Полная версия:
Лебединая песнь Доброволии. Том 2
Вспомогатель уволок подбитую бронеплощадку «Руси» в депо, а перестрелка продолжала яриться, невзирая на то, что темень загустела, как вакса.
Ремонт занял двое суток. И всё это время поручик Воротынский стоял над душой у пролетариев, симпатий к классовому врагу не испытывавших и потому работавших спустя рукава.
Владислав по-прежнему начальствовал. Исцелиться народными средствами у Пал Палыча не вышло. «Typhus exanthematicus»[57]– не банальная инфлюэнца[58]. Когда подполковнику совсем худо стало, Каньшин распорядился его и других тифозных эвакуировать в госпиталь на станцию Торговая.
Указание Воротынский пытался оспорить, но в силу природной интеллигентности переубедить комброна не смог. Капитан был непреклонен – здесь, на базе, за больными ухаживать некому, а в госпитале им будет оказана квалифицированная медпомощь. Вероятно, хм, будет оказана…
Решетов в дискуссии не имел даже совещательного голоса. Увозили господина подполковника в разгар приступа, с температурой за сорок, мечущегося в бреду.
Дурное предчувствие истязало поручика. Стыд душил. Его-то больного Пал Палыч на произвол судьбы не бросил, когда из-под Льгова на юг они продирались. Как с малым дитём нянчился, гоголем-моголем потчевал с ложечки, горчичники ставил. Себя Владислав обзывал тряпкой, а Кань-шина – бездушным механизмом. Обзывал вслух, но в отхожем месте, на крючок запершись. Только там появлялась возможность уединиться. Ненадолго.
Сам Воротынский держался бодряком. Усталость от боевой страды и хронический недосып компенсировались не столько усиленным довольствием – мясо, рыба, овощи, молоко, ешь-пей вволю, сколько надеждой, робким росточком в сердце проклюнувшейся на то, что наступление принесёт крупный успех.
Поросль на обветренных щеках поручика загустела, курчавиться вздумала. Былого великолепия баки не достигли, но о лучших временах напомнили. Особенного после того, как их обиходил парикмахер из нестроевых. Подстриг идеально, словно многолетний классический английский «lawn»[59], подрезав снизу под безукоризненно-чёткий уголок – сорок пять градусов ровно.
Здоровье и бодрость духа в прямой зависимости от ухоженности бачков находятся – данный вывод буквально напросился. Зная, что единственно чему подчиняется жизнь, так это законам математики, Владислав парадоксального умозаключения не отверг тем не менее. Война приучила его доверять логике абсурда.
Мистическим образом бачки а-ля денди укрепили командирский авторитет Воротынского. Команда на глазах становилась управляемой.
Правой рукой Владислава, вернее – его кулаком, ударной колотушкой, был подпоручик Держируков, титуловавший себя чемпионом Нижнего Новгорода по французской борьбе в среднем весе. Желающих усомниться в спортивных победах могучего пулемётчика не находилось.
Горсточка вольнопёров, сдружившись, образовала здоровое ядро команды. Их было пятеро – кандидат в офицерский чин энциклопедист Павел Мухин; проныра Петроченков, смахивающий на кудлатого озорного щеночка; хрупкий очкарик Костя Лозяной по прозвищу Водолаз; пятнадцатилетний реалист Серёжа Вишняков, быстро оперившийся под покровительством силача Держирукова; и ещё один, харьковский студентик, фамилию которого Воротынский никак не мог запомнить, несмотря на то что она ассоциировалась с каким-то знаменитым историческим деятелем.
Людская масса сродни флюгеру, ветрами управляется. Чуть пошли в гору дела добровольцев, и враз окрепли духом колеблющиеся, а смутьяны хвосты поприжали.
Опять проявляют усердие в службе перебежчики из РКККА. Меньше балакают «на мо́ве» «петлюровцы», и, гляди-ка, они уж не шушукаются по углам с заговорщицким видом.
Даже махновец Кандыба перестал выставлять напоказ в распахе ворота матросский тельник и мурлыкать разбойничью песню «Что там в лесе зашумело». Завидев господ офицеров, снарядный теперь встаёт почтительно, руки принимает по швам.
