Полная версия:
На поводу у сердца
– Это другое, – заявляет он, подбрасывая углей в костер моего негодования.
– Другое? И в чем разница?
– В том, что ты девочка и я не хочу, чтобы какой-то козел к тебе прикасался… точнее, чтобы смел тебя обижать, – нервно объясняет он, в который раз убивая меня своей излишней братской заботой.
Ее из него, похоже, никогда не искоренить. Как же я ее терпеть не могу! Прямо-таки ненавижу-у-у!
– Да не девочка я, Остин! Я давно не маленькая девочка, которая не может за себя постоять! И это только твоя проблема, что ты все никак не хочешь этого понять!
– О-о-о! Это я как раз таки прекрасно понял, – он окидывает беглым взглядом мой новый внешний вид. – Ты это для него так вырядилась?
– Ни для кого я не выряжалась!
– А к чему тогда эти изменения?
– Ни к чему. Просто захотелось.
– Просто захотелось, значит, – криво ухмыляется Остин, ни капли мне не веря. – А мне просто хочется узнать твоего мужика. Познакомь нас.
– Нет.
– Еще как да.
– Нет, Остин, не буду, – твердо стою на своем. Ведь нет, мать его, никого мужика. Нет! И кто меня опять дернул за язык ляпнуть это?
– Значит, ты с ним больше не увидишься! – отрезает он, скрещивая руки на груди.
– Ты совсем обалдел, Рид? – возмущаюсь, чуть ли не раскрывая рот от удивления.
Да, видеться не с кем, но его заявление жутко выводит меня из себя.
– Это ты обалдела! Я же о тебе забочусь в первую очередь, а ты, как всегда, споришь и упираешься. Если не хочешь нас знакомить, значит, имею смелость предположить, что с парнем что-то не так.
– Да все с ним так.
– Тогда почему ты отказываешься представить ему меня?
– Ну потому что… – бурчу я, не зная, что придумать.
– Это не причина.
– Потому что не хочу… пока.
– А когда захочешь?
– Не знаю. Но пока не хочу. Когда будет что-то серьезное, ты узнаешь первым, а сейчас мы лишь на стадии знакомства, – вполне правдоподобно проговариваю я, но Остин не унимается, морально давя на меня пристальным взором.
– Вот и отлично. Вы знакомитесь, и меня заодно с ним познакомь.
– Нет! – раздражение во мне достигает передела.
– Николь!
– Остин!
– Я не успокоюсь, пока не узнаю его!
– Что именно ты хочешь знать? Он не из местных бандитов Энглвуда, не связан с криминалом, на жизнь зарабатывает честным трудом, родом из обычной семьи, на несколько лет старше меня. Этой информации хватит, чтобы отстать от меня со своей чрезмерной опекой?
– Нет! Я должен проверить его лично, чтобы быть уверенным, что он достоин тебя.
– Достоин меня? Ты что, решил врубить режим строгого отца? Господи, уши мои бы это не слышали!
– Вот и не слушай, а я хочу проверить его основательно.
– Да что ты собираешься в нем основательно проверять? Длину члена измерять, что ли, будешь?! Так с этим я сама могу на отлично справиться! – в сердцах выплевываю я и замолкаю, наблюдая, как у Остина отвисает челюсть, а правое веко начинает подрагивать.
От шока? От гнева? От неверия, что это произнесла его «маленькая Никс»? А может, от всего вместе? Не знаю, но пока он одним лишь только взглядом пробивает в моем лице дыру, я успеваю уже тысячу раз пожалеть, что умею разговаривать.
– Так ты с ним уже… – не узнаю его звенящий злостью голос.
Мне становится совсем не по себе, и я решаю признаться:
– Нет! Нет, Остин! Успокойся! – склоняю от стыда голову вниз. – Пусть и это тоже тебя никоим образом не касается, но нет… У меня ничего ни с кем не было, так что отменяй свой взрыв ядерной электростанции. Это я, не подумав, ляпнула.
– А может, не подумав, сказала правду?
– Мне тебе что, справку медицинскую представить, папочка? – ехидно отвечаю я, с трудом выдерживая его свирепый взгляд.
Мы вновь замолкаем в напряжении на энное количество секунд – это, похоже, уже начинает быть нашим новым обычаем. Только на сей раз давящую на виски тишину нарушает Остин:
– Я не понимаю, в чем проблема, Ники? Я еще с прошлой нашей встречи чувствую, что ты что-то скрываешь от меня. Или теперь уже лучше говорить «кого-то»? И я в самом деле не нахожу причин, почему ты это делаешь. Разве я когда-то от тебя хоть одну свою девушку скрывал? – его размеренно суровый голос пробирает до костей чувством вины и сожаления.
