скачать книгу бесплатно
– Вот вам, батюшка! Полюбуйтесь, что вы наделали, – со злостью ворчит командир, показывая глазами в окошко.
Я молчу.
– Ну что, – продолжает он едва слышным шепотом, – будете остригать волосы или как?
Но я молчу. Я-то хорошо помню, как мы с отцом Николаем порешили ни за что не остригать волосы. Наверно, помимо моей воли, мои губы вздрагивают от улыбки.
– Ладно, ладно, потом решим, что с тобой делать, – говорит командир.
Так до поздней ночи и просидел в сарае под замком. Потом замок отпирают. Два вооруженных ополченца, мои односельчане, выводят меня на улицу, говорят, что на телеге отвезут домой. Мол, так начальник распорядился.
В окошке торчит физиономия пьяного командира, оловянными зенками наблюдавшего за нами. Усаживают меня в телегу, рядом тело бедного Андрея, и мы трогаемся в путь. Что ж, всё понятно. Телега скрипит, переваливается из стороны в сторону. Скоро мы выезжаем из села.
– Вот, батюшка, везем вас в лес расстреливать, – говорят мне. – Ужасно прямо вас жаль. Вы нас и доброму учили, и помогали. Нет, не можем вас убить. Да и не хотим. Поэтому стрельнем поверх головы, а вы сразу падайте после залпа, как будто вас убили…
– Еще чего, – отвечаю. – Нет, вы делайте, как ваш командир велел.
Вокруг уже темно, хоть глаз коли. Ни луны, ни звезд. Однако и эта темень вдруг засветилась, замерцала, словно изнутри.
Когда приехали к месту расстрела, Андрея вытащили из телеги и отволокли в овраг. Меня поставили на край оврага и стали расстреливать. И всё мимо.
Видя, что я стою и не падаю, один из них подбежал ко мне и в отчаянии стукнул меня прикладом в висок. Я упал, скатился в овраг. Спотыкаясь от страха, они в полной темноте выстрелили в моем направлении несколько раз, просто наугад. Одна пуля попала мне в правое плечо, а другая в левый бок. Странно, я вовсе не чувствую никакой боли. И как будто нет ни времени, ни окружающего пространства. Хотя я несомненно жив и могу молиться.
На следующий день, к полудню они приходят, чтобы прикопать трупы, и видят, что я сижу на пенечке.
– А батюшка-то, гляди, живой! – весело кричит один. – Не иначе как воскрес. Вот так чудеса!
Всегда я их смешил. Они и сейчас хохочут.
– Как же так, батюшка? Вы не умерли? – говорят мне. – Не можем же мы вас живого прикапывать. Увезем-ка мы вас от греха подальше. Может, как-нибудь оно и пронесет…
Пока прикапывают Андрея, я тихо его отпеваю.
Потом меня снова сажают в телегу, и телега трогается.
– Ну, батюшка, куда ж, скажите, вас вести, где спрятать?
– Некуда, чада. Некуда мне прятаться.
В общем, не остается ничего другого, как повернуть обратно в наше село. По дороге они то и дело останавливаются, стучат в каждый дом, спрашивают, может, кто согласится припрятать меня, пока раны не заживут. Но никто не осмеливается меня пустить: такой сковал их ледяной страх, который напустил на них командир со своими латышами. Потом одна женщина вынесла мне попить парного молока, меня ссадили с телеги, и я побрел домой на своих ногах.
То-то мне радость еще разок повидаться с моей семьей! Всех по очереди поцеловал, перекрестил. Каждого благословил. У каждого попросил прощения, Христа ради.
К несчастью, уже вечером в штабе узнают, что мне удалось избежать смерти. Командир послал сказать, чтобы я явился в штаб. Но послал не солдата, а случайную старуху.
– За мной нет никакой вины, – объясняю я ей. – А то, что я чудесным образом выжил, так это не преступление. Никуда я не пойду, отказываюсь. Так и передай. К тому ж, куда я пойду, на ночь глядя…
– Ну смотрите, батюшка, – недовольно и даже с угрозой в голосе ворчит старуха и уходит.
Удивленно смотрю ей вслед. Как можно ворчать в такой чудесный, праздничный день?
Но теперь вот еще и жену начинают одолевать страхи. В конце концов, отпускаю ее со старшей дочкой сходить в штаб, может, удастся узнать у начальства, как и что. Остаюсь дома один с маленьким сынишкой.
