скачать книгу бесплатно
Исправленному верить
Марина Махортова
Книга Марины Махортовой «Исправленному верить» написана в жанре исторических приключений. Она является продолжением повести «В поисках Хармса».В новой книге Махортовой Марины главная героиня, путешествуя во времени, разыскивает реальные доказательства спасения Даниила Хармса из тюремной больницы зимой 1942 года. Читатели смогут перенестись в эпоху Екатерины Великой, побывать в Петербурге времен декаданса и станут свидетелями невероятных событий в блокадном Ленинграде.
Исправленному верить
Марина Махортова
Я возвращаюсь в старые дома,
Где сохранились голоса и звуки,
Мне кажется, я что-то им должна,
Домам и людям, замершим в разлуке.
Обложка Мария Александровна Махортова
© Марина Махортова, 2021
ISBN 978-5-0055-3913-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Синагога
1. «Как это неудобно, что вы так неожиданно появляетесь и исчезаете!»
Это случилось в синагоге. В кошерном кафе на цокольном этаже толпились пришедшие на бесплатную экскурсию. Утомленные историей еврейского народа, посетители синагоги рвались к столу с выпечкой и чаем.
Мое внимание привлек пожилой мужчина за столиком наискосок. Он подозрительно и брезгливо рассматривал пирожок, который только что надкусил. Очевидно, начинка этого пирожка чем-то его не устраивала. А выражение лица этого человека почему-то не устраивало меня. Это было странно. Что мне за дело до мнительного еврея? Невольно я все время бросала на него взгляд, пытаясь понять, что именно меня беспокоит и вдруг услышала: «На мне узоров нет и цветы не растут, мадам!»
Мужчина так же подозрительно и брезгливо, как на пирожок, смотрел теперь на меня. Мне стало стыдно. Однако в голосе, в интонации его прозвучало нечто знакомое.
Я опустила глаза к своей тарелке и, стараясь сохранять бесстрастное лицо, перебирала в уме. Кто он? Я у него училась? Лечилась? Мы вместе работали или где-нибудь отдыхали? Он, очевидно, старше меня лет на 10—15. Но у мужчин в возрасте за 50 ничего не поймешь. Плюс-минус 20 лет в любую сторону, в зависимости от степени угасания репродуктивной функции и собственной лени. Теперь уже мне захотелось сказать знаменитую фразу про цветы и узоры, так как изучающий взгляд мужчины сверлил меня неотрывно. Наконец я услышала звук отодвигающегося стула, подняла голову и увидела, как мой визави, застегивая молнию на своей куртке, нервно тыкается в замок и никак не может попасть. Меня словно ударило током.
– Борис Яковлевич! – придушенно выдохнула я.
Он услышал и замер. Мы стояли напротив и испуганно вглядывались друг в друга. Он, не узнавая, а я, боясь ошибиться.
– Мы были знакомы с вами, давно. Больше сорока лет назад. – наконец сказала я и пришла в ужас от этой цифры.
– Не помню. – растерянно проговорил он и потер лоб очень белой рукой, совершенно так же, как когда-то при нашей первой встрече.
– Вы были тогда аспирант и рассказывали мне о своей поездке в Германию в замок Шлоссбург. – напомнила я и добавила, – И про Хармса.
Борис Яковлевич вздрогнул.
– Что? Про Хармса? Так это вы? – он снова стал недоверчиво рассматривать меня.
– Прошло больше сорока лет. – напомнила я, – Вы тоже изменились. И чем это я вас так пугаю?
Мне показалась странной его реакция и даже обидной.
– Знаете ли, та история, история с вашим милым родственником, попортила мне изрядно крови. И вспоминать мне о ней совершенно не хочется. Я был молод, глуп, болтлив не в меру. Что-то, вероятно, напридумывал себе и вам. Борис Яковлевич покосился на меня, как бы проверяя мою реакцию – А потом весьма и весьма жалел об этом. За сим, прощайте.
Он наконец вздернул свою многострадальную молнию на куртке.
– Ничего такого вы мне тогда не открыли. Высказали предположения, весьма любопытные, не скрою, но имеющие ценность на тот момент лишь для родных и близких. Другое дело сейчас, когда Хармс в такой моде и те, кто занимается его биографией, горло готовы перегрызть друг другу за возможность нарыть какой-нибудь сенсационный факт. Сейчас это дорого стоит. Только никаких реальных доказательств того, что Хармс выжил, у вас не было и нет. – сказала я уже в спину уходящему Борису Яковлевичу.
