей мыслью было прямо сейчас убить Майю – кажется, никогда прежде я не был так близок к преступлению. Я даже успел сообразить, что наиболее легкий способ – это придушить подушкой: не надо никуда бежать за топором, и кричать жертва не сможет, да и крови не будет, и глаз при удушении не разглядишь. И тут я подумал об отце, следов которого не было в моей памяти, и тотчас отбросил мысль об убийстве. Но скорее всего, я не убил ее в ту минуту необъяснимой свободы только потому, что не хотел позволить ей унести с собой в могилу свою тайну. В ее измене каким-то образом таился призрак моего прошлого. Она не должна была, не могла мне изменить, и вот эта невозможность предательства и потрясла меня перед случившимся фактом измены. Она не могла это сделать, потому что она просто не думала, любила без мысли, любит или не любит.

Конечно, задним числом я считаю, что следовало принять этот вызов с достоинством, но меня уже подхватил неудержимый поток, и с той минуты все, что я ни делал, происходило как бы само собой; как будто наконец я нашел в жизни нужный уклон и полетел вниз в свободном падении, словно я сам был чьим-то орудием, и своими же руками разрушал все, что еще можно было сохранить.

Временами я пытался укротить свою ярость отчаяния, перестать надеяться, и в то же время в негодовании отвергал всякую такую попытку смирения. В итоге возникало чувство безысходности без конца и края, а в центре всего этого находилась недосягаемая женщина, которая до сих пор была моей и только моей, – женщина, от которой теперь будто зависела вся моя жизнь, но при этом она хотела только одного – чтобы меня вообще не было рядом с ней!

13 мая, утро – Первая попытка примирения

Я стоял как истукан у окна, не в силах что-либо изменить или сделать. Прошло не меньше получаса, а мы все еще оставались в одной комнате и молчали. Майя лежала на диване, постепенно успокаиваясь. Наконец она встала и предложила кофе. Я выпил водки и заявил, что она права во всем и мне очень жаль, что я потерял такую женщину.

И тут она заговорила проникновенным голосом, как никогда не говорила со мной. Потому что знала, что сейчас я ловлю каждое ее слово, слушая ее дыхание, звучание голоса, само женское естество как реквием по исчезнувшей любви. Она рассказывала, каково ей было со мной за все время нашего брака.

Так и пролежали еще пару часов, плечо к плечу, не касаясь друг друга, глядя сквозь потолок в ту бездну, где все было предрешено. Говорила в основном она, я лишь соглашался и понимал, что она во всем права. В итоге мы пришли к предварительным соглашениям – прежде всего, что было моей дипломатической победой, договорились, что Майя пока воздержится от развода, а я не буду препятствовать ее встречам с Яном. Потом наступила тишина – мы стали чужими.

Под утро я ушел в другую комнату, чтобы дать ей возможность хоть немного поспать. Мне же совсем не спалось. Я думал о том, что имела в виду Майя, когда говорила, что без прошлого я никто. Она хотела сказать, что я ненастоящий. И только через свое прошлое могу вновь стать самим собой. Было уже четыре утра, когда я отправил Майе свое прощальное письмо на ее электронную почту:

«Прости, я все понял. Это должно было случиться, я ни в чем тебя не виню, я был занят только собой, не обращал на тебя внимания. Ты вправе идти своей дорогой. Без меня. Слишком поздно до меня дошло, что ты для меня значишь, ты была моей единственной звездой на темном небосклоне моей жизни. Прости за все. Прощай и будь счастлива».

Майя, похоже, тоже не спала, из-под двери ее комнаты просачивался свет. Я распечатал текст письма, постучался, положил лист бумаги перед ней и ушел к себе. Через минуту вошла тихо Майя с заплаканными глазами и с моим письмом в руке.

– Наконец-то ты понял все, – промолвила она голосом искреннего сожаления, – как же я ждала все годы, что ты сам все поймешь…

– Но ты мне ничем не обязана, я только хочу остаться твоим другом, – заверил я. – Единственная моя просьба, если можно, не торопись с оформлением развода. Но ты, конечно, можешь встречаться с Яном… и спать с ним. Хотя это уже мое дело.

Я, конечно, не осознавал, что говорил непотребную чушь.

Майя не ответила и вышла.

Отчаяние отпустило меня, и я не просто успокоился, но действительно решил сделать все, чтобы Майя была счастлива, и поэтому прежде всего должен был исчезнуть из ее жизни навсегда. Я вновь постучался к ней и заверил, что она всегда может рассчитывать на мою помощь, потом добавил: «Ты дала мне почувствовать что-то, о чем я никогда не догадывался».

