Майя. Просвет. Роман-дилогия

1—11 мая – Полоса отчуждения

Проснувшись от шума в коридоре, увидел в боковине трюмо Майю. Хотел придумать, что бы такое сказать, чтобы привлечь к себе внимание, но все казалось вымученным. Она появилась в моей комнате, остановилась перед трюмо и стала, как обычно по утрам, прихорашиваться.

– Нельзя ли потише ходить и не хлопать дверями, – вымолвил я, стараясь придать своему голосу некоторую мягкость.

Она замирает перед зеркалом с расческой в руке, раздумывая, как отреагировать на замечание, и, не приняв никакого решения, продолжает расчесывать волосы, наклонив слегка голову набок. Мне неприятно, что она одновременно и раздражает, и притягивает меня.

– И что, так и будем молчать? – спрашиваю, преодолевая свою гордыню. – Если считаешь себя чужой, то и веди себя как с чужим, стучись, прежде чем войти к чужому.

Шмыгнув носом и не говоря ни слова, она покидает комнату, тихо прикрывает за собой дверь, но через минуту снова возникает в проеме двери и выпаливает скороговоркой:

– Я давно для тебя чужая, уже несколько лет… Ты не видишь и не слышишь меня.

С этими словами она уходит на работу.

Похоже на то, что Майя объявила мне войну, и я принял этот дерзкий вызов. Два последующих дня мы стойко молчали, старательно избегая встречи лицом к лицу где-нибудь в коридоре или на кухне. Теперь кабинет стал и местом моего ночлега, а она заняла две другие комнаты: большую и смежную с ней нашу спальню. Между тем наступило третье утро нашей необъявленной вражды. В боковом зеркале трюмо заметил, как Майя вышла из ванной, потом прошла на кухню и там затихла, вероятно, села завтракать.

«Ты ждешь продолжения трагического спектакля, в котором тебе была бы отведена главная роль, но пока все слишком похоже на комедию или фарс», – услышал я голос, которому не придал особого значения. Но через минуту спросил его:

«А ты здесь кто?»

«Я Блинк, – ответил голос. – И мы с тобой уже знакомы, Герман».

«А, Блинк! – я не удивился, что разговариваю с ним. – Вот что, Блинк, ты, скорее всего, мое подсознание. Я же не сумасшедший. Хотя почему бы и нет? Осознать свое сумасшествие, будучи таковым на самом деле – это апофеоз сумасшествия!»

«Приятная женщина твоя жена, – изрек хладнокровно Блинк, беспардонно разглядывая обтянутые джинсами ягодицы Майи, когда она возникла в узком коридоре, – надо уступить ей, пусть думает, будто она права, тебе-то что? Давно мы ее не трогали…» Странно, мне показалось, что я приревновал себя к ней.

Майя вдруг быстро подошла к открытой двери, замерла на мгновение и позвала меня тихим голосом:

– Герман…

Я закрыл тотчас глаза, насторожился и не ответил.

– Герман, ты спишь? – спросила бархатным голосом.

Не дождавшись ответа, отошла от двери, выключила свет и покинула квартиру.

«Ты же теряешь ее и можешь об этом сильно пожалеть, готов ли ты идти до конца?»

«Ты заботишься обо мне, Блинк? Или просто провоцируешь?»

Собственно, Блинком я называю голос, который спорит со мной. Мне иногда представляется, что я бываю совершенно не похожим на себя, и этот Другой возникает как голос так же внезапно, как и исчезает, поэтому я и назвал его Блинком, что значит мерцающий. Он-то и повадился комментировать мои чувства и мысли, связанные с нашими ношениями с Майей.

Двенадцать дней подряд, просыпаясь, я ждал с нетерпением минуты, когда в повернутом в сторону коридора боковом зеркале трюмо появится выходящая из дальней комнаты Майя. А Блинк нашептывал, что она всякий раз при своем появлении становится все более привлекательной и желанной. Я вынужден был с ним соглашаться и поэтому хотел, чтобы она меня снова окликнула. Я бы сразу заговорил с ней и помирился, но она вообще перестала заходить ко мне в комнату. Одевшись и посмотрев перед уходом на себя в большое настенное зеркало, она бросала взгляд в проем распахнутой двери спальни, откуда я наблюдал за ней, и на мгновение, как бы в нерешительности останавливалась; будто хотела услышать что-то от меня или, может быть, даже чувствовала, что я уже не сплю и смотрю на нее, прикрыв веки, с таким же встречным ожиданием и непомерным упрямством. Я замирал в ту секунду и мысленно заговаривал с ней, но никак не мог пересилить себя, как будто что-то с неодолимой силой останавливало и заставляло страдать, – и она молча уходила, чтобы, вернувшись поздно вечером, тенью скользить по комнатам, не нарушая установившейся напряженной тишины.