– Как? Дорого стоит, вы сказали? – бывший аспирант, а теперь, верно, профессор, застыл на месте и обернулся.
– Думаю, да. Но доказательства… Сочинять увлекательные истории сейчас умеют многие. – добавила я.
– Все мои неприятности случились именно из-за того, что доказательство, пусть косвенное, у меня имелось. Да! Однако, я больше ничего вам не скажу. Мне нужно подумать, подумать. Доказательство дорого стоит, вы сказали? Надеюсь, в финансовом выражении? Это не просто фигура речи? – предположительный профессор опять подозрительно посмотрел на меня.
– А знаете, вы меня убедили. К чему болтать лишнее? Я, пожалуй, тоже больше ничего не скажу. Захотите, найдете меня и поговорим. Может быть.
Я рассердилась. Осторожность – хорошее качество, но применительно к мужчине часто отдает трусостью, что для меня противно.
Эта встреча с человеком из прошлого меня встревожила. Более того, заставила задуматься о том, какое же доказательство невероятного спасения Дани заполучил в Германии Борис Яковлевич. И почему тогда в 70-е годы он ничего об этом не сказал? Вел он себя при нашей нынешней встрече странно. Впрочем, он и сорок лет назад был таким.
Я начала размышлять, возбужденно шагая по улице Декабристов. Улице, где сквозь наглую современность упорно пробивается патриархальная Коломна. Удивительное место, вроде бы и центр города, а все равно окраина. Но очень петербургская окраина! Поэтому люблю.
Однако, прежде чем познакомить вас со своими размышлениями после встречи с Борисом Яковлевичем, нужно напомнить о том, что вообще привело меня к необходимости о чем-то размышлять.
Несколько лет назад со мной произошла совершенно невероятная история, которую с полным основанием можно назвать чудом.
Я неожиданно проснулась в квартире своего детства, во времена своего детства и даже в облике себя-подростка. Это странное перемещение во времени можно было бы принять за фантастический сон, если бы не сведения, которые мне довелось узнать, побывав в прошлом. А узнала о возможном спасении моего двоюродного деда поэта Даниила Хармса во время блокады Ленинграда. Правда доказательств этого невероятного факта тогда не было. И вот теперь оказывается, что они есть
Итак, доказательства. Прямых свидетелей блокадных событий не осталось в живых. Официальных документов или воспоминаний тоже. Под каким именем несчастный, потерявший память, беженец мог попасть в Германию, я тоже не знаю. А, впрочем, помня о немецкой аккуратности даже в самые страшные времена, сведения о русских рабочих в архивах отыскать возможно. Вопрос в другом, был ли один из этих русских, ставший садовником, Хармс? Профессор-аспирант сказал, что у него имеется доказательство, но по какой-то причине он не стал его предъявлять. Однако, о каких неприятностях, связанных с этим, он вспоминает? Или все-таки доказательство он предъявил? Но кому?
– Да моей бабке Елизавете, больше некому! – громко сказала я и с размаху впечаталась лбом прямо в парня, на которого налетела.
– Вы че? Какой бабке? – ошарашенно переспросил он и аккуратно отодвинувшись в сторону, порысил дальше.
Я опомнилась и оглянулась. Батюшки! Совершенно незаметно я прошагала мимо Мариинского театра. А, пожалуй, могла бы домчаться до дома на Петроградской стороне. Когда я поглощена чем-то целиком, то не замечаю ни времени, ни расстояний. И до чего же хорошо мне думается на ходу!
«Итак, продолжаем разговор!», как сказал Карлсон и я вместе с ним. Ей -богу, в детской литературе можно отыскать фразочки-выручалочки на любой случай.
Что же Борис мог предъявить Елизавете Ивановне в качестве доказательства правдивости своего рассказа? Что-то, принадлежащее Дане? Какая-то вещь? Но сама по себе вещь ничего не доказывает. Она могла сохраниться у кого угодно. Наличие вещи не свидетельствует о том, что Даня выжил и оказался в Германии. И потом, что это может быть за предмет, который Елизавета Ивановна не захотела бы продать на волне интереса к Хармсу? То, что имело для нее очень большую ценность. То, что она хотела бы сохранить для себя и только для себя. Так что же это такое?!
