Игра на одевание

* * *

– Покой нам только снится, – вторил ей за восемьсот километров Крячко, вопросительно глядя на подчиненных. – Ну! Молодые силы!

Перед ним лежали привезенные Армине из квартиры Вороновой книги – «Воспоминания» Феликса Феликсовича Юсупова и «Князь Феликс Юсупов: За все благодарю. Биография» Елизаветы Красных. Армине взяла в руки первую, на мгновение залюбовалась черно-белой фотографией младшего сына княгини Зинаиды Юсуповой и графа Феликса Сумарокова-Эльстон, без преувеличения одного из самых красивых мужчин своего времени.

– Пересказывая свой разговор о тиаре Юсуповой с сотрудницами бутика, вы говорили, что граф Сумароков-Эльстон-младший был с червоточиной. Все эти переодевания в наряды красавицы-матери, блуждания в таком виде по кабакам с братом, убийство Распутина… Я подумала, что именно у этой книги, как и у автора, должно быть двойное дно. – Она перевернула роскошную обложку. Там зияла дыра.

– Воронова вырезала канцелярским ножом страницы. – Портнов осторожно провел по краю неровного прямоугольника.

– И вместо истории родовитых предков Юсупова, рассказа о его родителях, рано погибшем брате, бурной юности, жизни в имении и в столичных особняках, богатстве и праздниках, отнявшей это революции, эмиграции и тоске по России… – Крячко потряс в воздухе симпатичным блокнотом с репродукцией «Ирисов» ван Гога, которую Ольга использовала и в интерьере квартиры.

– …появилась история взросления самой Вороновой. Смерть молодых, отдыхавших на Волге родителей.

– Там, кстати, никакого криминала? – перебил Крячко.

– Нет, – уверенно отозвался Портнов. – Я проверял. Утонули на реке Старая Сура. Мать захлебнулась. Отец не смог вытащить. Так и пошли ко дну вдвоем.

– Вот ведь судьба, – вздохнул Крячко. – Сначала родители, потом дочь. Да еще так страшно…

– Про жизнь ее тоже читать без слез невозможно. – Армине кивнула на книгу. – Голод и побои у бабушки, чей сожитель ее домогался, кстати. Избиение в праздник, о котором говорила тетка, не из-за забытой кофты произошло. Оля укусила этого тюремщика за руку, когда он к ней полез. Жизнь у тетки тоже была не сахар. Сплошная критика за «недостаточную интеллигентность», «вульгарный стиль мышления», «мещанство» – это я Ольгу цитирую, – пробелы в образовании. В общем, в столицу она подалась не от хорошей жизни.

– И тут мы переходим ко второму тому. – Крячко открыл обширную документальную биографию князя Юсупова, созданную на основе его неопубликованных архивов: четырнадцати тысяч писем членов клана, дневнике княгини Зинаиды Юсуповой, мемуарах Феликса Юсупова-старшего, его родных и друзей.

– О мытарствах до Паршиной и работе на нее, бесконечной гонке самообразования, – продолжил Портнов.

– А еще, – Армине нашла нужную страницу и повела пальцем вдоль ровной строки, – о мужчине, который тоже «вырвался из терновника колких слов и ранящего презрения. Но переплавил их в ответные остроты и сумел отомстить за свои обиды, и продолжит делать это, пока его не остановит сила преданной, исцеляющей любви». Уж не про Панча ли это?

– Почему женщины хотят жалеть того, кто убивает других женщин?! – возмутился Портнов.

– Да еще готовы спасать это чудовище ценой собственной жизни, – с грустью добавил Крячко.