Благодаря этой многодневной паузе в отношениях, я вспомнил многие волнующие и печальные эпизоды нашей семейной бездетной жизни и начал понимать, что жил до сих пор как бы и не своей жизнью, потому что большая ее часть за десятилетним горизонтом отсутствовала в моей памяти. Я чувствовал себя запрограммированным. Даже прокручивая в памяти эти эпизоды, я мысленно нажимал на управляющие кнопки в мозгу, чтобы их проигрывать, останавливать, пропускать или повторять заново.

Когда голос, который я назвал Блинком, переставал звучать во мне, я чувствовал себя застигнутым врасплох в ситуации полного одиночества и заброшенности. Я и раньше был одинок, но, видимо, не чувствовал этого, пока Майя была рядом. Мне стало не хватать ощущения ее безмятежного присутствия. Оказалось, что она присутствовала, даже отсутствуя. А теперь даже физически присутствуя, все равно отсутствует.

Долгие праздничные майские дни, чтобы отвлечься от навязчивых мыслей, я пытался вдохнуть «больше жизни» компьютерной «программе спасения человечества», как называл ее в шутку мой шеф Сугробин. Я чувствовал, что вконец запутался и уже не в состоянии держать в уме все модули и разветвления бесконечно расширяющейся программы, над которой трудились десятки человек, но именно я отвечал за ее внутреннюю архитектуру и внешнее сопряжение с реальными объектами. Я понял, что мой проект мешает мне жить, а моя ущербная жизнь не дает сосредоточиться и работать. Надо срочно что-то предпринять, чтобы вернуться в реальность, а реальностью стала для меня исчезающая Майя.

Между тем каждый вечер, возвращаясь домой, Майя уходила в дальнюю комнату и сидела там без единого звука, не предпринимая никаких шагов к примирению. Она как бы показывала своим поведением, что я ей безразличен. Но я-то видел, что она тоже страдает и наверняка из-за нашей размолвки. Хотя сама же перестала со мной разговаривать, а я не хотел прерывать это затянувшееся молчание, в котором, словно в недрах вулкана, таилось что-то клокочущее, готовое вот-вот вырваться наружу и испепелить нас мстительным огнем.

12 мая – Слежка за женой

Я впервые пропустил еженедельный осмотр: прошмыгнул мимо доктора, когда она была занята. Это стало известно, и шеф на планерке отчитал меня за невнимание к своему здоровью, которое, подчеркнул он совершенно серьезным голосом, является важным моментом в нашей работе.

После планерки я стал прислушиваться к той тишине, которая наступила, когда все разошлись по своим кабинетам и лабораториям. Чем занимаются все эти люди? На что они рассчитывают? Никто не спасется, кроме избранных. Я смотрел на двери и окна как человек, который появился здесь впервые. За поворотом длинного коридора послышался стук каблуков незнакомой женщины. Быстрым шагом я направился в ту сторону и, когда повернул за угол, успел заметить девушку, которая шла к лестнице, ведущей вниз к выходу. Я побежал за ней, но она уже возвращалась, поднимаясь вверх по лестнице, приветливо улыбнулась мне и на ходу сказала:

– Забыла ключи.

– Здравствуйте, – ответил я и невольно остановился.

– Здравствуйте, – она хихикнула. – Вы что, Герман, будто черта увидали, посмотрели бы вы сейчас на себя в зеркало.

– Извините, – выпалил я, – вы не знаете, почему сегодня так мало людей на работе?

Она остановилась и посмотрела на меня своими большими синими глазами, которые излучали спокойствие и легкий оттенок любопытства.

– Извините, я тороплюсь, – произнесла она со смущенной улыбкой и, повернувшись, зашагала по коридору, выстукивая каблуками ритмичную дробь.

Я смотрел на ее попу, обтянутую юбкой, на покачивающиеся в такт шагам бедра и поймал себя на мысли, что я действительно мерцаю, исчезая и вновь проявляясь в самом себе.