– Нет, не скрывал, – с щемящим ощущением в груди признаю я.
Ты никогда мне не врал, Остин, а я это делаю постоянно. И как остановиться – не знаю.
– Тогда почему это делаешь ты?
– Я тоже ничего не скрываю, просто хочу немного подождать, вот и все. Я же знаю тебя, как никого другого: ты со своим стремлением уберечь меня от всего мира попрешь на бедного парня с расспросами, как бронированный танк, а я не вижу смысла подвергать человека подобному, пока в этом нет необходимости. Я познакомлю вас, если наше с ним общение перерастет в нечто большее, – исподлобья смотрю на него, про себя умоляя, чтобы он, наконец, отставил в сторону эту нелепую, сотканную изо лжи тему.
– Ладно, черт с тобой, не хочешь – не знакомь!
И мои молитвы таки были услышаны – он сдается. Однако радуюсь я его отступлению недолго, потому как Остин возвращается к другому неблагоприятному разговору, который вечно доводит нас до ссор.
– В любом случае возможности превращать ваше общение в нечто большее у тебя не будет. Ты должна подумать о своем будущем и начать придумывать танец для поступления в «Натиду».
– Остин…
– Нет! Ничего не хочу больше слышать про твою маму! Все это полнейший бред, который прочно засел в твоей голове еще с детства. Но тебе пора от него избавляться. Причем уже давно пора.
– Ты в самом деле сейчас назвал мою маму бредом и сказал, что мне надо от нее избавиться?
– Да, именно это я и сказал! Ты не ослышалась. И если потребуется, повторю еще сотни раз, пока до тебя наконец не дойдет, что тебе нужно оставить этих алкашей одних и валить из Энглвуда, – крайне ожесточенно выдает он.
– Остин, прекрати! Ты же знаешь, что я не могу этого сделать.
– Можешь и сделаешь!
– Нет! Не сделаю! Как, по-твоему, я смогу спокойно жить, зная, что она здесь одна медленно уничтожает себя.
– Я не понимаю, как ты можешь жить рядом с ней и каждый день смотреть, как она это делает. Как же ты не поймешь, что Юна никогда не захочет выбраться из всего этого дерьма? Ее в нем все устраивает! Она лишь тебя ежедневно затягивает все глубже и глубже.
– Не говори так, я все еще надеюсь, что она захочет измениться. И я должна быть рядом, когда это случится.
– Ники, да сколько можно нести весь этот бред?! Что у тебя в голове творится? Ты же по жизни не наивная овечка, верящая в волшебные сказки, но почему-то, когда дело касается твоей мамы, ты превращаешься в безмозглую идиотку, которая годами позволяет сидеть у себя на шее. Нравится, когда используют и вытирают об тебя ноги? Нравится быть дойной коровой, которую никогда даже не благодарят за все ее труды? Этого ты хочешь в своей жизни?
– Остин… зачем ты так? – одними губами шепчу я, глядя на его разгневанное лицо с изумлением.
Честно, сколько помню наши перепалки, подобного он мне еще никогда не говорил.
– Как так? Жестоко? Ты это имеешь в виду? Так по-другому ты не понимаешь! Сколько раз я уже пытался достучаться до тебя по-хорошему? Сколько?!
– Много, Остин! Настолько, что мог бы уже наконец принять мое решение и прекратить трепать себе нервы, – бормочу я и тут же подпрыгиваю на месте от его гневного возгласа:
– Да черта с два я это приму!
Не успеваю ничего понять, как Остин подлетает ко мне, опускает руки на мои плечи и сильно сжимает их.
– Это не решение, а просто бестолковое, никому не нужное самопожертвование. И все ради чего? Ради кого, Ники? Ради женщины, которая, кроме бутылки и своего альфонса, никого не видит? Ради той, кому плевать на свою родную дочь? Ради той, что никогда за все наше детство не пришла ни на одно родительское собрание и не посетила ни одного твоего представления? Юна же даже смотреть никогда не хотела на то, какое чудо ты сотворяешь в танце!
– Не говори мне этого, – лепечу я, с каждой пройденной секундой все сильнее давясь комком обиды.