* * *

Римме Васильевне Стародубцевой было восемьдесят восемь лет. Совсем юной она вышла замуж за ювелира, скупавшего краденые украшения и превращавшего их в произведения ювелирного искусства, которые поражали богачей сказочной, эклектичной красотой, строгим совершенством и гармоничной причудливостью исполнения. Созданные им колье, портсигары, серьги, кольца, запонки, броши, лампы, часы, таблетницы, заколки, фоторамки, булавки, театральные бинокли, даже пряжки туфель, пудреницы и карманные зеркала для партийных бонз и их жен в стиле осуждаемого за службу царям, но обожаемого в СССР Фаберже до сих пор то и дело всплывали в громких ограблениях, которые приходилось расследовать Гурову и Крячко.

Девочка из неблагополучной еврейской семьи, выросшая в местечке под нищим послереволюционным Витебском, Римма, которую предприимчивый Герман Германович выбрал в жены, стала для его бизнеса правильным Уолтером Кином. Тем, который бы не присваивал себе картины Маргарет, а продвигал их. Она превратила их квартиру на Патриарших в светский салон, где встречались крупные чиновники, бандиты и ищущие покровительства оперные старлетки и балерины. Здесь принимали напыщенную Галину Вишневскую и подозрительную Зою Федорову, сводили пары, рушили карьеры, договаривались о заказных убийствах, обсуждали дизайн новогодних подарков любовницам из украденных в Доме на набережной бриллиантов. Именно Римме пришло в голову дарить знаменитому циркачу Евгению Милаеву, только женившемуся на взбалмошной и развращенной Галине Брежневой, по гарнитуру в неделю, чтобы «подсадить» ее на невыносимую роскошь, которую делал Волконский.

– Галинька, – как называли ее супруги, – получит аметистовую парюру за завтраком, парюру с хризолитами – к обеду, рубиновую парюру – на ужин, а за бриллиантовой от ночного жора сама придет, – шутила Римма.

И была права. Многие годы Галина Брежнева преданно покупала у Волконского умопомрачительные украшения, равную по силе страсть к которым у «советской принцессы» вызывал только алкоголь.

И сейчас, сидя в небольшой квартирке Стародубцевой в элитном доме в двух шагах от «Дома книги», Гуров смотрел на фото четы Волконских, ласково обнимающих свою благодетельницу – дочь генсека, чья рука небрежно касается крупной броши, которая, кажется, сверкает и переливается даже на черно-белой фотографии.

– Кто это? – наивно спросил Юдин, и Стародубцева с Гуровым смиренно переглянулись. Мальчик не виноват, что их молодость стала прошлым вместе с легендарными фигурами того времени.

– Не забивай себе голову, малыш! – отмахнулась хозяйка и села за кухонный стол, подозвав жестом желтого волнистого попугайчика, послушно опустившегося ей на плечо. – Герман Второй, – подмигнула она Гурову, и тот вдруг уловил поразительное сходство Стародубцевой с висящим на зеленой стене «Автопортретом с Бонито» Фриды Кало. Та же решимость и непоколебимая вера в себя.

Такой же Римма была в восьмидесятых, когда они с Крячко, еще молодые следователи, опрашивали ее по поводу обожавшей болтать о своих могущественных любовниках балерины Лотты Скольцевой, бесследно исчезнувшей после вечеринки Волконских в честь открытия выставки (и аукциона для «своих») изделий Германа Германовича в музее-квартире А. М. Горького. Стародубцева тогда сидела напротив них, властно подливая чай в невесомые чашки и небрежно бросая: «Это Кузнецов». Холеные руки с винным маникюром незаметно ставили перед голодными юношами то вазу с розово-золотистыми персиками, то сырную тарелку, то пестрый ляган с узбекским пловом с таящими во рту прозрачными зубчиками чеснока. Звякали тяжелые серебряные браслеты на ее запястьях.

– Выложи им все про эту лярву – и пусть проваливают! – рычал, проходя в уборную, Герман Германович.

– Да подожди ты! – прекращая богемно растягивать слова, отмахивалась Римма Васильевна. – Они ж голодные, как волки…

– …позорные, – гундосил Волконский.