Когда девушка скрылась за углом, я последовал за ней, не думая, зачем это делаю, постучался в дверь с табличкой «Служба делопроизводства» и услышал ее ровный голос:

– Входите, Герман Владимирович.

Она стояла, заложив руки за спину и прислонившись к шкафу.

«Что же происходит?» – успел я подумать и подошел к девушке близко, совсем близко, так что мы чуть не касались друг друга своими носами, – но она не шелохнулась.

– Что это с вами, Герман Владимирович? – наконец произнесла она, бочком отодвинувшись от меня.

– Простите, – промолвил я и шагнул к выходу.

– Нет уж, – потребовала она, – раз зашли, не уходите.

– Да, да, – ответил я машинально, – забыл, что хотел спросить.

Остановившись в дверях, я заколебался. Она смотрела на меня, чуть заметно улыбаясь. Я почувствовал: если останусь, то произойдет то, что мне хотелось бы сделать, но нельзя.

– Не хотите ли чего? – спросила она. – А давайте поболтаем, а то мне одной тут скучно.

– До свидания.

Закрыв за собой дверь, я мимикой и жестами стал себя передразнивать и показал средний палец своему воображаемому отражению-призраку.

«Все это надо как следует обдумать и взять под особый контроль», – сказал во мне голос, и его слова эхом повторились, а я на секунду замешкался, не зная, где я, а где тот, который Другой.

Закинув ноги на подоконник, я смотрел бесцельно в окно, иногда забывался и с удивлением обнаруживал, что я нахожусь-то именно здесь, тогда как должен немедленно найти Майю, расспросить ее обо всем и прояснить ситуацию, но, вспомнив нашу размолвку, успокаивался в своем смятении и начинал понимать, что дело, может быть, вовсе и не в Майе.

Такого со мной никогда прежде не было, – в офисе обычно я не думал о посторонних вещах, как всегда поглощенный конкретным заданием. А что если я никуда и не выходил, все это время сидел в этой позе, закинув ноги на подоконник. В таком случае мне все померещилось или я превратился на несколько минут в Блинка, поэтому вел себя как идиот. Он пытается осрамить меня и очернить мою репутацию.

Во всем виновата Майя, подытожил я свои размышления, и поэтому пора серьезно поговорить с ней. После такого вывода мне стало легче, и я работал в обычном своем режиме, не отвлекаясь на посторонние мысли, а в конце рабочего времени, не оставаясь на сверхурочную, со спокойной совестью покинул лабораторию.

Пока шел по стеклянному переходу к проходной, оглянулся несколько раз, представляя, что Блинк плетется за мной следом, но, как и предполагал, никого не увидел. Мне даже почудилось на миг, что Герман остался в лаборатории, а я – как бы его клон, во всяком случае, у меня возникла мысль, что он сходит с ума, а я нет.

Выйдя через проходную на улицу, я не обнаружил на стоянке свою далеко не новую «Вольво», а когда вспомнил, что приехал без машины, то вконец расстроился, потому что стал забывать обыкновенные вещи. Я попытался застолбить себя в своем теле, заявив шепотом: «Вот он я, здесь», – но как же тоскливо быть собой! Посмотрел на зарешеченные окна главного корпуса и подумал, что если я там и был сегодня, то в другой своей ипостаси, потому что, вернувшись к себе самому, тотчас вспомнил Майю, и грустное чувство овладело мной. Очевидно, что я влюбился в нее, но она казалась недоступной женщиной, которую хотелось завоевать.

Я спустился в метро и, стоя на эскалаторе, решил, что надо проведать, как там Майя на Арбате. И тут мне пришла в голову мысль, что она нашла себе любовника. Мной овладело желание застать ее врасплох, поймать с поличным. И если удастся разоблачить ее, то это доставит мне неизъяснимое мучительное наслаждение. Меня возбуждала до дрожи мысль, что сегодня же, через час или еще раньше, можно будет удостовериться в том, что Майя действительно изменяет мне.

Выйдя на Арбатской, я решил подойти незамеченным к тому месту, где Майя обычно сидела за своим этюдником. Я купил в переходе темные очки и направился к ресторану «Прага», обошел его слева и оказался в самом начале Арбата.

