скачать книгу бесплатно
– Да почему? – восклицает огорченный мужик.
– Запрещено! Запрещено!
– Хо-хо-хо! – покатывается со смеху женщина. – А дурачок-то выходит поумнее моего полоумного муженька!
– Похоже, что он не про себя, а про нас говорит, – вздыхает мужик. – Видно, очень скоро лишимся всего нажитого подчистую. И что ж нам теперь делать, куда бежать-спасаться? Или просто сидеть и ждать?..
– Бежать? Еще чего выдумал! – говорит жена. – Мы бедняки и ничего дурного не сделали. Будем жить как жили!
Как жили уже не живут. Выгнали прямо на мороз, на зимнюю дорогу, едва одетых, не разрешив взять с собой из дома ни одной вещи.
Бывает вообще нет охоты заходить в гости. Тогда просто сгружаю мешок с чужими грехами посреди дороги и сажусь на него. Так сижу, иногда даже по нескольку дней. Ведь всегда есть, о чем подумать. Но прохожие пристают с вопросами. Приходится открывать глаза и отвечать. Кто еще скажет им главное про жизнь. Без меня они как дети малые, ничего не смыслят. Вот, например, говорю одному человеку:
– Беги скорей домой, Максим Петрович! У тебя пожар!
Или другому:
– Сходи к куму, Максим Петрович, ежели он еще не помер!
Если кто-то дает мне деньги, сижу мну бумажки, перебираю грошики, а потом и бросаю-сею на дорогу: авось, что-нибудь вырастет!..
А однажды начинаю петь «заупокой».
– Кого это ты весь день хоронишь, Максим Петрович?
Но я не отвечаю. Только допев, говорю:
– Земля пухом! Хороните мертвецов!
Да и что толку объяснять людям неминуемое? Разве понять им, что в эту самую минут кого-то убивают, стреляют, топят?.. И так без конца…
Вот, пришел в храм и говорю мои самые отчаянные «Господи-помилуй». Не поднимаюсь с колен, всё бьюсь и бьюсь лбом о каменный пол, пока не расшибусь хорошенько. А люди смотрят на меня – ухохатываются. Даже батюшка вынужден шикнуть на хористок, прыскающих со смеху, глядя на мое усердие.
Выхожу из храма, иду по улице. Мальчишки пуляют в меня острыми камешками. Но ничуть не больно. Всё же, возвращаюсь, чтобы пожаловаться на них батюшке.
– Послушай, Максим Петрович, – с улыбкой утешает меня тот, – так уж нам полагается: потерпеть немножко, ради Христа…
– Точно так, Максим Петрович! – радуюсь я. – Как же иначе!
По правде сказать, вернулся-то я, чтобы лишний раз поговорить с батюшкой, когда народ разошелся. Мы ужасно любим потолковать друг с другом о разных умственных материях.
Теперь живу у благодетельницы. Как сыр в масле катаюсь. А батюшка ходит меня навещать. О его приходе я всегда предупреждаю мою набожную хозяйку заранее, чтобы она могла приготовиться. Батюшка наш – истинный святой праведник и угодник. Точно как другие праведники. Я-то знаю. И даже по секрету сообщил об этом хозяйке… Вот и сегодня, едва заслышав, что он обещался зайти, от радости и волнения она принимается хлопотать; носится из комнаты в комнату, прибирая, накрывая на стол, целый пир. Приходится даже немножко укротить.
– Не сегодня, не сегодня, дорогая, – говорю. – Сегодня мы с батюшкой совсем немножко потолкуем… Просто вот посидим здесь… – И показываю рукой на порожек.
– Да как же можно! – пугается хозяйка. – Что скажет батюшка!
– А вот и он! – кричу я. – Христос Воскресе, милый отец! – И приглашаю его присесть на приступочку.
Батюшка нисколько не возражает, доверяет мне всецело. Понимает, что я могу видеть-чувствовать то, чего он не может. И наоборот. Вот и получается, что мы с ним друг у друга еще одни глаза, уши, кожа.
– Ничего, ничего, – с улыбкой успокаивает он хозяйку. – Сделаем, как он говорит… Ну, как дела, Максим Петрович?
– Вот, – говорю ему, – хочу поменяться крестами. Я возьму твой, а ты мой.
– Как скажешь, Максим Петрович… – спокойно говорит он. Мы меняемся крестами. – Что теперь?
– Ничего. Просто посидим, отец. Помолчим. Как положено.
Сидим молчим. На пороге.
– Ну теперь, – говорю немного погодя, – ты, отец, иди домой, а мне нужно Псалтырь читать.
Он порывисто поднимается. Прежде чем уйти еще раз оглядывается, а лицо у бедного грустное-прегрустное. Пошел и заплакал. Видно, что и в этот раз всё понял: нужно поскорее возвращаться домой, чтобы успеть попрощаться с женой и детками…
В тот же день нас обоих берут под арест.