– Гермик, надо делать добро недругам: пусть видят и смущаются, – бодро откликалась Римма.

– Доброго нередко принимают за глупца, – предупреждающе вздыхал муж.

В ответ Римма сухо вела плечами и, показывая на одну из коктебельских фотографий, небрежно рассказывала:

– Лотта всегда загорала до одури. И всегда топлес. Вы, мальчики, знаете, что такое топлес?

Гости смущенно пожимали плечами.

– Гермик! – взывала Римма Васильевна сквозь дверь уборной. – Эти двое сидят в обручальных кольцах высшей пробы, но не знают, что такое топлес. Изучите хотя бы «Олимпию» Эдуарда Мане или «Матамое» Поля Гогена, мальчики. Жаль, дома нет устриц. Я бы накормила вас просто в качестве просветительской акции в плане женской анатомии.

Было слышно, как Герман Германович посмеивается в сортире.

– Мата-что? – переспросил Гуров.

– Смерть, детка, – снисходительно объяснила Римма Васильевна.

– А при чем тут это? – насторожился Гуров. – Разве гражданка Скольцева может быть мертва?

– Лотка? – Римма Васильевна понизила голос до шепота. – Ну конечно. Балерина-то она посредственная. Но человек цепкий, алчный, безжалостный. Сколько денег она вытянула с мужчин за молчание об их связи! Сколько раз подходила к детям «должников» на площадке детского сада или на улице и просила передать матери, что папа дарит много игрушек чужой тете. Герман Германович устал объясняться с нашими постоянными клиентками, которые звонят удостовериться, что муж заказывает у него безделушки только для них.

– А что, не может быть так, что муж покупает подарки любовнице в другом месте? – спросил Крячко.

Римма бросила на него взгляд уставшей удивляться чужому простодушию дамы:

– Ну когда им ходить по ювелирам, детка? И зачем? Если Герман Германович знает вкусы жен, вкусы любовниц первого, второго и третьего эшелона. Даже домработницы, если заказчик с ней иногда спит. И потом, – она возвела глаза к лепнине на потолке, – мужчины привязчивы и ленивы. Если им хорошо в одном месте, они могут там гадить. Но никуда не уйдут.

* * *

Помня тот разговор, Гуров верил, что, даже если Стародубцева видела Катю и, возможно, Остряка всего секунду, она скажет о девушке больше месяцами работавших с ней коллег. Лябинова и Талина видели сотни людей каждый день. Но ни одной из них не приходилось зависеть от их доверчивости травоядных, милости хищников и выживать в условиях тюремных джунглей. В отличие от с виду интеллигентной старушки, осевшей в элитной саратовской новостройке, где спокойствию богачей мешал только сыто урчавший лифт.

– Вы когда-нибудь видели в магазине Екатерину Мельникову? – задал вопрос Юдин.

– Трижды. Когда принесла на продажу фотографии прабабушки женщины из Совета. Та фривольно позировала дореволюционному фотографу в местной мастерской. Невинность, схваченная в объектив мужского желания. Студенточка приняла товар и еще час краснела, тайком рассматривая фото. Я читала на халяву мемуары Андрона Кончаловского – как был высокомерным гнильем, так и остался! – и наблюдала за ней, сидя в кресле за стеллажом. Что тут скажешь? Настоящего мужского внимания девочка, о которой вы спрашиваете, до того дня не видела. Ее возбуждали не фото. А то, как женщине льстит мужское желание, проявленный к ее телу и готовой сдаться невинности интерес.

– Вы сказали «до того дня». В вашу следующую встречу ситуация изменилась?

– Думаю, да. Малышка приняла у меня девонширскую позолоченную настенную тарелку с несущимся поездом и гаситель свечей. Под заказ от одной любительницы романов Джейн Остин и прочей викторианской ерунды. Девочка быстро определила вещички на полку и взялась читать роман «Графиня де Монсоро». Правда, волновала ее не любовная история, а остроты Шико. Она выписывала в блокнотик и зачитывала их. Учила, как шестиклассница «Мцыри».