А еще через некоторое время в дверь громко стучат. На пороге латыши с оружием, всей толпой возбужденно заваливают в дом.
– Давай, собирайся! Начальник ждет. Хочет посмотреть на святого, воскресшего после расстрела.
У них простые, крестьянские лица. На них написано почти детское любопытство. Того и гляди, начнут совать пальцы в мои кровоточащие раны.
– Не могу идти, – говорю. – Не могу оставить дома маленького одного.
– Давай, на выход! – кричат они.
Они уже разбрелись по дому, роются в вещах, хватают всё, что приглянется: в особенности, для забавы, подсвечники и большие свечи.
Я быстро, вполголоса шепчу «Отче наш» и тогда выхожу.
Ах, какой красивый, удивительно красивый на улице вечер! Чудо да и только! Оказывается, только что выпал снег, и всё вокруг накрыто им, как священным покровом, чистейшей тонкой белизны. Невероятно ранний снег! А на улице перед домом, встречая, солдаты уж выстроились в два ряда с зажженными церковными свечами. Хотели покуражиться, а получилась настоящая, торжественная процессия. Они с удивлением смотрят друг на друга. Свечи полыхают в ночи золотым светом, и у всех от него лица словно тоже стали позолочены и сияют. Золотые бороды, усы, волосы, брови. И поют заупокойный псалом – еще живому мне.
В таком сказочном сопровождении я двинулся по улице. Но ведут меня не к штабной избе, а за околицу села. Мы идем к лесу. Мне говорят, что меня будут казнить во второй раз. Так вот зачем столько горящих свечей! Понимаю. Но светло вокруг даже не от зажженных свечей, а он этого белеющего снежного покрова, который, как мне кажется, с каждой минутой сияет всё ярче и сильнее.
– Если воскреснете и в другой раз, мы вас помилуем, батюшка, – сообщают мне.
– Что ж, тогда мне нужно помолиться, чада.
– Хорошо. Только быстро.
Я становлюсь на колени и молюсь. Об этом мире я всё знаю. И теперь лишь в одном шаге от того мира, о котором мечтал всю свою жизнь. Как просто! Однако на глаза мне наворачиваются слезы. Потому что очень грустно знать также и судьбу тех, кто вокруг меня. Если они сию же минуту не одумаются и не покаются, уже завтра, возвращаясь домой, попадут в засаду и будут перебиты. Погибнут, как проклятые, до единого человека. А потом… Я утираю и утираю слезы. Что я знаю про иной, лучший мир? Что бы я сейчас ни сказал, меня не станут слушать. И всё-таки это моя пастырская обязанность – не оставить несчастных в неведении. Я бы отдал всё на свете, даже самые последние мгновения моей жизни, только бы они спаслись.
Поднявшись на ноги, начинаю рассказывать, что их ждет. Обличаю и молюсь одновременно. Время пришло. Они бросаются торопливо и с остервенением бить меня по лицу. Потом стреляют. Я снова падаю на колени. Просто молюсь и молюсь. Поднимаю правую руку, чтобы перекреститься. Один из них подбегает ко мне со штыком на перевес и, чтобы не дать мне перекреститься, пробивает руку у плеча, потом у локтя. Но я поддерживаю раненую руку левой рукой и продолжаю креститься. Как он на меня смотрит! Какой знакомый взгляд! Потом тычет штыком в левую руку и страшным голосом кричит своим товарищам:
– Я распял его, я распял его!
Но мне не больно и не страшно. Разве что чуть-чуть. На душе чудесный покой. Уже в следующее мгновение надо мной взлетает и опускается сверкающая сабля, одним ударом срубая, наверно, ползатылка. Я стою на коленях и молюсь. Я живой.
– Эй, только гляньте! Какой сильный поп! В жизни такого не видал! Умрет он когда-нибудь?!
Вокруг он не выдерживает и испускает вопль, полный священного ужаса.
Зачем? Не надо! Бедное, бедное чадо! Он ведь не знает, что это такое. А я знаю.
2
Как, когда же я обо всем об этом узнал? Нет, не помню, не могу сказать. Просто знал и всё. Наверное, еще в детстве мама таинственно, шепотом рассказывала перед сном. Только она и я. Поэтому как само собой разумеющееся. И я молчок. Дело семейное. А может, и правда приснилось во сне? Никогда не знаешь наверняка. Оно и к лучшему. По крайней мере, известных случаях. Вот и всё.