Погода стояла теплая и безоблачная, – преобладали яркие и светлые тона в одежде прохожих, которых было достаточно много, чтобы маневрировать и прятаться за их дефилирующими в беспорядке телами с одинаковыми лицами. Волнение вскоре исчезло, и я даже почувствовал себя хладнокровным шпионом, который идет небрежной походкой, боковым зрением разглядывая художников, – это были в основном мужчины среднего и более возраста, изредка – женщины. Я не мог вспомнить, приезжал ли сюда раньше за Майей и могли ли здешние завсегдатаи узнать меня. Навряд ли я знакомился с уличными художниками, с этим причудливым народом.

Среди художников, приютившихся у «Праги», Майи не оказалось.

Иду дальше, никого в отдельности не разглядывая, но стараясь охватить взглядом как можно больше пространства, чтобы вовремя заметить Майю, притаиться и успеть выбрать подходящее место для скрытого наблюдения. Через сотню метров узнал этюдник Майи с рекламными портретами, но ее самой не было. Охваченный пикантными предчувствиями, направился вверх по улице и неожиданно увидел Майю с Яном, шедших мне навстречу.

Присоединившись к группе англоязычных иностранцев, перешел на другую сторону улицы и юркнул в летнюю террасу кафе «Месопотамия». Сажусь за свободный столик в дальнем углу, чтобы не привлекать к себе внимания. Из-за спин посетителей вижу, как они медленно идут краем улицы. Останавливаются, разговаривают лицом к лицу. Майя выглядит грустной, скорее даже подавленной. Точно такая же она и дома. Ян не жестикулирует, значит, спокоен. Пошли дальше, пропали из виду, я вышел из своего укрытия, как медведь из берлоги, разбуженный запахом весны, но крайне голодный и агрессивный.

Внезапно заметил Майю в кофейне «Шоколадница» и поспешил спрятаться в толпе, наблюдавшей за выступлением уличных музыкантов. В сутолоке шумной улицы я видел, как они пьют кофе и спокойно беседуют. Майя не выказывает никаких признаков кокетства или возбуждения. Все ее движения замедленные, будто устала. Я подумал, что она просто переживает по поводу нашей размолвки.

Майя рассказывала, что Ян раньше работал в ФСБ, потом ушел в бизнес, но для души рисует на Арбате портреты. Втирал ей, что по портретам изучает психотипы людей. Потом я собирал о нем сведения. Поговаривали, что он занимается контрабандой, поэтому и сидит на Арбате как художник, встречаясь там с нужными людьми. А еще ходили слухи, что он числится внештатным сотрудником частной секретной организации, специализирующейся на выполнении спецзаданий правительства. В общем, темная личность с невероятным сочетанием фамилии, имени и отчества. Мне не удавалось запомнить его лицо: оно было никаким, как и он сам. Бывал он и у нас в квартире, когда помогал Майе устроить выставку, и мы пили с ним коньяк. Я не вникал в их деловые отношения. К тому же он никак не мог претендовать на роль любовника Майи – они совершенно разные: безличный грубоватый Ян и утонченная Майя.

У меня появилась уверенность, что она ни с кем мне не изменяла и не собиралась изменять. И мне стало стыдно, что из-за моего упрямства, нежелания первым пойти на примирение она чувствует себя такой несчастной. И как я мог заподозрить ее в предательстве? Она всегда была жизнерадостная, веселая и отзывчивая.

Я ехал домой, твердо решив сегодня же с ней окончательно помириться. Что касается Яна, она никак не могла с ним сблизиться, у меня даже мысли такой не возникло. Он был мужчина за сорок, с лицом предприимчивой Бабы-Яги, небольшого роста, одевался подчеркнуто небрежно, всегда носил одни и те же потертые джинсы и черную беретку, чтобы прикрыть свою обширную лысину.

12 мая, вечером – Признание в нелюбви

Когда Майя вышла из ванной в своем сексапильном халате и направилась в свою комнату, на ходу приглаживая мокрые волосы, я быстрым шагом нагнал ее и, подхватив под колени, резким движением поднял на руки. Она тотчас попыталась вырваться, но я еще сильнее прижал ее к себе и понес в спальню, не обращая внимания на ее возражения.

– Отпусти, – произнесла она холодным и ровным голосом.

Но я уже завелся и сильнее прижал ее к себе, чувствуя притягательную упругость теплого женского тела.

Она сделала еще одну нерешительную попытку выскользнуть и затихла. А я был совершенно уверен, чем закончится эта неравная борьба: моим мужским натиском и вторжением, и ее смирением, а потом снова наступят привычные будни спокойной семейной жизни.

– Не отошла еще? – спросил я легкомысленным голосом, и стал смотреть на нее с улыбкой самоуверенного самца.