– А почему Шико? Вроде бы второстепенный герой, – удивился Юдин.

– Ха! Второстепенный! – Стародубцева резко поставила на стол вазу с конфетами. – Берите, берите. Я за ними в «Аленку», считай, через дорогу хожу. Так вот, некоторые британские издательства выпустили роман «Графиня де Монсоро» как «Шут Шико». И потом, на что только юные девы не идут, чтобы пленить умом понравившегося мужчину.

– А почему вы решили, что она хотела показаться умной мужчине?

– Потому что, во-первых, девушки ищут героев, похожих на возлюбленных, и цитируют их перед объектом своих ночных грез, чтобы тот думал, что они понимают его тонкую душу и существуют с ним на одной волне. А во-вторых, Шико – в романе и в жизни – воплощал собой брутальное трикстерство, если хотите. – Она подлила мужчинам чай. – Единственный придворный шут тех времен, который носил шпагу. Он действительно говорил Генриху III все, что считал нужным. Бесстрашный солдат, ярый католик, истребитель гугенотов во время Варфоломеевской ночи. Участник сражений при Ла-Рошели, Иври, Арке, Руане, начальник охраны замка Лош. Блестящий фехтовальщик, успешный политик, непревзойденный дуэлянт, саркастичный паяц, безжалостный бретер. Он сам выцарапал у судьбы и военный чин, и дворянский титул. Одним словом, джентльмены, это, как если бы у старшего оперуполномоченного Гурова было чувство юмора.

– А как изменилась Мельникова к третьей встрече?

– Ну, судя по этой книжонке, – Стародубцева окинула презрительным взглядом творение Кинга, – девочка таки столкнулась с темной стороной своего мужчины. Тот же клоун, только без интеллекта, тонкой иронии, глубины и отваги. Здесь сарказм переходит в глумливое ликование над слабыми. Балом правят антисоциальные инстинкты: злоба, похоть, извращение, кровожадность. Если Шико получал власть, отстаивая высшие идеалы, то в случае с «Оно»…

Гуров продолжил:

– Власть и есть самоцель.

– Что такого человека могло привлечь в Мельниковой? – пожал плечами Юдин. – Я хочу сказать: она не выдающейся красоты. Вне публичного поля. Мало ли какие там были амбиции, но кассир в магазине же. Мне казалось, маньяки с такой… ну, философией, что ли… должны выбирать кого-то поинтереснее.

– Ну, в девочке была чистота. – Стародубцева многозначительно прикрыла веки. – Она работала на кассе у главного входа, но находила время прийти и помочь навести порядок в этом пыльном отделе торговли антиквариатом. Заботилась о вещах. Была мила с такими старыми пройдохами, – она подмигнула Гурову, – как я. Это привлекает мужчин.

– А как же наша тоска по женщинам-вамп? – робко спросил Юдин.

– А ты хоть сталкивался с женщиной-вамп, мальчик? – сощурилась Стародубцева. – То-то же. А что до вашего клоуна, он свою женщину-смерть, как говорили в фильме «Хороший человек», похоже, нашел.

Она отодвинула менажницу с разными сортами орехов на столе и протянула Юдину напечатанный на дорогой бумаге билет с героем картины Эдварда Мунка «Крик», вместо головы которого вставили лицо молекулярного биолога Фрэнсиса Крика.

– Научно-популярный проект «Крик», – зачитал Юдин, – приглашает вас на публичную лекцию по теме «Знак Зодиака». Приглашенный спикер – Анна Игоревна Миль, доцент кафедры теории, истории языка и прикладной лингвистики Саратовского государственного университета имени Н. Г. Чернышевского.

– Опять этот вуз, – пробормотал Гуров, всматриваясь в наложенный на логотип лектория символ – нарисованную от руки черную мишень.