Да ведь и вокруг – за каждой дверью, в каждой семье свои тайны. Чего только на свете не бывает! То и дело слышишь: с кем-то случилось что-то в этом духе, чудесное, непонятное. То и дело вполголоса люди передают из уст в уста: «Вы мне, конечно, не поверите!» – «Я бы и не поверил, если бы у нас не произошло то же самое…» С другом или родственником. Детьми или женой. В каждой семье ждут, что у них родится Спаситель. Так что, конечно, кроме нас, бесчисленное множество других матерей, отцов-отчимов, добрых родственников, как бы их не звали… Против некоторых явных знаков и знамений не поспоришь. Каждый, по-своему, прав. Вот, повсюду только и слышится: «Он здесь!», «Он там!» И уже совершенно невозможно отличить правду от вымысла, к тому же, подкрепленного множеством повседневных чудес, даже виденных собственными глазами.
Жаль, я никогда не видел отца. Иногда я ужасно скучаю по нему. Только мама знает, как всё началось. Когда я спрашиваю об этом, она лишь непонятно вздыхает и… молчит. Как будто это только ее воспоминание. Но, вот, кажется, она улыбается, едва заметно. Счастливо. Ее глаза, лицо, вся она – освещается радостью. Так и есть. Это передается и мне. Я чувствую, как от радости по коже бегут мурашки.
Это главная, самая удивительная тайна моей жизни. Впрочем, иногда кажется, что тут нет никакой тайны. Всё просто. И я всю жизнь об этом знал.
Вот удивительно, архангел явился маминой двоюродной сестре раньше, чем маме. От него сестра узнала о своей будущей беременности. Как и о том, что родит замечательного ребенка. Предтечу или предвестника. Под великим секретом. А как же иначе. Ведь сестра супруга пожилого священника, и сама уж не молодая. До последнего времени супруги так хотели ребенка, так старались – неутомимо, страстно, словно молодожены. И вот ей удалось зачать. Почти как библейской Саре. Сначала оба никак не могли поверить. За свое неверие супруг вдруг лишился языка. Дар речи вернулся лишь через некоторое время, когда ребенок родился и был наречен. А мама сразу поверила всему, что рассказала сестра. Точно так же без колебаний поверила, когда к ней самой явился архангел. Даже от крошечного изъяна или нечистоты душа теряет совершенство. Так что каждый и судит об истинности того или иного случая по себе.
Мама была совсем юной девушкой, когда вышла замуж, тоже за пожилого. И ей явился архангел и сказал, что вот, она зачнет ребенка. От Духа Святого. Так и случилось. То есть через короткое время мама почувствовала, что беременна.
А однажды пошла к сестре и едва переступила порог, как сестра изумленно воскликнула:
– Ах, ребеночек у меня в животике играет и ворочается от радости! Не иначе, как сама Матерь Божья пожаловала ко мне!
И сестры принялись шептаться, какие чудесные у них народятся детки, какими удивительными людьми вырастут.
Кое-кто, конечно, усомнится и решит, что причина всему женское умиление, сестринская солидарность в житейских делах. Но каково приходилось маме? Могла, наверное, объясниться с супругом, бесхитростно, прямо. Но предпочла, страдать и какое-то время отмалчиваться. Тоже вполне по-женски. Чтобы муж почувствовал. Такое глубокое, почти обиженное молчание действует на мужчину безотказно. В результате он и правда начинает что-то «чувствовать» – что виноват, хотя даже не понимает, в чем. Пожилой плотник – более смирного, простодушного человека не сыскать. Что чувствовал он? Супружеская неверность есть страшный грех, преступление, за которое побивают камнями. Сначала, боясь, что это может открыться, он хотел тайно вывести молодую жену, где ее никто не знает: пусть живет себе одна. Но потом и ему явился архангел, по его же приказанию он оставил маму в своем доме. И даже до моего рождения не делил с ней супружеского ложа, потому что всем сердцем верил, что ребенок от Духа Святого.
Конечно, всегда и всё идет от женщин. Они знают всё. Подмечают каждую мелочь. Всё хоть сколько-нибудь чудесное или таинственное. Не смыкают глаз. Чего стоят эти их загадочные перешептывания, переглядывания! Передают по секрету одна другой. Потом рассказывают мужьям. Их нет в храме, почти не видно на площади, но в своей семье они главные.