– Отпусти меня, – повторила она спокойным, но твердым голосом.

Настойчиво преследуя свою цель, я аккуратно опустил ее на кровать и склонился над ней с улыбкой победителя, чтобы поцеловать. Она решительно воспротивилась, высвободилась из моих объятий и ушла в соседнюю комнату. Я последовал за ней, продолжая улыбаться, но уже не слишком весело. Села на диван, поджав под себя ноги, и уставилась в окно, поглаживая пальцами одной руки кисть другой. Я внимательно посмотрел на ее пальцы – они показались мне чужими, неуступчивыми. Лицо повернуто в одну сторону, поджатые под себя ноги – в другую, и потому стан закручен и напряжен. В коротком шелковом ярком, в цветочек, халате, босая и с мокрыми волосами, – она замерла в неподвижности.

От нее повеяло непривычным холодом, а меня вдруг обдало жаром. Я сел рядом, заглянул в ее янтарные прячущиеся глаза, в которых таилась смутная непреклонность, но она резко отвернулась и внезапно выдала формулу своего решения.

– Нам надо развестись, останемся друзьями, – произнесла она скороговоркой, пряча глаза.

Я уставился на нее, не понимая, что произошло секунду назад, и вид мой, вероятно, был настолько потерянным, что она, бросив на меня растерянный взгляд, заплакала, закрыла лицо руками и медленно сползла на подушку.

Вместо того чтобы сразу вызвать ее на откровенный разговор, я тотчас произнес пренебрежительным тоном:

– А почему бы и нет? Должно быть, решение проблемы находится вне наших отношений.

Она начала всхлипывать, а я вспомнил, что случилось, наконец, то, чего я так боялся в своих снах. Несколько раз мне снился подобный сон с одной и той же развязкой: Майя уходит от меня, я просыпаюсь в жутком состоянии и смотрю на нее, спящую рядом, не веря глазам своим. Мне было больно, что она покинула меня во сне, и в то же время я был счастлив, ведь это все лишь приснилось; и я понимал в такие минуты, как мне нужна эта женщина. Утром я рассказывал про сон, она успокаивала и говорила, что никогда этого не произойдет.

И вот сон стал сбываться или я снова видел тот же самый сон. И тут Блинк прошептал, что я не должен ее терять. Он был совершенно лишним в создавшейся ситуации, но я решил довериться его рациональным советам. «Попроси прощения», – послышался его вкрадчивый голос.

«Не хочу», – подумал я и тут же, как будто помимо своей воли, изменившимся голосом проговорил:

– Давай попробуем спокойно обсудить, понять, что не так.

«Какой холодный тон, никаких чувств нет в твоих словах», – послышался голос рассудительного Блинка.

– Все не так, – произнесла Майя сквозь слезы и привстала, чтобы смотреть мне в глаза. – Все кончено! У меня ничего не осталось вот тут, – и она коснулась рукой груди, – все сгорело, пусто, вот что ты натворил, понимаешь, что ты сделал, ты отнял мою любовь, ты потерял меня!

Последние слова она произнесла чуть не криком.

Я смотрел на ее тонкие, изящные пальцы, которые не хотели больше принадлежать мне, и это казалось невыносимым.

– Нет, так не может быть, – бормотал то ли Блинк, то ли я сам, – если даже все сгорело, ведь должны остаться какие-то корни… снова могут прорасти… если даже все сгорело… но что сгорело?.. ничего не сгорело… не может быть, чтобы вот так вот, вдруг… и сгорело… дотла.

– Что, что может прорасти? Ничего уже не может… Ты потерял меня! – выкрикнула она. Ее рука по-прежнему лежала на левой стороне груди, будто она защищала от меня свое сердце.

Но лучше бы она не говорила так, потому что если я потерял ее, значит, могу найти и вернуть.

– Не может быть, чтобы все сгорело, – проронил я, погружаясь в отчаяние, – должны остаться какие-то корни. Еще ничего не потеряно, ведь можно начать все сначала, будто мы другие люди и еще как будто не знаем друг друга.

И тут я понял, что высчитываю варианты, как компьютер. Мне не хватало чувств, чтобы сражаться с Майей.

– Ты уже ничего не значишь для меня, ты потерял меня! Неужели непонятно?! – повторила она потерянно и зарыдала беззвучно в разверзшуюся между нами пустоту.