А старший фейерверкер Пивень снова не стыдится своих «георгиев», с последним, жалованным генералом Кутеповым, у него их три. Пивень расспросил Воротынского, будет ли в случае победы над красными сохраняться прибавочное жалование[60]для кавалеров после выхода в отставку. Ответу «всенепременно» фейерверкер возрадовался, ощерился ртом, в котором передних зубов оставалось наперечёт…
…Дорожной философии положил конец белый клубочек, из ниоткуда вспухший над трудягой-паровозом. Секунда и целая стайка аналогичных образовалась, пониже первого. По бронированной двускатной крыше отчётливо защёлкали металлические градины.
Похожие на вату пушистые комки безобидны были не только на вид. Большевики пристреливались шрапнелью, чей эффект воздействия на сухопутные дредноуты равен нулю.
Как бы то ни было, Воронов и Каньшин, не сговариваясь, приказали своим машинистам прибавить ходу. От греха подальше.
Лёгкая батарея противника хлопотала впустую. Только себя на правобережье обнаружила, в связи с чем Каньшин прикинул, не проучить ли её.
Но тут слева от насыпи узрел он корниловскую полубатарею. Трёхдюймовки становились на позицию. Номера, как заведённые, махали лопатами, расчищали снег.
«Если комбат толковый, сообразит, что нужно вразумить «коммунаров», – определился Каньшин.
Близ станции Заречье группу ждал приём куда более серьёзный. Огонь открыла тяжёлая артиллерия красных. Работали из Ростова, профессионально работали, по действительным реперам[61].
Бронепоезда вызова не приняли, они имели задачу не самоё себя защищать, а помогать пехоте. А той крепко доставалось от пушек врага, паливших по цепям, которые, неся потери, перебегали по кладбищу на горе. Большевики метко били, понудили корниловцев залечь меж надгробных плит и крестов.
Чесавшая по кладбищу с закрытой позиции батарея была невидима, но остроглазый Воротынский сподобился высмотреть её наблюдательный пункт на крыше монументального четырехэтажного здания.
Поручик испросил разрешения на стрельбу.
– Три патрона! – осуждая себя за расточительность (цель была под вопросом), каркнул в рупор Каньшин.
Воротынский двумя управился. Шестикратное увеличение цейса дало возможность полюбоваться, как от прямого попадания гранаты брызнула бурыми осколками кирпичная труба, торчавшая над коньком крыши. Прятавшийся за нею корректировщик навряд ли уцелел.
Тем временем Каньшин вычислил позицию зловредной батареи. «За Русь святую» повёл частую стрельбу обоими калибрами по площади перед кафедральным собором.
Отдавая приказание, капитан на сей раз решил обойтись без реверансов перед Всевышним.
«К чему лицемерить?!» – подумал с неожиданной злостью на весь мир.
Бодались на равных час или около того. В итоге гайка оказалась слабее у красных, вероятно, ударники прорвали-таки их оборону. Иначе чем объяснить тот факт, что, словно по мановению дирижёрской палочки, угомонились басы советской артиллерии? Навряд ли её задавили огнём бронепоезда. Снаряды у всех трёх батарей также не могли одномоментно выйти.
«Атаман Самсонов» и «Русь» с оглядкой переползли по мосту через Дон на станцию Ростов-главный. Там командиры поспешили в здание вокзала. Нужно было скоординировать дальнейшие действия с корниловцами. Оказалось – полковник Скоблин в штадиве отсутствует, с утра он находился в боевой линии, личным примером воодушевлял атакующих.
От расстеленной на столе карты, близоруко щурясь и позёвывая, оторвался капитан Капнин. Сунул за ухо карандаш, протянул освободившуюся руку для приветствия. С Каньшиным они были знакомы. Поручик Воронов представился начальнику штаба ударной дивизии с молодцеватым прищёлкиванием каблуками.
Несколькими ёмкими фразами очертив оперативную обстановку, Капнин поставил офицерам задачу:
– Двигайтесь в сторону станции Нахичевань, господа. Взрежьте им левый фланг. Опрокиньте в бегство.
Константин Львович старался держаться с академической невозмутимостью. Волнение, однако, присутствовало, и выдавали его бисеринки пота, усеявшие обширный лоб. Надо умудриться вспотеть, когда по залу ожидания благодаря разбитым стёклам гуляют бросающие в дрожь сквозняки…
Ситуация балансировала весьма неустойчиво. Вопреки прогнозам белогвардейских штабных умов враг оказался способен на упорное сопротивление.