2. «И какой из этого можно сделать вывод? Я пока не знаю, но подумав, я тебе скажу»
Ах, если бы можно было заглянуть в прошлое! Если бы можно было заглянуть и увидеть, как все было на самом деле. Но нет, о чем это я? Не нужно опрометчиво высказывать желания, они могут сбыться. Вряд ли я захочу оказаться в Ленинграде в феврале 1942 года, даже ради того, чтобы увидеть, что на самом деле случилось с Даней. Это пострашнее моего перемещения в 1936 год. Да и не знаю я способа управлять такими перемещениями. И вообще, может лимит чудес в моей жизни уже исчерпан? Или нет?
Нужно лишь видеть и понимать знаки, которые подает тебе судьба. Ведь для чего-то мне встретился сегодня Борис Яковлевич?
И не где-нибудь, а в синагоге. Ну кто знал, что моя любопытство приведет меня именно в синагогу?
Неожиданно, а все у меня случается неожиданно, перед глазами вырос чудный в своей нарядной красоте и нежности Никольский собор.
Вот храм, один вид которого заставляет радостно улыбаться. Все-таки в барокко есть что-то неистребимо жизнеутверждающее. Хотя последнее мое посещение этого места было связано с событиями печальными. И тоже знак судьбы. Именно здесь была заказана другом Хармса первая панихида по нему. Здесь, я заказывала поминальную службу на следующий день после смерти Пэра. В этот храм в верхнюю церковь папу совсем маленьким водил причащаться его дед Иван Павлович, отец Хармса. Теперь я стою перед входом в собор и раздумываю, войти или нет. Головного платка у меня с собой нет, а чужие я брать не люблю. Но раз ноги меня принесли сюда, «значит это кому-нибудь нужно».
Никольский собор
Тихо поскрипывает под моими ногами, покрытый свежим лаком, паркет. Потрескиваю и горят ярким огнем пучки свечек у золотисто-зеленого иконостаса. Ласково улыбаются святые на старинных иконах. Так и хочется сказать: «Лепота!» И тишина, какая тишина! Храм перегорожен шнуром, на котором висит табличка. Из таблички следует, что проход разрешен только молящимся. Любопытствующие должны остаться за ограждением. Я удивляюсь, потому что причисляю себя и к тем, и к другим. И вообще, как можно не пускать в храм? У кого есть такое право? Прохожу под крученым шнуром и медленно двигаюсь вдоль иконостаса. Несмотря на новое праздничное убранство храма, подчеркнутое «евроремонтом», дух елизаветинской эпохи чувствуется во всем. Слабый запах краски и лака, смешиваясь с ароматом горящих свечей и ладана, парадоксальным образом напоминает мне сладкие духи жеманниц галантного века.
У стен длинные лавки. Хорошо, что можно присесть, оглядеться, подумать. На гладкой поверхности скамьи чья-то забытая книга с закладкой. Книги меня притягивают, вызывают желание посмотреть поближе. Зачем? Вряд ли передо мной увлекательный роман. Скорее всего это библия или молитвенник. Конечно, нехорошо трогать чужое, но хочется. Я оглядываюсь вокруг, ища хозяина книги.
Ну и зачем мне она? – повторяю я снова, —Зачем?
Однако, вопреки своим словам придвигаюсь к книге ближе. Названия не вижу, поэтому решившись, протягиваю руку. Шелковая ленточка-закладка распахивает страницы с отчеркнутым текстом: «И тогда открыта была тайна Даниилу в ночном видении, и Даниил благословил Бога небесного.»
Ой! Что же это? Неужели про Даню? Да нет, глупости. Знаки, знаками, но нельзя, чтобы все в мире крутилось вокруг Хармса. Это Ветхий завет и речь скорее всего идет о пророке Данииле. Кто-то подчеркнул в Библии важное для себя, а Хармс тут вовсе ни при чем.
Читаю дальше то, что подчеркнуто:
«И сказал Даниил: Он дает мудрость мудрым и разумение разумным; Он открывает глубокое и сокровенно»
«Дает разумение разумным» – повторяю я про себя. Хорошо бы мне иметь это разумение! Ой, как хорошо! И что там еще? «Открыта была тайна в ночном видении. Во сне, наверное. Нужно вернуть книгу бабуле, что продает свечи на входе, сказать, что забыл кто-то, и выбросить из головы. Видно, в храме создается особое настроение и все кажется полным важного смысла. Решив уходить, я поднимаюсь и протягиваю книгу с отчеркнутыми цитатами, проходящей мимо служительнице: «Возьмите, кто-то забыл, еще искать будет.»