Майя встала мне навстречу, она тоже казалась взволнованной.

– Я хотела сказать… – она запнулась, потом добавила: – Ты редкий человек, Герман. Я сделаю все, чтобы сохранить семью. И если я вернусь к тебе, то уже навсегда.

Я лишь горько улыбнулся, боясь вспугнуть мелькнувшую внезапно надежду. Я не знал, что и подумать, но почувствовал, что у меня, очевидно, есть шанс, поэтому следует и впредь относиться к ней как к другу, не требуя никаких объяснений и не удерживая ее.

Она подошла, поцеловала меня в щеку и заверила:

– Ты и вправду редкий человек, я очень ценю тебя, не думай, что я о тебе плохого мнения.

«Не думай, пожалуйста, что я о тебе плохого мнения, – передразнил ее Блинк, – но Ян лучше! Ха-ха-ха!» – «Боже мой, – мелькнуло у меня в голове, – какой же я двуличный, я просто рассчитываю ее вновь завоевать».

Неожиданно Майя обняла меня и поцеловала в губы. Воспользовавшись моментом, я принудил ее прилечь на диван и стал целовать. Она не сопротивлялась, позволила раздеть себя. Все произошло быстро и безрадостно. А потом она стала безучастной и отрешенной. Тем не менее эта случайная близость сразу сняла накопившуюся напряженность. И после случившегося что-то изменилось. Как будто мы остались мужем и женой и будто так и будет впредь. Я даже предположил, что она готова пересмотреть свое скороспелое решение и остаться хотя бы моей любовницей. Я не хотел терять эти тонкие изгибы и линии шеи, лица, эти янтарные непритязательные глаза, припухлые губы, изящные пальцы – все вместе и каждое по отдельности. Между тем в ее высохших глазах читалось смятение как отражение моей боли.

Мы с полчаса лежали молча, наконец я предложил Майе пройтись по магазинам, чтобы купить ей подарок ко дню рождения, до которого оставалось десять дней. Немного подумав, она согласилась, и сказала, что хотела как-то купить платье, которое видела в торговом центре «Валдай» на Новом Арбате.

Нам удалось припарковаться на задворках Дома книги. Когда мы вышли из машины, я взял ее за руку и почувствовал, что должен говорить о чем угодно, лишь бы не молчать, чтобы не терять ту эмоциональную близость, которая неожиданно установилась между нами. Но о чем можно говорить с женщиной, с которой прожил десять лет? И я почувствовал, что мне нечего сказать, что я не знаю, о чем говорить со своей женой, которая чуть не стала для меня навсегда чужою. И если раньше я не замечал, когда мы молчали, то теперь, напротив, болезненно воспринимал свою немоту. У меня не было нужных слов да и чувств тоже, мною владел только страх потерять ее. Казалось, что мы всегда были чужими, и мое молчание как бы подчеркивало это.

Майя тоже молчала, она словно ждала, что я найду нужные слова, чтобы заполнить ими пустоту, разверзшуюся между ними. Я хотел говорить – и не находил слов.

Она шла спокойно, как будто ни о чем не думая. Каждый ее жест, малейшее телодвижение я воспринимал как безупречные проявления женственности.

После многократных переодеваний и примерок Майя отказалась от вечернего платья из полупрозрачного шифона, зато присмотрела себе джинсы и куртку. В другом магазине принялась разглядывать посуду, а я только молча кивал головой, соглашаясь со всем, что она говорила, расхваливая тот или иной товар. В особенности ей понравился фарфоровый чайный набор, и она спросила, не купить ли нам это. Она на мгновение просияла, глядя на меня, но тут же погасла, вспомнив, видимо, ситуацию, в которой мы находились. Ее вопрос привел меня в приятное замешательство. Если она действительно хотела бы уйти от меня, то навряд ли стала бы сейчас интересоваться посудой.

И уже не важно, что она изменила мне, лишь бы мы снова остались вместе. Видимо, Ян был случайным событием в ее жизни, она его не любила и уже поняла свою ошибку. Разве можно меня променять на лысого почти старика?! Нет и нет, я тот еще гусь и просто так не сдамся!

Вернувшись с покупками к машине, мы встали по обе ее стороны и замерли на мгновение, глядя друг на друга, и я неожиданно предложил ей пройтись по Арбату. Она замялась было, но тут же и согласилась, причем совершенно спокойно, хотя должна была понимать, что мы могли встретить там Яна, и эта вероятность придавала нашей прогулке особую пикантность. Полагая по некоторым признакам, что Майя уже вернулась ко мне, я подумал, что теперь нужно окончательно решить проблему и с Яном, если мы его там встретим. Может быть, мы оба именно этого и хотели? Скорее всего, она поняла, что я намекнул ей, чтобы Ян увидел нас вместе идущих, рука в руке, причем у меня не было сомнений в том, что она уже решила отвергнуть его, иначе не согласилась бы на такую авантюру.