До Нахичевани – десять вёрст. Из них бронепоезда и одну-то с великим трудом одолели. Пути были бестолково забиты разношёрстыми составами. Каньшин с Вороновым сделали попытку их растащить, расчистить себе дорогу. Потерпев фиаско, решили протолкнуть пробку вперёд до выходного семафора. Бесполезно, только зря время растранжирили. Ничего им не осталось, как возвращаться обратно в Ростов, утешаясь мыслью, мол, один чёрт пора пополниться водой и топливом.
12
8 февраля 1920 годаСтанция РостовВоротынский с усилием распахнул наружу тяжёлый люк, высунулся из башни по пояс. Нерационально было упускать шанс провентилировать лёгкие от пороховых газов.
Они двигались по первому пути, примыкавшему к дебаркадеру. Громадою из красного кирпича нависло над бронепоездом здание вокзала, для губернского города не по чину масштабное, напоминающее крепостной бастион. В своё время возведением в пойме Темерника железнодорожного вокзала, габаритами превосходящего столичный, толстосумы Юга поднимали свой статус.
– Ростов – ворота Северного Кавказа как-никак! Да и мы – не пальцем деланные, хоть и провинцией числимся!
Поручик извернул шею, выглядывая часы на центральной башне, увенчанной островерхим снежным колпаком. Фигурные стрелки показывали ровно двенадцать.
«Неужели только полдень? – с недоверием сощурил слезящиеся глаза Владислав. – Целую вечность воюем, и всего – то полдень?»
Сверхточный швейцарец «Breguet»[62], за цепочку выдернутый из-за борта кожанки, иное время сообщил, два без четверти, и оно соответствовало биологическим часам организма.
Механических повреждений на блине вокзального циферблата незаметно. Отстают часики либо механизм сломался?
Воротынский морщился, как дурной знак расценивая неисправный хронометр при входе в город.
Кислое созерцание прервал подпоручик Держируков.
– Смотаюсь-ка я в разведку! – изрёк он в форме утверждения.
Вопросительную гримасу на лице врид командира пулемётчик купировал заверениями:
– Пять минут! На одной ноге крутнусь!
Многим обязанный удальцу Держирукову, Владислав вынужден был одобрить его затею.
«В самом деле, надо же хотя бы минимально прояснить обстановку», – перед собой оправдывался за слабость характера.
Подручных Держируков отобрал осмысленно: вольнопёр Петроченков – в игольное ушко пролезет, Присяжный, старший из «петлюровцев» – амбал, «хвостик» Серёжа Вишняков – потому что фарт приносит.
Пятью минутами вылазка не ограничилась, пришлось поручику поволноваться.
Хорошо ещё, от Каньшина не поступило вводных, вероятно, капитан вновь отлучился в штаб к корниловцам.
Сурового комброна Воротынский побаивался. Копия ведь царь Иоанн Грозный после убийства родного сына, с холста художника Репина сошедший. Не то что улыбки, тени сострадания на клиновидном лице Каньшина никто из подчинённых ни единого раза не видел. Хищная бородка, усы, висящие по-калмыцки уныло. Обмороженные, распухшие, как переваренные пельмени, уши, все в шелухе. Бр-р-р…
Время оцепенело. Состояние напомнило то, что испытал он, гимназистом пятого класса, неся на проверку папе дневник, в котором по роковому стечению обстоятельств меж авантажных пятёрок затесалась наипозорнейшее «удовлетворительно» по греческому языку. О, боги, наш Владюша изгнан из почётной когорты круглых отличников! И какая разница, что мёртвый греческий язык недавней реформой системы образования отнесён к дисциплинам необязательным…
Такая глубокая драма была пережита тогда, что по сей день, спустя десять лет, из коих крайние пять отняли казарма, война и смута, острота подростковых переживаний не притупилась.
А ведь какой, казалось бы, пустяк. Тем более – злосчастную «тройку» он исправил в течение недели…
– Тихо! – цыкнул поручик на некстати разгалдевшихся солдат.
Снаружи, кажется, барабанили в задраенную дверь. Точно!
– Ефрейтор Мухин, живо открывайте!
Лязг запоров, протяжный визг петель («Сто раз приказывал смазать, как об стену горох!»), и в проём, подталкиваемые ветром, полезли разведчики. Целы-невредимы! Упыхавшиеся, глазищи выпучены, гнутся под бременем добычи.
На каждом плече Присяжного – по объёмистому тюку.
Петроченков, связав мешки за горло, повесил их перемётными сумами себе на грудь и спину.