– «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят». – глухо, не поднимая головы, говорит мне женщина в темном платке.
– Но как же, это ведь не мое? – растерявшись, спрашиваю я ей вслед.
– Твое милая, твое. Как же ты не поняла? – доносится до меня, только рядом уже никого нет.
Библия
3. «Вот уж упала, так упала…»
Как-то возвращаясь из архива литературы и искусства, что находится на Шпалерной, я решаю свернуть в свой старый двор на улице Чайковского.
Когда судьба меня забрасывает в родные места, мне, непременно, хочется посмотреть на свои прежние окна.
Казалось бы, я многое знаю о своей семье, но открытия по-прежнему продолжают случаться. Так архив, в котором я побывала, находится по соседству с домом, где жил и умер мой двоюродный прадед Андрей Павлович Ювачев. Его даже отпевали в церкви, устроенной прямо в доме. На крыше этого большого красивого дома когда-то сияла главка с крестом. Теперь и памяти о той церкви нет, а в здании вместо квартир что-то вроде бизнес-центра. Все свое детство я жила рядом с этим домом и не предполагала, что хожу по тем же улицам, по тем же мостовым, что и мои родные сто и двести лет назад.
Сейчас я иду сквозь улицы – Шпалерная, Фурштатская, Сергиевская, иду не задумываясь проходными дворами, хотя не ходила так очень давно. Дверь моей парадной слегка приоткрыта, видно жильцы поленились ее прихлопнуть. Дверь тяжелая, она словно ушла в землю, но на самом деле вырос так называемый культурный слой. Я открываю дверь и делаю шаг в парадную. Передо мной новый лифт с дверями без стекол, лишь две высокие ступеньки, что ведут к нему, прежние. На потолке противно мигает лампа дневного света. И почтовые ящики другие, металлические, а не деревянные. Все другое!
Только лестница с черными перилами не изменилась. Поднимаясь по выщербленным ступеням, я слышу, как часто стучит мое сердце. Если зажмуриться и прислушаться, то можно услышать прошлое. Я физически чувствую, как оно возвращается.
Старая лестница
Воздух вдруг делается тяжелым и липким. Да, нет! Это кто-то готовит еду, уговариваю я себя, и противный кухонных чад тянет на лестницу. На площадке второго этажа я останавливаюсь. Здесь темно, лишь теплится желтым огоньком маленькая лампочка над дверью квартиры, из-за которой мерещится чье-то дыхание.
Да нет, это мое дыхание, решаю я, но прибавляю шага. Потом еще. Потом бегу через ступеньки. Теперь я отчетливо слышу шаги за спиной и замечаю, что парадная выглядит совершенно заброшенной. Двери квартир облезлые, старые, будто за ними давно никто не живет. Провода от звонков висят обрезанные, скрученные, в паутине. Я озираюсь, а на лестнице делается все темнее! Слепые окошки туалетов, выходящих на площадки, пугают, как в детстве. Кажется, оттуда из глубины кто-то враждебный наблюдает за мной. Я бегу мимо все выше и выше, боясь, что меня вот-вот схватит черная рука.
Ненавижу страх и заставляю себя остановиться, успокоить дыхание, прислушаться. Там внизу определенно кто-то есть и он тоже слушает. Бегом-бегом! Этаж, еще этаж! И тут я понимаю, что бежать некуда, потому, что лестница кончается. Ступени ее непостижимым образом уходят в стену и бежать мне некуда.
Но как такое может быть? Я помню, что лестница шла выше квартир, огибала пространство вокруг лифта галереей и уходила на спасительный чердак. Задрав голову, я смотрю: лифт есть, галерея есть, только лестница, что ведет к ней, неожиданно заканчивается стеной. Гладкая коричневая стена обрывается вниз в пустоту и не пускает меня на чердак.
А чужие шаги звучат совсем близко, звучат громко, торжествующе.