Отчиму и маме все-таки пришлось отправляться в дорогу, переезжать в другое место по закону о всеобщей переписи. Может, это и к лучшему, что никто их там не знал: слишком уж бросалась в глаза разница в возрасте и то, что такая молодая жена, почти девочка, уже успела понести. Но в пути всё складывалось как нельзя благополучно. На одном из постоялых дворов народу было так много, что единственное свободное местечко нашлось только в хлеву. Сгрузив скарб возле яслей и распаковав необходимые вещи, они сразу почувствовали себя как дома – бедный уголок сделался таким уютным, теплым, словно его озарил чудесный свет. Здесь мама и родила меня – и сразу высоко в небе взошла и просияла первая звезда. Местные пастухи просовывали головы в наше окошко, чтобы взглянуть на новорожденного. Потом пожаловали почтенные мудрецы и заморские волхвы, положили к моему изголовью особые, ценные дары. Крошечный самородок золота, как почесть царской особе. Кусочек смирны, по которой можно узнать врачевателя. А еще – немного ладана – знак благочестия и святости. Мама склонилась над своим драгоценным чадом, ее глаза выражали обожание и покой. Волхвы терпеливо ждали, пока я, заинтересовавшись подношениями, переводил взгляд то на одно, то на другое. Вдруг потянулся и, как рассказывают, схватил все дары разом. Волхвы только молча, прочувствованно покачали головами. Исчислив движение звезд и проникнув в тайны древних рукописей, они заранее предвидели результат. Тем не менее, их удивлению и смущению не было предела. За ними по пятам следовали шпионы, посланные правителем, злодеем из злодеев, смертельно напуганным древним пророчеством, которое он надеялся предотвратить, пролив кровь младенца.
Мама улыбнулась. Ничто не предвещало беды. А сколько других матерей, верящих, что именно их дитя и есть Спаситель и встревоженные зловещими слухами, так и не решились спасаться бегством!
Что ж, тогда архангел опять явился отчиму, приказав немедля собираться, сей же час трогаться в путь – всей семьей бежать в далекие египетские земли. Уже там, на чужбине до него дошло известие о резне младенцев в его родном городе. Воздев руки к небу и проливая слезы, отчим воскликнул:
– Подумать только! Что вы на это скажете? – Потом повернулся ко мне. Я сидел на руках у мамы. – Видно, и правда, это чудесное дитя явилось, чтобы спасти мир, раз такое множество невинных младенцев было принесено в жертву пред лицом Господа вместо него! Не иначе, как это и есть сам Господь Бог прошлого, настоящего и будущего человечества! А бедные малютки-мученики будут первыми в рядах небесного воинства, которое грядет со Спасителем во главе, чтобы наконец очистить мир от греха…
Ни разу за всю свою жизни до сего момента, и никогда впоследствии, никто не слышал от старого плотника такой продолжительной и горячей речи.
Мама крепче прижала меня к груди. Всё поняла.
Тихонечко молюсь в крошечной келье. Готовлюсь к исповеди. Здесь так мирно, так спокойно. Не то, что на душе! Обычная исповедь… Но нет, не совсем…
Сегодня день моего рождения, я достиг возраста Христа, а моего наставника и духовника бросили давеча в тюрьму. Увели прямо от алтаря посреди службы. Боже мой, теперь ведь уже известно, что его допросили и расстреляли!
Шепчу молитвы, а голова идет кругом от мыслей, что сейчас в мире делается.
Повсюду страшный голод. Там, за воротами, если кому-то удается достать кусок дурного черного хлеба – он счастливчик. А здесь в монастыре, под крылышком у самого Патриарха, мы едим свежий ситный хлеб, запиваем его афонским кагором. Есть и сахар, и мед с конфетами. Свежее сливочное масло, черная осетровая икра. Причем все в изобилии. Ящиками, коробками, бочками. Одним словом, полная погибель душе. И расплата не за горами.
Ох, я, в некотором роде «разжалован» и посажен сюда в одиночное сидение как бы в наказание. Чтобы у меня было достаточно времени поразмышлять о своей жизни. Здесь никто не запрещает весть записи. Пожалуйста. Но одиночество полное, неукоснительное. Что ж, одному, так одному. Не так уж плохо, в конце концов. Уединение мне всегда по душе. Еще в детстве я предпочитал уединение, а вот в последние годы такой роскоши не было. Зато теперь с радостью ухватился за возможность.
Ах, дни юности-ученья – гимназия, духовная семинария… Как будто вчера было!