– Руку подай, Водолаз! – прикрикнул на недогадливого Лозяного, однокашника по гимназии.
Маленький Вишняков тоже кряхтит усердно, тоже, гляди-кась, с уловом, волочит по платформе тюк одеял.
Держируков – замыкающий, как и полагается командиру при отходе. Играючи закидывает он в каземат громоздкий чувал с чем-то мягким. Вдогонку порыв ветра швыряет путаный ворох колючих снежинок.
Солдаты без промедления начали дува́нить законную военную добычу. Воротынскому претит алчность, обуявшая команду, но любопытство побеждает принципы, и офицер проворно взобрался на снарядный ящик. Дьявольщина! И отсюда ничего, кроме копошащихся спин, не видно. Привстал на цыпочки, рукой для устойчивости опёрся на затвор орудия. Вытянул худую шею, выглядывая поверх. Так, сахар, табак, спички…
– О-о-о! – под рёв одобрения из распотрошенного чувала на пол вываливаются куски кож.
Это ж сколько можно добрых сапог стача́ть? Уйму!
Боевая рубка на глазах уподобилась универсальному магазину «Мюр и Мерилиз», что семиэтажною громадою высился на Кузнецком Мосту в златоглавой.
Держируков надзирал за справедливостью делёжки.
– Ку-уда столько?! – войлочной стелькой с оттяжкой хлестнул по чьим-то чумазым лапам, не в меру загребущим.
Поскрёб за ухом, в Воротынского шалый взор вперил:
– Жаль до состава, ну, в тупике который, не добралися. Там в цистерне, кажись, спиртяга. Покудова пешка не прочу́хала, надобно урвать спиртяги-то. Господин поручик, разрешите мне ещё разик выйти на променад. Возьмём с хлопцами пару вёдер, фляжки, какие есть. Лучше, конечно бочонок!
Энергетический натиск Держирукова неукротим. Течение горной реки в сезон дождей, да и только.
«Спирт – продукт на войне полезный», – Владислав кивал, он уже готов был одобрить затею.
В самый последний момент спохватился, головой мотнул, освобождаясь от чужого поводка.
– Лучше скажите, что за эшелон – на соседнем пути? Оттуда крики доносятся.
– Санитарный, что ль? Дык, краснопузые его бросили. А блажат ихии подстилки, внутря́х запертые. Сами понимаете, господин поручик, бабьё сюда тащить не с руки было. С бабьём какая воинская дисциплина? Никакой. Блуд один.
– Они кричат, будто пленные доброволки, – хихикнул Петроченков, рассовывая по карманам бумажные кубики с махоркой. – Хитрые бестии!
– И вы не проверили? Если не врут?! – Воротынский решительно взялся за ручку двери.
Рывком отворив, спрыгнул на платформу, в коловорот просыпающейся метели.
– Погодьте, господин поручик. Куды ж вы один-то? – на секунду Держируков опешил. – Мухин, Пивень, а ну догоняйте их благородье!
Воротынский пригнулся, чтобы легче шагалось против ветра. Одной рукой папаху на голове стерёг, другой бойко отмахивал. Перейти на бег не позволял снежный покров, ноги в нём утопали по щиколотку.
Если бы артиллериста спросили, почему, едва заслышав про брошенный санитарный поезд, он стремглав кинулся из вагона, внятный ответ родился бы у него не сразу. Вероятно, им двигало желание доказать (себе – в первую очередь), что он иного кроя, нежели примитивное большинство, и дележка дармового барахла, пусть нынешним безвременьем оно и возведено в ранг несметных богатств, для него – вздор. Его предназначенье – честное служение тем, за кого обязана сражаться белая армия. Армия, её чуждыми корысти основателями красиво наречённая Добровольческой.
Поручик обогнул «Русь» с хвоста, так было ближе. Поезд на соседнем пути действительно оказался «летучкой», об этом свидетельствовал огромный красный крест на стенке вагона. Былую принадлежность «летучки» выдавала надпись «Имени 1–й Донской дивизии», проступавшая сквозь небрежную штриховку гашёной известью.
В крайнем окошке, где стекло было разбито и драконьими клыками торчали кривые зазубренные осколки, отчаянно размахивала рукой кареглазая девушка лет двадцати. Красивое смуглое личико умоляющая гримаска корёжила.
– Господин офицер! Я – невеста командира корниловского полка! Проявите милосердие! Спасите!