Лифт! Вот спасение. Он здесь. Стоит на моем этаже. Хватаюсь за ручку, не открывается. В панике жму несколько раз и дергаю. Получилось! Захлопываю за собой металлическую дверь, Кабина трясется, тусклый свет в ней загорается, моргает и лифт сам трогается с места. Только это не тот лифт, что я видела внизу. Это старый, деревянный лифт из моего детства. Кабина двигается рывками, вибрирует, но медленно ползет вверх.
Куда? Я же зашла в лифт на последнем этаже и выше только крыша!
Наконец здравая мысль приходит мне в голову. Это сон! Ну конечно, страшный сон! Я же хотела вещего сновидения. Сейчас, вот сейчас, когда я все поняла, сон закончится. Но тут кабинку резко дергает в сторону, и я больно падаю на колени. Пол подо мной ходит ходуном, лифт дребезжит и раскачивается.
Сейчас меня стошнит! – спокойно говорю я, пытаясь отвлечь начинающуюся боль в голове. Эта фраза приводит меня в чувство. В ушах, как бы поднимаясь из живота, начинает звучать тонкий свистящий звук, который все нарастает, усиливается, и превращается в оглушительный, страшный вой. Раздается грохот, от которого я глохну и, кажется, слепну. Спиной чувствую сильный удар по кабинке, слышу треск, потом что-то горячее обдает жаром мое лицо, засыпает мелкими камнями и песком голову. А дальше темнота.
– Аня! Давай сюда, мне не справиться. Тут еще одну присыпало, но, кажись, дышит. – слышу я далекий женский голос.
– Носилки нести или очухается? – отвечает ей совсем девчачий голосок.
Сквозь слипшиеся ресницы я вижу пред собой белесое марево. В голове гул и боль. Я пробую вдохнуть. Не получается, что-то давит грудь.
– Все, не могу больше, не могу! – шепчу я.
– А все, моя хорошая, все уже кончилось! Налет кончился, поживешь еще. Давай потихоньку поднимайся. – уговаривает меня немолодая тетка в ватнике. – Анька, иди помогай! – кричит она громко в сторону.
– Какой налет? – еле ворочая языком, спрашиваю я.
– Так ведь бомбят, сволочи, каждый день! Не успеваем из-под завалов вытаскивать. Ты, гляжу, тоже в чем была, выскочила. Дай, лицо тебе оботру, пылью кирпичной весь рот забило. Сплюнь-ка, да оботрись! – тетка протягивает мне, сдернув со своей шеи, головной платок с голубыми цветочками.
Я смотрю на землю, отплевываясь и кашляя. Земля усыпана щебенкой, битым кирпичом, досками, металлической арматурой. Изуродованную землю на моих глазах засыпает чистый, легкий снежок.
– Ну все, «кино и немцы»! – говорю я с отчаянием и медленно оседаю на руки сердобольной женщины. Последнее, что слышу:
– Анька, носилки тащи, не дойдет!
4. «Нельзя поверить в невозможное! – Просто у тебя мало опыта.»
В темноте что-то противно колет мне щеку. Мотаю головой и в нос лезет запах гари от толстого волосатого одеяла. Или это не одеяло, а солдатская шинель? Тело мое болит, словно избитое. Какой же сегодня день? Или еще ночь? С трудом поднимаюсь и пробую встать. Доски или какие-то ящики, на которых я лежу, трещат и шатаются. Где-то далеко в темноте передо мной светится огонек и я, медленно передвигая ноги, иду на свет. Меня знобит от промозглой сырости подвала, в котором я вдруг очутилась. То, что я попала в подвал, понятно не только из-за холода и темноты, а еще потому, что я вижу низкие кирпичные своды и кладка их старая.
За шатким столом, похожим на кухонный, спит, положив голову на руки, девочка, закутанная в большой платок. На столе горит коптилка – жестянка с каким-то вонючим жиром или техническим маслом. Я пристраиваюсь на обломанный венский стул, что стоит рядом и, держась за стол, наклоняюсь к девочке.
– Послушай, эй! Взрослые здесь есть?
Девочка тихо стонет, но потом открывает глаза и бессмысленно глядит на меня.
– Что, пора? – она снова роняет голову на руки.
Я легко постукиваю ее по плечу, девочка вздрагивает и просыпается окончательно.
– За время дежурства происшествий не было. Я только минуточку поспала. – виновато говорит она.
Девочка худенькая, маленькая, а глаза взрослые, усталые.
