скачать книгу бесплатно
Что за чудо! Эти слова словно снимают с меня пелену. Солнце и звезды вдруг воссияли преудивительно. Да ведь я и сам точно всю жизнь так думал и хотел! Я не колеблюсь ни секунды. Это и есть мое самое сокровенное желание!
В начале войны я как раз заканчиваю пастырские курсы в Москве. Повсюду энтузиазм и воодушевление неописуемые. Но потом начинают привозить раненых. Сотнями, тысячами. Над страной нависает смерть.
Я уж рукоположен и определен в сельские священники, но в пылу общего порыва загораюсь идеей отправиться на фронт полковым капелланом. Ночью во сне мне является умерший «дедушка». Я ужасно рад и немедленно спрашиваю его совета о моем решении. Он, между тем, медлит, явно не спешит одобрять свойственную мне «легкость ног».
– Неужто Господь Всемогущий поместил тебя не туда, куда надо, и ты хочешь Его поправить, миленький брат? Ты рвешься на войну, не понимая, что ты уже и так на войне…
Я чувствую, что краснею от смущения. Ведь он обращается ко мне оттуда, откуда ему видно всё, и теперь я для него «брат». Мне становится ясно, что я уже не желаю ничего другого, как только чтобы «дедушка» благословил меня отправиться в мое дальнее село, где измученное, заброшенное «стадо малое» заждалось своего «доброго пастыря». Мои родные. Самые дорогие.
– Понимаешь, если уж ты возложил все свои упования на Господа, – продолжает объяснять «дедушка» со спокойной улыбкой, – то тебе больше не нужно каждый последующий день думать и сомневаться, куда тебе поехать, что тебе делать. Ежели ты благ, то любой жребий, выпавший тебе, – во благо… Понимаешь ли меня, брат?
Конечно, понимаю. Ох, опять это мое злокозненное своеволие, моя «легкость ног»! Милый «дедушка»! Конечно, я со спокойной душой отправлюсь, куда мне предписано. Слава Богу, уж не нужно ничего решать. Всё решено.
Я смотрю на «дедушку», и вокруг него и он сам всё светлеет, светлеет. Чудесным светом. С этим и просыпаюсь.
Словом, беру семью и перевожу в деревню, в наш новый дом. Супруга беременна вторым ребенком. Роды тяжелейшие. Что если помрет? Холодея от ужаса, молюсь не переставая. Ох, разве не я виновник ее мучений? Не хотела она выходить за меня, а я все-таки женился. Бегу в соседнее село, чтобы исповедаться отцу Николаю. Тяжкие мои грехи! А более всего отвратительна моя низкая боязнь, что открытое презрение ко мне жены повредит моему авторитету как священника. О, как я маюсь и плачу! Открываю батюшке свое потаенное намерение: ежели Таня выживет, предложу ей твердо: пусть уж, откажемся вообще от супружеских отношений, дадим монашеский обет, по секрету, конечно, чтобы жить, как брат и сестра.
К счастью, скоро ей становится лучше, хоть и была одной ногой в могиле. И разродилась мальчиком. Когда Таня окончательно поправилась, я начинаю подробно излагать ей идею «супружеского безбрачия». Потом спрашиваю, что она об этом думает.
– Будем, – говорю, – значит, жить, как брат с сестрой…
Я почему-то заранее уверен, что такая идея ей понравится. Но как я ошибаюсь. Таню словно столбняк поражает. Это даже не удивление, а ужас. А еще через секунду закрывает лицо руками, рыдает в голос и причитает. Вовсе ей это не нравится! Что ж, ведь она была тогда глупая, молодая, а теперь любит меня всей душой, и всегда будет любить. Единственное ее желание, чтобы мы оставались мужем и женой, как это положено, а она уж обещает загладить вину передо мной за все «потерянные» годы. Так и говорит: «потерянные». Если, конечно, я не против.
Что ж, я-то нисколько не против.
Вот как, слава тебе Господи, всё переменилось в одну секунду, и у нас вдруг начался запоздалый «медовый месяц». Не знаю, да, пожалуй, еще не у всех молодоженов такое бесподобное счастье и радость случаются.
Как славно, просто жить и любить. Ничего больше и не нужно.