Такое не могло быть актёрством. Вскочив на подножку, Владислав дёрнул на себя дверь. Безрезультатно. Концы ржавой проволоки, продетой в проушины, кто-то жестокосердный закрутил на совесть. Грубая проволока даже не гнулась.
– Дозвольте, вашбродь, – Пивень отстранил поручика.
Стряхнув с правой руки «шубинку», толстыми суставчатыми пальцами, по мощи мало уступавшим кузнечным клещам, старший фейерверкер взялся за проволоку и тотчас по-собачьи зарычал. Голые пальцы прилипли к стылому металлу, не спасла грубая, словно сапожная подмётка, кожа. Крепко бранясь, Пивень отодрал клешню. С мясом, как говорится. Накинул на проволоки рукавицу, через неё разгибал-откручивал.
Кррак! Треклятая железяка, наконец, переломилась.
Из тамбура гурьбой повалили освобождённые сёстры милосердия. Кареглазая смуглянка, судя по всему, была у них заводилой.
Время для разговора отсутствовало. Обошлись фразами первой необходимости. Девушка представилась Варей Васильевой, корниловской ударницей.
– Поручик Левитов – мой жених!
«Как тесен мир», – констатировал про себя Владислав. Его знакомство с упомянутым корниловцем носило шапочный характер, однако ж было достаточным для того, чтобы сформировать мнение. Субъективное, разумеется. Левитов являлся типичным представителем касты так называемых «коренных добровольцев». Скудоумный сноб из семинаристов с претензиями на исключительность. Подобные экземпляры непривилегированным офицерством Добрармии с едкой иронией именовались «княжатами».
«Но почему тараторка произвела своего суженого в командиры полка? Кажется, он более скромную должность занимает. Впрочем, это не суть».
Как она оказалась у красных, Васильева обещала рассказать позднее.
– Не мне, – предупредительно улыбнулся Воротынский. – Если надобность возникнет, спрашивать будут другие.
Санитарный поезд, ранее принадлежавший Донской армии, достался большевикам в дни декабрьской катастрофы. Часть персонала бежать не успела и была вынуждена обслуживать врага. Некомплект большевики пополнили за счёт мобилизованных студенток медицинского института. Волей случая в их ряды затесалась Варя Васильева.
Сейчас при контрударе белых «летучка» оказалась плотно затёртой другими составами. Комиссары отцепили паровоз и на нём удрали, а сестриц с доктором заточили в обездвиженном быстро остывающем поезде. Логику их последнего поступка мог объяснить только животный садизм.
– Ростов взят? – выспрашивала Варя.
Уступая напору, Воротынский поделился крохами информации, которыми располагал.
– Если уличный бой затянулся, результата не предугадать, – процитировала Васильева один из неписаных законов гражданской войны. – Господин поручик, устройте встречу с командиром бронепоезда. Попрошу его не бросать нас на произвол судьбы. Третьей кабалы под красной сволочью мне не вынести!
Почему кабала будет третьей по счёту, офицер уточнять не стал.
Пока капитан Каньшин решал судьбу санитарного поезда, Варя громко шепталась с другой сестрой милосердия, того же возраста, выглядевшей до крайности измотанной. В осунувшемся лице – ни кровинки, глаза запали, нос заострился птичьим клювиком, одежда мешковата, словно с чужого плеча позаимствована. Так бывает, когда человек скоропалительно худеет.
Шипящие обрывки фраз, интонации, с которыми они произносились, подсказывали – Варя убеждает подругу совершить некий поступок, а та упорствует.
Раскипятившись, Васильева бросила секретничать, повысила голос:
– Зина, милая, я тебе добра желаю! Доверься, я знаю, что говорю, я в похожие ситуации попадала. Будет правильно, если мы отойдём с нашими в Батайск. Там переведём дух, оглядимся. Идти в город прямо сейчас рискованно. Слышишь, слышишь, какая там пальба?! Тяжёлый пулемёт работает. О, ещё один! Это всё в районе Садовой, к твоему сведению.
Полуобморочная Зина покорно кивала, с каждым сказанным словом соглашалась, вывод, однако, сделала кардинальный.