– Что скажешь? – обратился он к Юдину.

– Кельтский крест? – Парень нахмурился.

– Садись, двойка! Чему вас только в школе учат?

– Ваша малышка собиралась на это мероприятие завтра, – вмешалась Стародубцева. – Я вчера стянула у нее из-под кассы этот билет. Где еще скромной старушке, – она криво усмехнулась, – найти желающих купить пару экстравагантных вещей? Кстати, в наших скучных пенсионерских кругах поговаривают, что эта Миль – занятная девочка. Ученый, писатель, руководитель успешного научного семинара «Слово трикстера»…

Она окинула себя взглядом в зеркале серванта:

– Ой, Гуров, не приходи больше! Такие разговоры будят во мне светскую львицу, которая сплетничает, попивая шампанское. И проглатывает людей благодаря своему безжалостному анализу, как маслины.

Гуров с Юдиным видели ее с другого ракурса. На фоне все той же пронзающей зрителя взглядом Фриды и портрета, сделанного кем-то из гостей Германа Германовича в далекие пятидесятые за долги. Молодая, худая как жердь после войны, Римма Васильевна примеряла новый перстень в их старой квартире. И не было большего изящества на свете, чем в этом по-детски счастливом лице. Большей решимости доказать миру свое право на роскошь, чем в этой прямой спине. И большей беззащитности перед всем тем, что еще случится, чем в этой тонкой, помнящей тяжесть маленького листка бумаги – письма, переданного в местечко под Витебском от бабушки из Треблинки, – руке. В тот день, когда Римма получила его, она поклялась, что добьется в жизни всего: поклонения мужчин, роскоши, сытости, безнаказанного хулиганства. Потому что все однажды кончается. Как правило, когда к этому еще совсем не готов.

* * *

Позже в машине Юдин спросил:

– Лев Иванович, а как быть с ее бизнесом? Неужели закроем глаза на продажу орденов через магазин?

– Нет, конечно. Скажи поклоннику Модильяни из вашей конторы, чтобы дальше пас их с Талиной. Как будет что-то значимое, да восторжествует закон. Я грех на душу брать не хочу.

– Понял.

– Да, и еще. Когда сработаете, не забудьте активную помощь гражданки Стародубцевой следствию. В поимке особо опасного маньяка.

– Сделаем. Лев Иванович, а что это за знак был?

– А он тебе ничего, кроме тату, которое вы сейчас себе все бьете, не напомнил? Полная Москва древних кельтов.

– Ну, мишень в тире, наверное…

– Ну, мишень! Это подпись Зодиака, друг мой!

– Я в гороскопах не очень.

– А в истории криминалистики, козерог ты мой? Зодиак – прозвище непойманного серийного преступника.

– Он, наверное, старый.

Гуров метнул на него гневный взгляд. Юдин поджал губы:

– Я погуглю.

– Джона Гейси тоже не знаешь?

– Лично не приходилось.

– Лучше молчи.

– Ладно. Интернет помнит все за меня.

– И то хлеб. А теперь давай уже в гостиницу. Спать хочу. Сил нет.

* * *

Приняв душ, Гуров услышал звонок Крячко. Тот рассказал о найденных Армине дневниках Вороновой и сведениях о Панче, которые они смогли из них получить.

– Слишком много клоунов в этом деле, Лев, не находишь?

– Средневековые Панч и Шико. Теперь Джон Гейси, с которого Кинг Пеннивайза писал в «Оно».

– У настоящего Гейси было два образа и, соответственно, костюма, в которых он мучил жертв. Пого – весельчак, а Патчи – грустный.

– Не пугай, Стас. Я про патчи раньше только от жены слышал. И вообще. Сейчас выяснится, что Мельникову он убил как Пого, а где-то есть ненайденная жертва, убитая Патчи.

– Это мысль! Саратов идет тебе на пользу. У Гейси в загородном доме был подвал, полный закопанных жертв.