Наше село не особенно большое. Сельчане, в основном, крестьянствуют, а стало быть, живут очень бедно. Нас поселили в отдельном доме при церкви и отрезали кусок общинной земли для обработки. Вдобавок, по заведенному правилу, община выделила нам корову и лошадь, чтобы было, с чем начать хозяйство. Здешний народ не привык к пышным церковным венчаниям и похоронам. Это им ни к чему. Главное, чтобы молодой священник жил и крестьянствовал, как все прочие. Зато отовсюду провожают пристальными взглядами: справный ли батюшка хозяин, может ли с семьей накосить травы, запастись сеном, умеет ли подоить корову, козу.
Что и говорить, для нас это просто решительный переворот в жизни – для бывшего школьного учителя и гимназистки. Забот полон рот. Форменные робинзоны. Нужно и сбрую содержать в порядке, и дровишками запастись. То и дело браться за лопату, серп, вилы. Ворошить сено, копать навоз. А тут еще – эти молчаливые, пристальные взгляды из-за плетня!
В первый год нам ни единого разу не предложили помощи. Даже когда корова телилась. Зато всем любопытно: как мы, справляемся ли?
А справляемся мы, по-моему, очень даже и не плохо.
Это, понятно, не считая моих обязанностей, как священнослужителя. В общем, днем и ночью кручусь-верчусь. Благо еще, «легкость ног».
Вот, только начал окучивать картошку, как прибегает мужик: у него теща помирает, нужно соборовать. Понятно, тут же бросаю картошку, отставляю в сторону вилы, облачаюсь, чтобы идти за мужиком.
– Только уговор, – строго говорю мужику, – будем за твою тещу молиться вместе. Ты да я.
Мужик прищуривается. Думает, я шучу.
– Нет, батюшка!
– Да.
– Да нет же!
– Да.
– Ох, помилуйте, батюшка! Христом Богом! – лепечет мужик. – Я уж лучше за вас тут пока картошку перекопаю…
– Раз так, – говорю ему, – и я за тебя твою картошку потом перекопаю. А теперь пошли со мной, будем вместе молиться.
Мужик прыскает от смеха, а потом приседает от хохота. Что за чудесный батюшка, написано у него на физиономии. Через пять минут, однако, мы вместе бежим к болящей и горячо молимся вместе у одра.
В другой раз, среди ночи, бьется в окошко взъерошенный мужик, весь трясется со страху, у него, дескать, жена рожает, и он требует, чтоб я немедленно поднимался с постели, шел в церковь молиться за благополучное разрешение от бремени.
– Хорошо, – с улыбкой говорю мужику. – Только уговор: пока буду молиться за твою жену и за тебя, ты отправишься спать и заснешь сном праведника…
Мужик, забыв про свой страх, хохочет. Чему я ужасно рад: бедняга чуть не помер от своих волнений.
С первого дня я завел такой порядок: начинать утреню в четыре часа утра. Слишком рано, говорят мне, народ не будет ходить. Ну и что, отвечаю, кому надо придет и в четыре утра. К тому же служу я не для людей, а для Господа. Не я заводил сей устав, и не мне его менять.
Такое мое объяснение сочли забавным. Я не против. Главное, теперь все привыкли, и служба идет как положено.
Вообще-то, по страшной бедности, чтобы не входить в лишние расходы, крестьяне стараются обращаться к батюшке как можно реже. Поэтому с бедняков за требы я не беру ни копейки. Такое мое правило. Впрочем, они тут почти поголовно бедняки.
Самая громадная для меня радость, что теперь ко мне ходят совершенно без всякого смущения. Что может быть приятнее?
А тут еще моя женушка меня веселит. Ворчит, что мужики повадились обращаться ко мне за любой ерундой, а самые наглые еще и пользуются моей добротой, чтобы выманить у меня что-нибудь. Мол, считают меня дурачиной-простофилей. Скоро весь дом растащат.
– Ты ведь отдаешь всё, кто чего не попросит! В долг ли, нет.
– Полно, любимая! – увещеваю я ее с улыбкой. – Мы с тобой, слава Богу, люди не нищие. К тому же иногда мне возвращают. А общественная собственность – это святое.
Ей, однако, не до шуток.