Но Остин, по всей видимости, лишь начинает разогреваться и совершенно меня не слышит.
– Ты хочешь жертвовать собой ради женщины, которая забыла о тебе на несколько месяцев в самый тяжелый момент твоей жизни? Ради женщины, которая лежала и убивалась своим горем, позабыв о дочери? Оставила ее тогда, когда как никогда должна была окружать любовью и заботой? Ради той, что скинула на подростка всю свою ответственность – сначала дом, оплату счетов, а в конце еще и себя с постоянными долгами Филиппа? И ради этой женщины ты собираешься пожертвовать своими мечтами? Ты сказала, Ники, что все еще ждешь, что она изменится? Что в одно прекрасное утро твоя мама проснется с желанием вернуть все как было? Так послушай и ты меня! Послушай правду и прими ее! Она не изменится! Никогда этот день не настанет! НИ-КОГ-ДА! Прекрати же быть такой наивной дурой, Николина! Твой отец погиб почти тринадцать лет назад. Тринадцать! Не дней! Не недель! А лет! Разве это недостаточный срок, чтобы смириться с тем, что та, кем сейчас является Юна Джеймс, и есть она настоящая? Алкоголичка с многолетним стажем, которой ты совершенно безразлична, – и есть твоя мама, а той женщины, которую ты столько лет отчаянно надеешься вернуть – ее нет. Нет ее, слышишь? Это всего лишь призрак, который ты не можешь отпустить. Но его нужно отпустить, Ники. Иначе рано или поздно призраком станешь ты сама, и тогда уже будет поздно что-либо делать. Прекрати гробить свою молодость ради женщины, которая того не заслуживает! Ей всегда было насрать на тебя, сейчас насрать и всегда будет насрать! Пойми же это наконец!
Никогда он еще не кричал на меня с таким отчаянием и жаром. Никогда не смотрел столь пронзительно, гневно, остро, словно все сказанное им хочет еще и на коже отпечатать шрамами. И пусть взрослая часть меня понимает, что Остин абсолютно прав. Во всем. В каждом злобном слове, что он прокричал мне в лицо. Душа той маленькой, плачущей девочки, которая все еще таится во мне, неумолимо обливается кровью, пробуждая во мне демоническую сторону и заставляя меня прокричать:
– Может, моей маме на меня и насрать, но, по крайней мере, она не оставила меня еще младенцем возле чужой двери, как ненужный пакет с мусором, а затем не свалила в закат без всяких угрызений совести и переживаний о том, успеет ли бабушка обнаружить подкидыша раньше, чем кто-нибудь из мимо проходящих соседей! – язвительно чеканю я, мгновенно захлебываясь своим же ядом.
Резко закрываю свой рот ладонями, с ужасом надеясь, что брошенная в порыве злости фраза испарится в воздухе, так и не добравшись до слуха Остина. Но она добирается, отражаясь на лице горькой гримасой и заставляя его отшатнуться от меня.
Но я не хотела давить на его детскую рану. Даже в мыслях не было задевать его так. Эти слова о мерзком поступке его матери вылетели поневоле. Это получилось случайно, потому что он сделал мне больно, разбередив мою самую глубокую рану, которой я никому не позволяю касаться. Но я не хотела этого говорить. Не хотела! О чем сразу же ему и сообщаю, поднимая на него полный сожаления взгляд.
Однако Остин не успевает ничего ответить: трель смартфона вновь прерывает нашу гнетущую паузу, но на сей раз звон доносится не из моей сумки, а из его кармана.
– Что опять, Мэгги?! – ответив на вызов, срывается Остин. – Еще часа не прошло с нашего последнего звонка! Что с тобой сегодня такое?! Я же сказал, что скоро буду, и тогда поговорим! Сколько можно звонить без причины?!
Несколько секунд я слышу приглушенный, извиняющийся голосок бабушки, ощущая новую порцию вины.
– Тебе не следовало на нее кричать. Она не виновата, – бормочу я, когда он сбрасывает вызов.
– Знаю, черт побери! Знаю! Просто не сдержался! – ругается Остин, сдавливая пальцами виски.
– Покричи лучше на меня, и станет легче.
– Не буду я на тебя больше кричать, – он прикрывает лицо руками, устало выдыхая.
Я вижу, насколько взвинчено его состояние, но все равно хочу извиниться еще раз.
– Остин, прости меня, я не…
– Не надо, Ники. Ты все верно сказала. Я это заслужил.