– Типун тебе на язык!

– Да я не об этом! Что, если он убивает, как шуты прошлого? Избивает, как Панч. Колет до смерти, как фехтовальщик Шико.

– Думаешь, поэтому в случае с Мельниковой почерк другой? – Гуров взял с тумбочки отчет местного танатолога. – Она в ожогах и изнасилована.

– ДНК?

– Если бы. Субъект был в презервативе. Потом пользовался посторонним предметом. Подражает очередному шуту? А кому конкретно?

– Мне кажется, точных совпадений ждать не стоит. Про этих шутов известно мало. И потом этот Панч или Остряк – как ему больше нравится? – опытен, но ищет свой почерк, учась у великих мастеров…

– И ловкачей.

– Хочет обвести нас всех вокруг пальца. Как Панч – полицию.

– И войти в историю, как Шико.

– Ну, это мы ему не позволим. На кого он в следующий раз будет равняться? Идеи есть?

– Так сразу и не скажешь. Ну, был, например, такой Чарльз Шмид-младший. Его называли Тусонским крысоловом или «Дудочником в пестром костюме» из-за поэмы про гамельнского крысолова. На иллюстрациях в книгах этот музыкант на шута похож. Шмид убил трех девушек. Одну – чтобы похвастаться перед друзьями. Других – из-за угрозы разоблачения.

– Поищите в архивах старые дела с подражанием таким персонажам, что ли… Хоть какой-то намек на такой почерк.

– Был бы еще этот почерк четким… У нас полуподражатель, полупсих.

– Ошибаешься, Стас. Псих он полный.

– Может, хватит уже острот? – Крячко закурил. – Как твоя командировка в целом? Как коллеги?

Дверь в номер затряслась от стука. Из-за нее послышался голос Юдина:

– Лев Иванович, ехать нужно!

– Коллеги не оставляют без внимания, – вздохнул Гуров.

– Да я слышу! – рассмеялся Крячко. – Держи в курсе.

Гуров положил телефон в карман и открыл дверь Юдину. Тот мялся на пороге:

– Я звоню, звоню… У вас занято. «Хорошо, – думаю. – Значит, не спите». Там еще одну жертву нашли. Вы извините…

– Да чего ты извиняешься? Не ты же ее убил.

– Ну и шутки у вас.

– Самому тошно. Едем-то хоть куда?

– Вы не поверите! Достопримечательности смотреть.

– Ты, смотрю, тоже шутить горазд…

– Так точно. По мере сил.

Глава 5

Пятница

Красные и синие проблески мигалок скользили по ночной темноте. Полицейский кортеж взбирался на холм к огромному Парку Победы. Люди в форме тянулись по его опустевшим аллеям наподобие смиренной вереницы паломников. Шествие возглавлял руководитель отдела по расследованию особо важных дел Следственного управления – плотный, важный, с прядкой блеклых кофейных волос, распределенных гребнем по лысине, пятидесятилетний Виктор Павлович Брадвин. О его приближении к месту происшествия возвещал без конца трезвонивший на весь парк телефон: высокое городское и областное начальство жаждало получить от Брадвина подробный отчет.

Виктор Павлович же не брал трубку. Он мучился похмельем и знал, что голос его выдаст, а голова подведет. Кроме того, ему пока было нечего ответить, и он предпочитал смотреть в предзимне черное окно и предаваться профессиональной бесчувственности, рассуждая в мыслях, почему маньяки не учитывают приближения пятницы и подаренный накануне армянский коньяк.