– Помнишь того наглеца, у него всегда такая хитрая физиономия? – вздыхает и не унимается она. – Сколько уж он раз выпрашивал у тебя денег, хотя бы несколько копеек. Мол, семья сидит без хлеба. Ты всегда даешь. Он тебя точно за простофилю считает. Даже однажды спросил, как же ты сам отдаешь последнее. А ты удивленно ответил, что так, видно, Бог определил: кому пироги да пышки, а кому синяки да шишки. Честное слово, он посмотрел на тебя, как на дурачка!
– Полно, любимая, полно, – успокаиваю я ее.
Если бы она только знала, что этот человек пришел ко мне в слезах, принес обратно все деньги, даже с лишком, каялся и просил прощения!.. Но что еще удивительнее: даже не мог объяснить этого своего поступка. А уж как он обрадовался, когда я сказал, что не возьму деньги, а чтобы он разнес их по самым бедным дворам.
Но и это еще не всё. Давеча, на исповеди он признался, как всё было на самом деле. Иисус пришел к нему и говорил с ним.
– Теперь он совершенно переменился, – уверил я жену. – Помогает мне в церкви, и я сделал его алтарником. Его Андреем зовут.
Между тем войне-горю конца не видно, и нищета повсюду только свирепеет. Вот, в нашем селе уже целых три солдатские вдовы. Посмотришь на них, так сердце обрывается от жалости. Поэтому как подходит сенокос и пахота, первым делом иду помогать вдовой соседке. Односельчане ухмыляются, кто недоуменно-насмешливо, кто с похабным коленцем. Ну и пусть их. Мне, священнику, уж не привыкать. Всё лучше, чем равнодушие. Только улыбаюсь в ответ. Да и своим ребятишкам приказываю ходить помогать вдове.
Вот беда, мы сами-то дошли до самой жалкой нищеты. А впереди никакого просвета. Однажды дочка нашла посреди улицы маленькую серебряную монетку, принесла домой.
– Бог послал нам, – тут же говорит жена.
«Бог»! Как бы не так. Ясно как пить дать.
– Разве ты обронила на улице эту монетку, доченька? – спрашиваю я дитя, а сам поглядываю на жену. – Что-то уж больно подозрительный этот случай, это еще мягко сказать, чтобы в нашем глухом селе кто-то обронил серебряную монету. У нас люди такие бедняки, что каждую копеечку бережно прячут… Поэтому, – говорю я дочке, – пойди, милая, и положи ее точно на то место, где она лежала!
Не прошло и нескольких минут, как девочка прибегает домой и, запыхавшись, рассказывает, что, едва она сделала, как я сказал, появилась какая-то женщина и стала высматривать что-то на дороге, словно что-то обронила.
– То-то же! – восклицаю я.
Дальше больше. Прошло еще некоторое время, и ко мне под исповедь является некая женщина и начинает каяться, что пробовала заниматься ворожбой. Тяжело заболев, по совету одной ворожеи, она заговорила особым заговором серебряную монетку и положила прямо посреди дороги, с тем, чтобы на того, кто подберет заговоренную монетку, перешла ее хвороба.
– Слава Богу, вовремя одумалась, побежала обратно, нашла и забрала проклятую монетку…
Поскольку ворожба не состоялась до конца, я решаю наложить на женщину только легкую епитимью.
Через некоторое время она снова приходит ко мне и сообщает, что совершенно выздоровела. Кстати, выясняется, что она отлично печет хлеб, и зовут ее Шура. Теперь раба Божия Александра подвизалась у меня при храме делать просфоры для Причастия. И лучшей просвирни, пожалуй, во всем уезде не сыскать.
Вот так, жизнь течет помаленьку. То одно, то другое. Дел всегда по горло. По большей части, глупых, мелких. С другой стороны, откуда нам знать: лишь Господь ведает, что в результате окажется мелочью, а что с большими последствиями.
Незадолго до всеобщих потрясений и разгона прежних властей, я заручился поддержкой начальства и добился закрытия местного питейного заведения. Пьянство сразу поубавилось. Но один из местных хулиганов, по имени Павел, пообещал меня убить. Думаю, это не простая угроза.
Он приходит в храм и прямо говорит:
– Убью.