Молюсь за упокой души дорогих папочки и маменьки. Папочка был квалифицированным рабочим, через него у меня этот интерес и к науке и к технике. Мамочка просто домохозяйка, верующая до глубины души, через нее у меня тяга к религиозной мистике. Будучи ребенком поздним, я был рощен родителями в великой, необычайной любви и заботе.
По большей части, я предпочитал играть в одиночестве. Еще в школе в высшей степени полюбил читать жития святых угодников. До сердечной боли печалился, узнавая про святых мучеников, и по простоте душевной сильно радовался тому, что всё это дела глубокой старины и античности, и в наше время ничто подобное уже совершенно невозможно. Веселые компании казались мне ужасно скучными. Поэтому одноклассники прозвали меня «монахом».
Однажды в храме ко мне подошел незнакомый, настоящий монах и, дав серебряную монетку, которую преспокойно взял с подноса для церковных пожертвований, велел пойти туда-то и туда-то и купить себе такую-то книгу. Сия книга называлась «Путь духовный в горний Иерусалим». Так случилось, что, придя домой, я запрятал книгу куда-то, и нашел только когда заканчивал школу. Очень кстати. Едва раскрыв, уж не сомневался, какую стезю избрать, духовную или техническую… Поступил в семинарию, затем в Духовную Академию. А тут как раз и нахлынули первые годы большой смуты и разорения.
Ох, теперь-то годы моего учения в Академии вспоминаются, словно время, проведенное в каком-то райском розарии! Там еще оставались многие истинные праведники и аскеты ради веры, старцы прежнего времени, которые давали ученикам не только великие знания, но великое успокоение душе. Никогда не изотрется из моей памяти один такой случай, как раз накануне принятия сана.
Я ужасно измучился разными терзаниями и сомнениями. Впал в великое уныние. Тогда и пришел к монаху-старцу.
– Куда ж деваться от уныния, дорогой батюшка? Что значит сделаться просвещенным разумом, ревностным и праведным служителем Божьим?
– Дитя, – сказал он, – помнишь, как ребенком жил с папочкой и мамочкой? Как хорошо, как славно! Бывало, холодным зимним днем выглянешь из окошка, а на душе словно праздник. Такой удивительный контраст. Пусть на улице мрачно, промозгло, черные деревья покоробились от инея – зато так живописно – как на какой-нибудь знаменитой старой картине.
– Точно так, батюшка! – воскликнул я. – Помню, помню такие утра и такие дни! Но что с того?
– Ну как же, дитя! Как только человеческая душа переустроилась по-Божески, то в ней и самому человеку сразу жить тепло, уютно, чисто, тогда даже собственные страдания, телесные, болезни, кажутся человеку вроде ненастья за окошком – именно живописными, они лишь усиливают восторг перед чудом внутреннего устройства души христианки…
Потом старец поманил меня, чтобы я выглянул в маленькое грязное оконце его кельи, и я увидел такие же живописные, черные ветви дерева, покрытые свежевыпавшим снегом, увидел грязную, хлюпкую дорожку, ведущую Бог весть куда…
Выйдя из Академии и приняв сан, я получил должность преподавателя в захолустной семинарии, а также назначен наместником в чрезвычайно бедный местный монастырёк. До того, надо сказать, бедный, что потом, когда к нам явился комиссар поглядеть, чего бы такое реквизировать из монастырского имущества, то был искренне поражен нищетой и теснотой, в которой живут наши монахи. Сказал, что кельи монастырька не годятся даже для тюрьмы.
– Ну и заведенице! Как тут вообще можно людям жить?
Ему и в голову не могло прийти, что подобный отзыв об условиях жизни в монастыре был лучшей похвалой здешним аскетам.
Как бы то ни было, вскоре монастырь всё ж разграбили, а братья разбежалась кто куда. Многих и поубивали…
Так уж получилось, что наступившее лихолетье и разорение открыли для молодых священников возможности занятия постов, которые оказались вакантными по причине гибели их предыдущих блюстителей. Вскоре меня значительно повысили, дав кафедру не где-нибудь, а в моей дорогой Академии. Кажется, мои лекции пользуются большим успехом. Частенько меня даже прерывают аплодисментами. Это, конечно, уже слишком. Я вынужден строго призывать восторженных нарушителей к порядку и тишине.
Помимо многих трудов как начинающий лектор, я также принялся ревностно и часто служить в храме как священник. А сколько еще народу нужно исповедовать – и простых прихожан, и студентов, и монахов! Это, пожалуй, самое трудное: вникнуть, проследить самые извилистые уголки и закоулки в душах моих духовных чад; не дай Бог, где-то зацепился, свил гнездо враг!..