Нет, циничным Виктор Павлович никогда не был. И глупость не была присущей ему чертой. Несмотря на упорный отказ объединять убийства, о которых растрезвонила везде Корсарова, в серию, он знал, что в городе на протяжении нескольких лет орудует маньяк и что убийца – местный. Социопаты не способны привязываться ни к родным, ни к друзьям, ни к партнерам, ни к местности. Вот почему родные города часто становятся их охотничьими угодьями, чем-то вроде личного пыточного городка, по которому легче передвигаться, выбирать безлюдные места, «помечать» убийством памятные места. Дома, как говорится, и стены помогают. Они рады держать в страхе людей, с которыми росли, учились, стоят в очереди за кофе перед работой, едут в транспорте, бродят с корзиной по магазинам шаговой доступности.

Отрицая серийные убийства в городе, Брадвин не давал Остряку то, чего он хочет: стать знаменитым и заставить полицию бесконечно отбиваться от нападок журналистов, впавших в истерику. В девяностых, работая в областном Балашове, он уже сталкивался с серией. Местный бомбила с заячьей губой убил четырех светловолосых девушек, прежде чем городок стала осаждать саратовская пресса. Первым делом журналисты дали преступнику прозвище Таксист. Потом купили у сидевших без зарплаты милиционеров информацию о ходе расследования и опубликовали фоторобот предполагаемого убийцы – парня с редкими усиками, но густыми бровями, в очках.

Следивший по газетам за ходом следствия преступник сразу же снял очки, сбрил усы и сделал себе маминым пинцетом тонкую линию бровей. В результате к нему в машину без колебаний села двадцатидвухлетняя сирота – медсестра из детской поликлиники, мать тройняшек и единственный кормилец родителей сбежавшего в Москву мужа, стариков. Благодаря смаковавшей ее убийство прессе к Брадвину потянулась череда сумасшедших, стоявших на учете в местных психоневрологических диспансерах. А вскоре в Балашовском районе появился подражатель Таксиста.

Брадвин поймал обоих. Но, допрашивая Таксиста, понял, что, не приди к нему медийная слава, он бы, как и многие «коллеги», уехал, повинуясь свойственной серийным убийцам тяге к странствиям. То есть город, который охранял Брадвин, перестал бы мучиться, если бы о Таксисте не трезвонили журналисты. Если бы убийце не позволили познать искушение медных труб.

Вот почему, тяжело шагая по ступенькам к обелиску «Журавли», Брадвин думал не о том, что этот бесконечный подъем в гору ведет его к вершинам застопорившейся в последние годы карьеры. А о том, что этих ступенек и нарисовавшегося утром хмыря из Москвы в его жизни бы не было, если бы не эта вездесущая хайпожорка Корсарова. При мысли о ненавистной журналистке и таинственном Гурове Брадвин поморщился сильнее, чем от похмельной тошноты и настойчивых телефонных вызовов. Наконец он ступил на площадку со стелой, увенчанной клином из двенадцати величественно парящих в небе и скликавших павших советских бойцов птиц. Вдалеке над безмятежной Волгой виднелся карауливший город по-осеннему неспешный рассвет.

– Илюша, где этот хмырь? – Брадвин упер руки в боки, повелительно глядя, как продрогший на октябрьском ветру Юдин фотографирует найденный в кустах рюкзак жертвы. – Дрыхнет в отеле, поди?

– Я здесь, – отозвался Гуров, выходя из-за подножия памятника «Журавли», за столбы которого будто держалась поднявшая к небу руку и задравшая голову девушка. – Старший оперуполномоченный Лев Иванович Гуров. Что-то не спалось в отеле, коллега. Не удержался, решил достопримечательности посетить.

Брадвин протянул ему руку. Морщась, представился и нехотя выдавил:

– Обычно у нас тут поживее будет. Н-да. С приездом вашим нехорошо, негостеприимно как-то вышло. Обещаю: исправимся. Шашлыки на Кумысной Поляне, поездки на минеральное озеро и утес Степана Разина. Будете сидеть на троне атамана, обозревая окрестности. Но – все это через пару дней! Как мои люди маньяка поймают. А пока ситуация нетипичная, напряженная, нервная. Одним словом, кризис и стресс.