Я пытаюсь поговорить с ним, отговорить, вразумить. Нельзя же, в самом деле, губить себя, замышляя душегубство. Но взгляд у него, жуткий-прежуткий, пустой, как у покойника.
Потом я сам хочу его найти, поговорить еще раз, но он вдруг куда-то пропал.
Как подумаешь, так страшно: монархия рухнула. Его Императорское Величество соизволил отречься в пользу брата, который, судя по всему, вовсе и желает принимать царскую корону. И война не прекратилась.
Какие-то странные, темные личности собирают странное правительство. Говорят, временное и временно. Вот беда! До нашей глуши почти не доходит никаких новостей. Но от тех, что доходят, мороз по коже. Теперь совершенно ясно: кругом одно безвластие. Удивительно, что многие этому даже рады. Я, конечно, не из их числа. Впрочем, их радость очень скоро сменяется гнетущей неопределенностью. Потом подкрадывается страх.
Что тут непонятного, вслед за безвластием надо ждать власти худших из худших.
Так и есть: в наших местах объявилась какая-то шайка бандитов. Потом еще одна. И еще. Конечно, они зовут себя не шайками, а отрядами, эскадронами, армиями.
И вот, извольте любить и жаловать, воцаряется долгожданная новая власть. И кто бы, вы думали, первый милиционер у нас в селе? Он самый – злоумышленник Павел. Носит черную кожанку. В рыжей как подосиновик кобуре наган. Теперь куражится-бахвалится. Теперь, говорит, могу гулять и пить – сколько душа пожелает. Но во взгляде всё та же мстительная, жуткая жуть.
– Скоро, батюшка, жди, – кидает мне.
К счастью, его назначают главным милиционером сразу над дюжиной-другой окрестных сел, поселков и станций, вот уж многохлопотная должность, так что мы очень надеемся, что до наших палестин ему недосуг добираться.
Но сегодня мне сказали, что он приезжает. По мою душу. «Забрать». Что сие значит, кажется, понятно. Тем не менее, я решаю, что поеду с ним… Вот только случается совершенно непредвиденное. Не желая меня выдавать, сельчане взбунтовались, налетели на него и убили. А убив, разбежались кто куда.
Некоторое время кажется, что до убитого милиционера Павла властям нет никакого дела и что обойдется без последствий. Тишина. Я продолжаю служить в нашем сельском храме. Но людей приходит всё меньше и меньше. Многие вообще уезжают, и о них тоже ни слуха, ни духа. Не обойдется. Вроде бы, к нам направлен карательный отряд. Когда еще приедет. Мне советуют тоже поскорее куда-нибудь уехать на время. Куда ж я поеду от моих дорогих? Я, конечно, с места не тронусь.
Отряд прибыл. Однако по причине малочисленности не спешит входить в село. Разбили лагерь прямо за дальней околицей. По-видимому, не рискуют вступать в бой с превосходящими силами противника. А у нас-то даже и ополчения нет.
Отряд, говорят, странный. Из русских только командир и двое-трое солдат. Остальные конопатые да рябые латыши. А может, финны или иные чухонцы. Но по виду в десять раз страшнее убитого милиционера Павла.
Двое из них, из русских, все же решаются отправиться на разведку. Видят в поле какой-то крестьянин-бедняк налаживает борону и, судя по всему, поскольку лошади нигде не видно, сам примеривается впрячься в борону. Что-что, а с бедняками они умеют найти общий язык. Один из карателей, видимо, сам из крестьян, впрягает в борону свою лошадку и начинает боронить. А тем временем его товарищ заводит задушевную беседу с крестьянином и вызнает у того всё, что требоуется: что ополчения у нас никакого, и ружей нету.
И вот набег. Входят в село и тут же хватают несколько крестьян, которых называют убийцами милиционера Павла. Очевидно, что никакого суда-следствия не будет. Как им самим не жутко хватать и убивать всякого, кто попался на пути?
Пока не убили невинных, я иду прямо к командиру, в их штаб и объясняю, что если кого и следует арестовывать, так в первую очередь меня. Но командир приказывает выгнать меня вон. Тогда я становлюсь на колени перед крыльцом и молюсь. Уже почти стемнело.
Ночью слышны ружейные залпы.