– Никто не заслуживает услышать подобное от друга, – протестую я. Хочу взять его руку и сжать крепко-крепко, но не могу рисковать, лишний раз дразня Харта.
– Да уж… друга, – с грустью усмехается он. – Я тоже тот еще друг – наговорил тебе гадостей. Если кому и нужно извиняться, так это мне.
– Нет, не нужно, – досадливо поджимаю губы. – На правду ведь не обижаются.
– И тем не менее я тебя обидел… Прости за это, Ники. Твое счастье для меня все, и я не хочу быть причиной твоей грусти. Но черт! И ты должна меня понять – не могу я больше терпеть твоих страданий. Не хочу я такой жизни для тебя.
– Я понимаю, – бурчу себе под нос, обхватывая себя руками.
– Понимаешь, но, как всегда, не то, что надо, – сокрушенно вздыхает он, запуская руки в свои волосы. – И я не отстану от тебя, пока ты не согласишься уехать отсюда. Так и знай! Но боюсь, если мы продолжим этот разговор сегодня, я наговорю тебе еще и не такого дерьма. Будет лучше оставить все до завтра. А сейчас… уже вечер, мы оба устали, я несколько часов провел в дороге, да и Мэгги ждет меня, поэтому поехали домой, – он смягчает голос, но глаза по-прежнему сверкают грустью и негодованием.
Я ничего ему больше не отвечаю. Молча соглашаюсь и, потупив взгляд в землю, смиренно следую за ним.
Да уж… Не думала я, что наша встреча, вернувшая мне все светлые и положительные эмоции, закончится на столь печальной ноте и мы пойдем к машине в полном безмолвии, варясь каждый в своих мыслях. Точно так же проведем весь путь до Энглвуда, даже не глядя друг на друга. И только когда подъедим к дому, тревожный голос Остина вытянет меня из глубоких раздумий.
– Что-то случилось.
Стоит устремить взгляд в окно, как мои легкие опустошаются, а кожу сковывает льдом. Я вижу возле входа в наш многоквартирный дом столпотворение людей и автомобиль скорой помощи.
– Неужели что-то с мамой? – произношу вслух единственный страх, который порабощает всю мою сущность. Открываю двери и вылетаю из машины раньше, чем Остин успевает до конца остановиться.
– Ники, подожди!
Слышу его возглас за спиной, но не собираюсь обращать внимания. Я должна узнать, что с мамой все в порядке. Что это не к ней приехали врачи. Что это не ее прикрытое белой простыню тело выносят на носилках из подъезда. Это не ее труп повергает всех соседей в онемелый шок. Это не может произойти со мной. Не может! В моей дерьмовой жизни не случится то, чего я однозначно не сумею пережить.
– Да подожди же ты! Я все узнаю!
Но я не жду, а голос Остина раздается от меня все дальше и тише, как и все остальные голоса людей. Они будто отдаются многократным эхом где-то вдалеке, когда я прорываюсь сквозь толпу соседей и, игнорируя возмущения врачей, срываю простыню с лица покойника.
Мгновение – и я будто заново рождаюсь. Начинаю дышать. Слышать. Мыслить. Наполняюсь облегчением. Это не мама. Не мамино тело. Не ее светлые пряди и помятое лицо. Это не она. Не она! С ней все в порядке! Она жива!
Мне кажется, мой протяжный выдох был слышен даже на другом конце города. Однако облегчение окутывает меня недолго.
Секунда… три… пять… десять…
И все мои мышцы вновь наполняются свинцом, неконтролируемый ужас охватывает каждую клетку мозга, когда я четко осознаю, что за мертвый человек лежит перед моими глазами.
Этого не может быть. Не может. Не может…
И, честно, не знаю, сколько бы я так продолжала стоять, оторопело глядя в знакомое лицо, если бы меня вдруг не прорезало жуткое предположение, что к этой смерти может быть причастен Адам.
– Что случилось?! Что с ней случилось? Говорите! Что? – словно в беспамятстве налетаю с вопросами на одного из рядом стоящих работников скорой помощи.
– Успокойтесь, девушка! – он пытается ослабить мою цепкую хватку на своей руке, но у него не получается.
– Скажите мне, что с ней случилось?! – всматриваюсь в упор в хмурую физиономию врача, не собираясь давать ему пройти, пока он не ответит.