В Арбатском переулке Майя взяла меня под руку, как бы подтверждая мои мысли, я искоса на нее взглянул: она была совершенно спокойной, и мне снова подумалось, что она уже возвращается ко мне, уже решила вернуть ко мне и что печальное недоразумение теперь останется в прошлом.

Когда мы уже подошли к Арбату, она чуть заметно улыбнулась, будто подбадривая меня, и я, принимая с некоторым волнением этот дар надежды, посмотрел вперед на оживленную пешеходную улицу и увидел вдруг пьяного человека с этюдником на плече – это был Ян!

14 мая – Танец освобождения

На следующий день Майя не поехала на Арбат и вообще не выходила из квартиры. В комнате, где она находилась, весь день негромко звучала музыка  – будто специально подобранный для нее любовно-страдательный репертуар на радиостанции «Ретро».

К вечеру, встревоженный состоянием Майи, я постучался к ней: она лежала на животе, уткнувшись лицом в свои руки, обращенные ладонями вниз и локтями в разные стороны. И по-прежнему звучала грустная музыка, сводившая с ума. Она страдала, но я был ни при чем.

Я повернулся, чтобы уйти, но ноги не слушались, как в кошмарном сне. Что бы я ни делал, каждое движение казалось мне бессмысленным, а потому излишним. Я как сомнамбула прошелся по коридору и снова оказался в своей комнате с трюмо, сломанными часами и ненавистным диваном. Я ничего и никого не хотел видеть и презирал себя за то, что продолжаюсь. Закрывал глаза, и в темноте хотелось кричать. Но с открытыми глазами невыносимо было видеть коричневую стенку со стеклянными дверками, книжными полками; зеркала трюмо, люстру, ноутбук и бесчисленные мелкие предметы, впитавшие наши голоса, стоны, смех, отчаяние, – они смотрели на меня с несокрушимой явственностью, подтверждая реальность безысходности.

Я уставился в угол и решил смотреть в одну точку и ни о чем не думать, но неумолимый угол оставался все тем же углом, точкой пересечения стен и потолка, и я снова подумал, что все еще продолжаю существовать, несмотря на то, что Майя окончательно отвергла меня.

Мне ненавистно было мое отражение в трюмо, и я решил сбрить бороду. Майе не нравилась моя борода, и я теперь без всякого сожаления решил с ней расстаться. Или хотел таким образом спрятаться от самого себя, но, увидев себя в зеркале совсем без бороды, но еще с усами, я словно стал узнавать в себе самом того, кем я был прежде, когда еще не потерял память. Появились странные видения или воспоминания – они возникали, но тут же бесследно исчезали, так что у меня закружилась, а потом и разболелась голова. Мне подумалось, что до сих пор я жил не своей жизнью. Как будто в мое тело вселился чужак, вытеснив меня самого, или я сам воплотился в чужом теле. Было странно видеть себя в зеркале – отражение в нем будто не принадлежало мне.

«Стоп! – придержал я себя. – Надо усвоить, что Майя теперь чужая, навсегда. Но очевидно, что она страдает. Почему? Между нами двенадцать метров, и мы не можем помочь друг другу. Да, ее может спасти только Ян! Но она не едет к нему, и он не приходит, почему?»

Я пил понемногу водку и корчился от спазмов отчаяния, которое было неодолимым. На третий день, немного протрезвев, я прислушался: Майя, казалось, тоже была мертва. Но музыка продолжала играть. И эта нескончаемая жалобная музыка по-прежнему говорила мне о чувствах женщины, о том, что она любит другого человека и думает только о нем, но при этом ничего, кроме страдания, не испытывает. Быть может, просто жалеет меня и поэтому не решается уйти к Яну?

Я словно в безвоздушном пространстве плыл по коридору к заветной двери, но тут же возвращался на ногах обратно и снова подплывал, не осознавая, что делаю. Меня неудержимо тянуло к ней, но я понимал, что нельзя ее сейчас беспокоить.

Наконец распахнул дверь – и замер в изумлении.

Она – танцевала!