На следующий день рано утром, когда прохожу по селу, меня останавливают два солдата.
– Давай убьем этого священника, товарищ, – говорит один другому.
– Я сегодня добрый, товарищ. Может, в следующий раз, – отвечает другой и показывает мне ружьем, чтобы я проходил.
Немного погодя, замечаю в канаве у дороги мертвые тела. Убитых ночью запрещено хоронить. Так и лежат. У одного из них свинья уже отъела полплеча. Захлебываясь от рвоты, сгибаюсь в три погибели, хватаюсь за горло и сердце. Отойдя в сторону и отдышавшись, ковыляю домой. Но, не дойдя до дома, снова решаю повернуть к штабу.
Командир сам выходит на крыльцо. В ответ на мою просьбу меня арестовать, а не губить невинные души, только усмехается:
– Нет. Вы, батюшка, слишком уважаемая персона, чтоб вас кончать. Народ вас любит. Потешный вы. Впрочем, в свое время, может быть.
Потом отряд уходит из села.
Некоторое время ничего не происходит. Только однажды на улице с песнями и криками появляются несколько человек. Говорят, «делегация» из города. Совершенно нагие. То есть, совершенно, чем мать родила. Мужчины и женщины. Но с красными флагами и плакатами. Да еще зачем-то остриженные наголо. Вроде, не пьяные. Одержимые бесом, что ли.
Кричат обомлевшим крестьянам:
– Здравствуйте, товарищи!
Целый день эта бесовская «делегация» ходит в таком виде по селу, выкрикивает похабщину, поносит самыми скверными словами Иисуса Христа, Святой Дух, всё-всё. На плакатах у них лозунги: «Долой стыд!» И ну драть горло. Наши сельчане до того запуганы, что не решаются прогнать срамников-похабников вон из села, только прячутся по домам и покрепче запирают запоры. Наоравшись и нагулявшись, голые сами собой расходятся, исчезают, как страшный сон.
Что ж, я думаю, «в свое время» это уж скоро.
Однажды утром в село снова входит отряд. Две дюжины тех же свирепых конопатых латышей. Командир объявляет, что на этот раз намерен полностью очистить село от враждебного элемента. У них всё проще некуда. Сгоняют крестьян на лужайку перед центральной избой-штабом. Потом командир начинает произносить «революционную речь». Речь ужасно длинная и бессмысленная. Единственно, что можно понять, командир призывает местных жителей записываться в отряд самообороны. Мол, те, кто не пожелает записываться, и будут считаться «враждебным элементом». Перепуганные крестьяне выстраиваются в длинную очередь, и запись начинается. К полудню списки составлены. Кстати, выясняется, что единственный «враждебный элемент» в селе, не записавшиеся – это я и мой алтарник Андрей.
Нас обоих тут же уводят и сажают под замок. Так что никто даже и не удивился. Рядом в избе латыши пьянствуют. К вечеру до того упиваются, что падают замертво – кто в избе, кто поперек дороги, кто на лугу. За исключением самого командира и еще двух латышей. Командир, с трудом ворочая языком, спрашивает Андрея, не передумал ли он. А тот, бедняга, даже не понимает, что он него хотят. Я тихонько толкаю его локтем, и он говорит:
– Так точно, передумал.
– Вот и молодец, – кивает командир.
Андрей улыбается. Я тоже улыбаюсь. Андрей готов беспрекословно подписать нужную бумагу. Командир опять улыбается. Андрей улыбается. Я улыбаюсь.
– Молодец, – снова говорит командир. Потом вдруг спохватывается: – А в Бога ты веришь или нет?
– Конечно, верю, – не колеблясь, отвечает Андрей.
– Ты что, дурака передо мной ломаешь?
– Никак нет.
И тот и другой продолжают улыбаться. Но я уж не улыбаюсь. Командир кивает латышам, чтобы те вывели парня из избы и поучили уму-разуму. Через окошко мне смутно видно, что во дворе перед воротами один из латышей поднимает винтовку и как будто легонько ударяет Андрея прикладом в затылок. Совсем легонько. Потом ударяет другой латыш. Тоже легонько. Так они легонько бьют его, пока не забивают насмерть. Всё это время я молюсь, не переставая.