– Инфаркт… Женщине удалось самой вызвать скорую, но к моменту нашего приезда, к сожалению, она уже была мертва. Пришлось выламывать двери. Вы ее родственница?.. – он говорит что-то еще и вроде даже начинает задавать вопросы, но я полностью отключаюсь от его слов и во второй раз за последнюю минуту вздыхаю с облегчением.
Адам не виноват. Адам ничего не сделал. Он тиран, эгоист, мистический фрик, но он не убийца. Он не лишит невинного человека жизни из-за ненормальной похоти к женщине, а на моих руках не будет чей-то крови. Конечно, не будет. Как я вообще могла о таком подумать?
Тяжеленный камень спадает с моего сердца, однако радости и расслабления я не ощущаю. Лишь давно не испытываемое чувство скорби начинает нещадно сдавливать внутри мне все органы и кости.
Вновь повернув голову к умершей женщине, я чувствую, как гортань сжимают безжалостные тиски, жар опаляет всю область груди и шеи. Я даже не замечаю, что продолжаю крепко держаться за руку врача, до тех пор, пока не слышу суровый голос Остина. Он лишь сейчас сумел добраться до меня.
– Ники, нельзя же так. Отпусти человека, и тебе нужно отойти от…
И тут мой любимый голос мгновенно угасает. Я ощущаю, как приблизившаяся ко мне сзади фигура резко вздрагивает и сразу же замирает без движения.
Не знаю, где нахожу в себе смелость обернуться к нему, но, сделав это, смотрю в побелевшее, как полотно, лицо Остина и разом понимаю – нет в моей жизни никаких тревог, проблем и нерешаемых дел. Нет никого, кого стоит бояться. Нет магии и чувств, с которыми невозможно справиться. Нет ничего, что сравнилось бы с теми болью и страхом, которые я считываю с застылого лица Остина, когда он достает из кармана телефон, по памяти набирает чей-то номер и, приложив трубку к уху, молчаливо ждет, пока ему ответят.
– Остин… кому ты звонишь?
Обхватываю его руку дрожащими пальцами, не видя ничего вокруг, кроме его рассеянного взгляда.
– Остин, прошу… ответь… кому ты звонишь? – повторяю я, притрагиваясь ладонью к его щеке, и только тогда он переводит свое внимание с безжизненного тела на меня.
– Я звоню Мэгги… Она же мне буквально полчаса назад звонила… Хотела что-то сказать… А я не… Я не выслушал ее… – тихо произносит Остин.
Я прижимаюсь головой к его груди и обнимаю так крепко, насколько мне только хватает сил. А затем держу его в своих руках, ни на секунду не отпуская, пока он раз за разом настойчиво звонит, наотрез отказываясь принимать один неподвластный никаким исправлениям факт – Мэгги ему больше никогда не ответит.
Глава 7
С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
Всей кровью прорастайте в них.
И каждый раз навек прощайтесь!
И каждый раз навек прощайтесь!
И каждый раз навек прощайтесь,
Когда уходите на миг!
(Белла Ахмадулина)
ОстинСколько боли может выдержать один человек, не потеряв при этом здравый смысл?
Сколько грусти может испытать человеческое сердце, не остановившись?
Сколько скорби может поглотить в себя душа, после сохранив способность дальше жить и чувствовать? Смеяться? Удивляться мелочам? Радоваться новому восходу солнца? Желать достичь вершин успеха? Стремиться к совершенству? Любить, даже несмотря на то, что тебе не получить взаимности?
Именно эта вереница вопросов выстраивается в моей голове, пока я стою на кладбище под мелко моросящим дождем, смотрю, как гроб с самым дорогим мне человеком забрасывают сырыми горстями земли, и как губка впитываю в себя душераздирающие эмоции скорбящей, плачущей толпы, одетой во всевозможные оттенки черного.
Уверен, Мэгги бы сейчас была крайне недовольна, увидь она всю эту кучу мрачных одеяний. Она никогда не надевала черное. В ее гардеробе вообще нельзя было отыскать хоть одну серую, тусклую и однотонную вещь. Бабушка всегда говорила, что наш город и так слишком хмур и скуп на яркие краски, чтобы люди еще добавляли ему темноты своим внешним видом. И Мэгги безукоризненно придерживалась своих слов, облачаясь лишь в разноцветную одежду. Временами чересчур рябую, аляпистую и немного не сочетающуюся друг с другом, но всегда веселую и привлекающую к себе внимание.