– Я всё-всё понимаю, Варюша. Спасибо за заботу… Такая ты у меня умница. Я всегда тебе завидовала, всегда на тебя хотела быть похожей. Можно я всё-таки пойду? Потихонечку? Матушка с батюшкой дома с ума сходят в неведении… Мне их так жалко, Варюша. Богом клянусь, я осторожненько пойду, переулочками, на цыпочках…
– Значит, ты родителей жалеешь? Подумай – легче им будет, если тебя подстрелят?! – жизнь научила Васильеву быть жёсткой до беспощадности.
Невольный свидетель девичьего разбирательства Воротынский заподозрил вдруг – а ведь мятущаяся Зина напоминает его юнкерскую любовь Верочку Вербину, в дореволюционной вариации, разумеется. И тождество не столько в трогательной ямочке, украсившей щёчку при извинительной улыбке, не в эталонной русопятости, хотя визуальные параметры всегда первичны. Простосердечие, нежелание притворяться удобной для окружающих роднили эту бледненькую Зину с курсисткой словесно-исторического отделения Вербиной…
Поручик загадал, если Зина согласится остаться, произойдёт нечто хорошее, касающееся лично его. К примеру, Пал Палыч Решетов преодолеет кризис и пойдёт на поправку. Дабы не спугнуть удачу, важно было не вмешиваться в разговор, не сбивать естественного хода событий.
До полуночи «За Русь Святую» без выстрела простоял под парами на станции Ростов. Оберегал перегон на левый берег захваченных советских бронепоездов и составов с военной добычей. Когда по мосту отстучали колёса последнего товарняка, «За Русь Святую» отправился в Батайск, с натугой волоча за собой на сцепке санитарный поезд.
Станцию Батайск было не узнать. В течение долгих полутора месяцев из соображений маскировки погружённая во мрак, она празднично сияла электричеством. Бояться бомбардировки более не надо. Враг повержен!
13
8 февраля 1920 годаРостовНочь гвардейцы скоротали в окраинных домах Темерника. Толком не отдохнули. Половина состава была назначена в усиленное сторожевое охранение. Остальным посчастливилось вполглаза покемарить. Лошадей не рассёдлывали.
На рассвете полк построил резервную колонну «по три». Порысили на север. Миновали скаковой круг[63], поравнялись с останками крепости Святого Димитрия Ростовского.
Обветшалые, вросшие в землю каменные стены едва угадывались из-под пышных сугробов. Трудно представить, что когда-то здесь высились редуты, равелины и бастионы самого мощного фортификационного сооружения юга России. Шутка ли, крепость имела на вооружении более двухсот пушек! Её предместья и дали начало городу, наречённому в честь канонизированного православной церковью митрополита. Когда границы империи расширились, укрепление потеряло военно-стратегическое значение, высокие земляные валы были срыты, толстые стены постепенно стали разрушаться и освободившаяся территория пошла под жилую застройку.
В районе Всехсвятского кладбища громыхало. То прорывались в город корниловцы. Бой на погосте разгорался всё жарче, артиллерия с обеих сторон прямо-таки лютовала.
Сильные духом отражали натиск, не помышляя об отступлении, а тыловые крысы, как водится, уже ринулись наутёк. Прямиком в руки гвардейской кавалерии хлынул объятый страхом поток беглецов.
«Недосуг потрошить эту шушеру!» – снисходительно хмыкали победители.
Будто по заказу, торжественность момента знаменуя, сквозь тучи прорвалось солнце, небесный прожектор косым раструбом озарил путь эскадронам. Триумфальный азарт горячил кровь, мороз «хорошо за двадцать» не ощущался вовсе.
Почётное право первыми войти в освобождённый Ростов было доверено лейб-кирасирам. Накануне они понесли самые большие потери.
Олешкович-Ясень вёл эскадрон, согнувшись коромыслом. Под утро ушибленная пулей грудь разнылась пуще прежнего. О каком наслаждении победой можно вести речь, господа, коли боль не позволяет держать спину ровно? Merde![64]
Без преувеличения геройские усилия прилагал штаб-ротмистр, чтобы не улечься обессилено на шею Айши. Кобыла же вышагивала на удивление бодро. Пулевая отметина на её умной красивой морде в рекордный срок поджила, хватило одной ночи. И когда Айша фыркала, выкидывая на стороны мутные струйки пара, ноздри её влажно лоснились, напоминая чёрную замшу идеальной выделки.
Толп ликующей публики на улицах не наблюдалось, однако встречающие были. И не в единичном числе, притом что конница втягивалась в город рабочим кварталом. Улыбались ростовчане, руками приветственно размахивали.