Похоже, она была потрясена тем, что выразила словами случившееся, не меньше, чем я.

– Значит, ты меня разлюбила, – произнес я сокрушенным голосом.

– Нет! – отрезала она с чувством. – Ты сам отнял мою любовь!

Я не понимал… А, может, и она ничего не понимала… Я не мог докричаться до нее, за меня говорил тот, которого она уже разлюбила.

– Я все сделаю для тебя, только дай мне надежду, – пытался заговорить и Блинк, точнее я слышал его голос, который озвучивал. – Ты не можешь в одночасье перечеркнуть все, что было между нами. Так не бывает… я не знал… не предполагал… не понимаю, вот так сразу – топором в темя? У меня должна быть хоть какая-то надежда, потому что так не бывает. Я не понимаю. Что случилось вдруг? Почему окончательно и бесповоротно – и нет никакой надежды?

– Нет, – подтвердила она ледяным голосом. – У тебя нет никакой надежды.

Блинк был жалок в своем унижении, и я лишил его голоса. Мне больше нечего было сказать.

Наступила короткая пауза, она успокоилась немного и, повернувшись лицом к окну, вынесла как бы уже окончательный приговор:

– Ты потерял меня, неужели не понимаешь? Я три года только притворялась, что все у нас хорошо… Ты и представить не можешь, что я чувствовала в последнее время. Я перестала для тебя существовать, ты полностью погрузился в свой дурацкий проект… Ты отсутствовал и отсутствовал даже для себя самого. Тебя нигде не было, я тоже тебя потеряла. Но ты сам исчез.

«Три года!» Снова внутри вспыхнуло слепящей болью, и сразу вслед за этим полегчало, и будто отпустило.

Я лег рядом с ней и стал смотреть в потолок или на люстру, точнее сказать в пустоту, ничего не различая по отдельности. «Три года!» Я вдруг подумал, что Майя подвергает меня изощренной пытке.

– Никогда не поверю, что ты могла притворяться, – произнес я упавшим голосом, начиная понимать, что мои слова уже ничего не значат для нее.

– Значит, могла, – ответила она, как бы убеждая не столько меня, сколько себя. – Женщины могут…

И тут я понял, что начинаю чувствовать: мне больно, стыдно и жалко себя. И меня нестерпимо тянет к ней.

– Это ты сейчас так говоришь. Но я видел, знал, что ты любишь меня, что у нас с тобой особенные отношения. Ты не притворялась, когда улыбалась мне, когда в глазах твоих появлялись озорные искорки, когда ты игралась, целовалась, прижималась ко мне в постели и после близости молчала умиротворенно у меня на груди… Неужели все это забыто навсегда?! Это была ты, во всем этом была ты… Да! А теперь ты обманываешь себя… пытаешься обмануть… и себя, и меня…

Я не узнавал себя: говорил, не обдумывая свои слова, – они сами произносились без моего участия.

– Вот как! – она села на диване, в глазах еще стояли высыхающие слезы. – А ты ничего больше не помнишь?! – Секунды три помолчала. – Не помнишь, как не считался никогда со мной. Принимал меня за дурочку. Все делал по-своему… Ты не подпускал меня к себе. Ты потерял меня уже тогда, когда однажды будто отрезал: «Не лезь мне в душу!..» Это было уже в первый год после свадьбы, точнее у нас и свадьбы-то не было, все не как у людей. Я никогда не могла забыть этих твоих слов: «Не лезь мне в душу»! Ты, конечно, не знаешь, как я шла на работу, вытирая слезы. Как всем говорила, что все у нас хорошо. Я никому не рассказывала. Если хочешь знать, ты, конечно, не заметил и этого, я уже три года не ношу обручальное кольцо, с тех пор как разлюбила тебя…

Наконец она произнесла это роковое слово: «разлюбила»!

Без сомнения, передо мной сидела женщина, которую я никогда не знал. И то, что она при этом была похожа на мою жену, меня как раз и мучило, и еще сильнее притягивало к ней. Я видел, что она сама удручена, и это вселяло в меня какую-то немыслимую надежду.

Между нами был тот, кого она считала мной, но в ту минуту я стал уже совершенно другим, и мы оба ненавидели меня прежнего! Но общаться могли только через него. К тому же она считала, что он – это и есть я. Хотя именно его она ведь и любила, не меня! Где же был все это время я, тот, который действительно любит ее, но проснулся только теперь, когда не стало хватать воздуха, чтобы жить без нее?