Бабушка была поистине уникальным человеком с ослепительным свечением души. Про свечение я, конечно, образно выражаюсь, но что-то мне подсказывает, если бы люди обладали видимой аурой, сияние Мэгги было бы именно солнечным. Теплым, светлым, согревающим, дарящим всем окружающим радость и надежду на то, что даже если сейчас вам кажется, будто ваша жизнь находится на самом краю пропасти, рано или поздно все непременно изменится в лучшую сторону. Просто никогда нельзя унывать и опускать руки, нужно только двигаться вперед. Не бежать от проблем, а идти им навстречу, перешагивать их или разбивать своим телом. Не зацикливаться на неудачах, а извлекать из них уроки, которые в последствии помогут вашему движению к намеченной цели.
И я все это делал. Все так, как меня учила Мэгги. Я ни перед чем не останавливался с того с самого момента, как достиг сознательного возраста, поняв, что вместо детских игр и бездумных скитаний по улицам мне нужно начать действовать ради светлого будущего моей маленькой, но самой любящей и заботливой семьи.
Семьи, ради которой сутками не спал, целиком отдаваясь работе. Семьи, что заслуживала еще долгих лет благополучной и счастливой жизни вдалеке от всей этой грязи, нищеты и преступности, из которых состоит каждый закуток улиц Энглвуда. Семьи, общением с которой я день за днем пренебрегал, в то время как стоило почаще навещать, проводить вместе время, узнавать, как прошел день, говорить о своей благодарности и том, что нет для меня человека ближе.
Да. Я все это должен был делать… Но не делал, даже зная, как Мэгги по мне скучает. Все думал, что у нас еще вся жизнь впереди насладиться вместе моими будущими достижениями. Но ее нет. Ни целой жизни, ни года, ни дня, ни даже минуты, за которую я попытался бы сказать ей хотя бы малость того, что теперь будет снедать меня до конца моей жизни.
Я бы обнял ее еще раз на прощание, вдохнув родной запах ягод и корицы, ощутил ее теплую ладонь на своей спине и извинился за то, что был так невнимателен, слеп, эгоистичен. За то, что после дня ее нескончаемых звонков не смог догадаться, что Мэгги словно предчувствовала приближение беды и всего лишь хотела напоследок услышать мой голос.
А что сделал я? Что? Я накричал на нее за это. Сорвался без причины, грубо, незаслуженно. Заставил почувствовать себя виноватой, а кто виноват – так это я. И дать понять ей о своем раскаянии мне тоже не светит, потому что нет ее больше. Нет! Есть только последние слова, доносящиеся извиняющимся голосом из динамика телефона, которые я даже не соизволил дослушать до конца, отчего теперь они колотят по нервам, точно молот, остервенело забивающий гвозди.
Я не верил в случившееся, когда впервые увидел ее мертвое тело, которое все еще источало остатки живительного тепла, но уже полностью лишилось всех эмоций. Мне не удалось уловить даже крупицу чувств, которые Мэгги испытывала в последние секунды жизни. Она была пуста. Впитывать было нечего. Но я все равно не верил. Как не верю и сейчас, пока обездвиженно смотрю на могильное надгробие, под которым теперь будет покоиться самый чудесный человек, а ударная доза скорби, сожаления, боли и траурной печали всех пришедших попрощаться с ней людей пропитывает каждый уголок моего сознания.
Наверное, это покажется странным, но даже сейчас, будучи клубком, сплетенным из всех гнетущих, тягостных и тоскливых эмоций, которые способен испытывать человек, я все равно не плачу. Почему-то не могу. Да и это не страшно: мне хватает слез всех друзей и знакомых Мэгги, которые подходят ко мне выразить соболезнования, лишь сильнее вываливая на меня всю гущу своих болезненных чувств.
Думаю, мне никогда не передать, каково это – не просто слышать их утешительные слова и видеть печальные лица с покрасневшими от слез глазами, но и полностью перенимать их внутреннюю горечь. По всей видимости, потому-то мне и не плачется. Ведь чувствую я всех, кроме себя, и никак не могу это контролировать.
– Остин… ты идешь? – тихий девичий голосок разбавляет мои угнетающие мысли.
Я наконец «просыпаюсь», замечая, что люди уже начали постепенно покидать место захоронения.
Еще раз прочитав высеченное имя бабушки на бездушной, каменной глыбе, заставляю себя перевести мутный взгляд на белокурую малышку. Все это время она так же, как и я, не проронила ни одной слезинки и не отходила от меня ни на шаг, крепко сжимая мою руку своей маленькой ладонью.