Она не удосужилась обратить на меня внимание, хотя не могла не заметить моего появления, – и продолжала танцевать. На лице ее появилось что-то новое, волнующее и освобожденное вместо застывшего в последние дни выражения опустошенности и печали. Она была во власти своего торжествующего тела. Еще минуту назад я думал, что она страдает еще и потому, что не может так просто расстаться со мной после нескольких лет совместной жизни. Но теперь, когда она танцевала, как бы прорываясь из безотрадного прошлого в счастливое будущее, стало очевидно, что ей, конечно, легче, потому что она уходит от тоски неудавшейся жизни к человеку, который один и может сделать ее счастливой. Стало быть, она наконец приняла какое-то решение.

Майя обернулась, и я увидел вдруг лицо совершенно чужой женщины, которую ненавидел всей силой своей любви. Я стоял как вкопанный – она продолжала танцевать. Как только музыка закончилась, она плюхнулась на диван с невинным задором.

– Классно! – пробормотал я и подошел к ней, чтобы сесть рядом.

Она тотчас встала и отошла к другой стенке. Так мы и стояли друг против друга. Не помню, как она смотрела на меня, потому что я смотрел сквозь нее, сквозь стену, куда она прислонилась, заложив руки за спину, – я смотрел в пустоту. Не говоря более ни слова, я ретировался. Потом лежал в своей комнате, когда она как призрак прошла рядом, будто я был какой-то мебелью. Присел на диван, облокотившись на колени, и, когда она снова проходила мимо меня, вытирая пыль, попытался схватить ее за шорты, но она увернулась. Я – за ней. И снова мы оказались в ее комнате, друг напротив друга, и оцепенело молчали. Она вдруг рассмеялась и посмотрела на меня чуть не с умилением, настолько, видно, я был удручен ее настроением и смешон. Хотел схватить, залапать грубо, но она решительно меня оттолкнула и перестала улыбаться. Я вернулся в комнату, включил по инерции и тут же выключил ноутбук, потом с острым кряхтящим и бездумным наслаждением выпил еще сто граммов водки. Хотелось разбить себе голову, чтобы не думать.

Мне стало казаться, что мы оба сходим с ума.

16 мая – В роли свата

Я взял отгул на три дня, потому что работать был не в состоянии.

Между тем Ян не предпринимал никаких действий. Майя по-прежнему не выходила из дома и находилась, по всей видимости, в состоянии затяжной депрессии. Не знаю, как получилось, но я начал ее жалеть, более того, мне хотелось доказать ей, насколько я люблю ее, не думая о себе. Поэтому я решил встретиться с Яном, а потом снять для себя квартиру и уйти из жизни Майи. Теперь понимаю, что тогда для меня вообще не существовало никакого Яна, как не существовало всего остального мира. В общем, мне было совершенно безразлично, что именно Ян соблазнил мою жену. Да хоть бы сам черт – это не имело никакого значения. Вся тайна, весь ужас заключались в том, что именно Майя решилась на это, при этом абсолютно не важно, с кем именно.

Я в то время как бы и не нуждался в своем теле, но не мог без него обойтись. Все его желания казались мне чуждыми и никчемными. Имело значение только то, что вопило в глубине этого тела, но это вопящее существовало отдельно от него, хотя и срослось с ним намертво. Тело мое было старше меня на четверть века, поэтому я в нем был чужак.

Мне не было стыдно, что я все еще цепляюсь за Майю и не могу ее отпустить. Все происходило само собой, помимо моей воли. Будто меня вынуждали сопротивляться тому, что она меня отрывала от себя, заставили вцепиться в нее мертвой хваткой, как бультерьера. Однако в отличие от озверевшего пса, я чувствовал боль, когда меня пинали. Но теперь я впервые думал только о Майе – не о себе.

Я решил добраться своим ходом, чтобы при случае выпить. Для этого пришлось на автобусе проехать семь минут до платформы Лось, потом четверть часа сидеть в вагоне электрички, 9 минут в метро до «Библиотеки им. Ленина», где перейти на «Александровский сад», выйти на следующей остановке, на эскалаторе подняться наверх к кинотеатру «Художественный» и через подземный переход пройти к ресторану «Прага».

На периферии сознания возникали и мелькали в неподвижном зное люди-призраки с одинаковыми лицами, мчались по проспекту нескончаемой вереницей бездушные машины, – и весь этот взбудораженный мир летел в неистовое будущее по замысловатой спирали, в беззвучном пустом центре которой притаилась Майя.

От ресторана Прага я свернул направо, чтобы немного пройтись пешком, и по узкому тротуару мимо дома имени Грауэрмана вышел к домам-книжкам, повернул налево, в Арбатский переулок, и неожиданно увидел идущего по другой стороне Яна. Весь его облик выражал неприкаянность: похоже, он испытывал то же самое, что и Майя. Не заметив меня, он свернул налево.