Кроме того, взялся за перо, начал что-то вроде духовного труда. Решил по примеру угодников подробно записывать мой собственный опыт. А вдруг когда-нибудь удастся постичь великое искусство святости!
К этому моменту учителям совершенно перестали платить жалование. И это еще наименьшее из наихудшего!
Вскоре нашего дорогого архиепископа, старенького, болезненного, арестовали и расстреляли. А вместе с ним и заместителя. Ну а затем, по грехам нашим тяжким, назначили нам нового иерарха.
Новый архиепископ, тоже хоть и весьма преклонных лет, человек необычайно деятельный и непоседливый. Вечно в каких-то переговорах и советах. Налаживании связей с новыми властями, даже и с обновленцами, обзаведении новыми полезными знакомствами. Страшно деятельный, да. Так или иначе, вот и я оказался вовлечен. В числе прочих, подписал проект декларации для совместных консультации с обновленцами. Но, если честно, мне это с самого начала было не по душе. Сейчас тем более. И всё ж подписал. Бог ведает почему. То ли по слабости характера, то ли из послушания начальству. То ли в обуздание собственного своеволия.
Заняв сей высокий пост, архиепископ обнаружил себя крайне властным, совершенно не терпящим никаких возражений человеком. Не нужно быть великим прорицателем, чтобы предположить, какие пертурбации произойдут с таким человеком, причем в самое короткое время: начнет сотрудничать с ГПУ, примкнет к обновленцам, потом вовсе бросит церковное поприще, пренебрежет своим Святым Даром, женится и… наконец помрет.
Наверно, мне казалось, что тут что-то другое, что над всеми этими обстоятельствами нужно еще хорошенько поразмыслить…
Но вот случилось, что один мой воспитанник, очень юный и горячий, вдруг вспылил и принялся прилюдно обличать нового правящего архиепископа. В тот же день меня вызвали к начальству. Архиепископ потребовал немедленного исключения дерзкого юноши. Я наотрез отказался, в результате чего был мгновенно разжалован и посажен под арест в монастырь нести епитимью. Ну, против этого я нисколько не возражал.
Но что-то меня одолевали сомнения. Я собирался посоветоваться о происходящем с некоторыми старцами-монахами из дальних монастырей. С одной стороны, хотел связать свое своеволие и быть покорным, а с другой – боялся, что слепое, бездумное повиновение станет для меня еще более худшей ловушкой, может, даже убийственной для души, и уж из этой ловушки не выпутаться… Кроме того, я ужасно, ужасно печалился, что подписал эти треклятые обновленческие бумаги.
И вот в первом же монастыре, куда я отправился, игумен оказался очень строгим, не принял и отверг мою исповедь, и прогнал в монастырь в Москву. О, каким грешным злодеем я себя почувствовал!
Московский старец исповедал меня и наложил на меня другую епитимью. То есть, как раз за мое «подписантство». Видя, как я горько плачу и каюсь, он немножко смягчился и шепнул мне, что для молодых незрелых сердец это, конечно, бывает – запутаться в окружающей нас лжи. Ведь даже древние праведники и иерархи, блюстители патриаршего престола, уж каким сильными ни были, а и то, случалось, тоже запутывались и падали. Впрочем, по чудесной бесконечной доброте Христовой, целых три раза отрекшийся от него апостол Петр раскаялся и прощен был…
– А ты, слава Тебе Господи, не нагрешил очень много, ? сказал мне старец.
Он также объяснил, что нынешние времена сильно напоминают первохристианские, и в данных обстоятельствах я мог бы даже низложить наместника, поскольку старцы наверняка приняли бы мою сторону, и занять его пост. Что было бы полностью каноническим и законным делом. Я признался, что мне это и в голову не могло прийти. Да и меня на такое бы и решимости не хватило.
В общем, я исповедался, понес заслуженное наказание. А затем направлен на одну из высоких должностей. Да и мое затворничество в монастыре вовсе не являлось обязательным. Я лишь сделался священником без прихода и прихожан. Впрочем, среди священнослужителей всегда есть часть, которые не служат, а принуждены ожидать назначения на приход. Что ж, надеюсь, это ненадолго…
Но вот, дни идут, идут, и поневоле закрадывается огорчительная мысль, что ведь не зря говорят, что нет ничего более постоянного, чем временное…