Когда за мной приходят милиционеры, моя добрая благодетельница всё допытывается у них, какое такое преступление мог совершить юродивый.
– Честно говоря, – хмуро признается старший, – лично нам он не мешает и ничего против него мы не имеем… Однако к нам приходит уже третья жалоба. Требуют взять его под арест… Так что, Максим Петрович, – поворачивается он ко мне, – давай собирайся и пойдем что ли…
Понимаю их. Куда им деваться. Председатель колхоза и его сынок-тракторист уж очень меня не полюбили, всё ябедничают властям.
А собирать-то мне и нечего. Мешок с камнями – вот всегда под рукой. Так что усаживаюсь в сани без долгих разговоров и мешок укладываю рядышком. Но только мешок милиционеры, еще до того, как тронуться, сразу отобрали и выбросили в канаву.
Едем по улице. Не спеша. Знакомая женщина спрашивает:
– Куда путь держите, Максим Петрович?
– Туда откуда не видать. На обед с царем-батюшкой. Так-то.
Она крестит меня, а я ее. Всё слава Богу.
Ну вот, сижу в тюрьме. Раньше это был монастырь. Кельи стали камерами. Почти ничего не изменилось. Битком-набиты церковным людом: священниками, дьяконами, монахами, даже схимниками. Все они замышляли против советской власти. Но есть и коммунисты, попавшие под чистку. Ну, эти понятно. Есть и женщины. Есть уголовники. Есть даже детишки, посаженные за кражу колосков. Есть даже шпионы-цыгане. Прям столпотворение Вавилонское.
Большинство ужасно оголодали. Жалко их. Приходится отдавать им весь свой паек.
– Да ведь ты сам голодный, дурачок! – говорят мне иные.
– Спаси Господи, – отвечаю. – Берите, берите, милые.
Здесь столько арестованных, что до меня никак не дойдет очередь. Весь истомился. Сижу, сижу… Но вот радость нежданно-негаданно: еще раз встречаю дорогого батюшку. Издалека и не признал его с первого взгляда. Лицо сильно посинело и опухшее. И борода, и волосья исчезли. Повыдергивали – волосок за волоском. А глаза всё такие же добрые. Говорит, что следователи, должно быть, не знают, за что его осудить, а сам он себя никак не хочет оговаривать. Впрочем, потом решили: раз призывал народ в церковь и не отказываться от веры, то этого вполне достаточно.
– Теперь, наверное, скоро расстреляют, – вздыхает бедный.
Слава Богу, хоть немножко могу за ним поухаживать, поуспокаивать.
Потом и меня вызывают для допроса. Но я говорю им сразу:
– Знаете что, солдаты, вы должны служить! Это ваша работа! Вы должны ловить шпионов и так далее. А вы что сделали? Обидели отца! Или вы не понимаете, что он святой, а ваш Ленин слабоумный? Это вы, вообще, понимаете?
Ох, и колотят меня за эти слова! Я-то ничего не чувствую после двух-трех ударов, а они совсем измочалились, запыхались, едва дышат. Вызывают двух носильщиков из арестантов, чтобы оттащили меня назад в камеру-келью.
А через полдня или день снова берут и спрашивают:
– А какую подрывную работу вы вели, Максим Петрович?
– Сейчас ваша власть, правда, – говорю. – Но на Страшном Суде за всё ответите.
– Там видно будет, – говорит начальник.
Переглядываются, ухмыляются. Не знают, в чем еще меня обвинить.
– А ты, стало быть, за Христа хочешь пострадать?
– Да.
– Ишь ты…
Тогда стражники поднимают меня за локти и ставят на громадную чугунную крышку, только что снятую с печи, черно-красную от жара. Я стою, а мои подошвы шипят и дымятся. Дым такой едкий, что один из стражников, задыхаясь от кашля, выбегает вон, а другие шатаются, бледные, словно покойники. Больше стоять не могу, валюсь на пол, как мешок с картошкой. Ступни сожжены до мяса и почернели.
Приходит главный следователь.
– Ты, может, сумасшедший? – спрашивает.
– Доктора сказали, нисколько.
– Гм-м… Поговаривают, ты святой или праведник?
– Ни капельки. Просто увечный. Грешник я.
– Ага! То-то и оно! Мы в тюрьму святых да праведников не сажаем! Только грешников… Ну хорошо, тогда рассказывай, какие у тебя грехи. За что тебя сюда посадили, а?
– Видно, на то Божья воля.
Некоторое время он молчит. И я молчу. Потом говорю ему:
– Вот, Максим Петрович, сидишь ты здесь, сидишь, а спешить тебе надо домой. Беда у тебя…
Побледнев, следователь смотрит на меня, как истукан, потом вскакивает и как сумасшедший выбегает из комнаты.
К несчастью, домой прибегает слишком поздно: жена любимая уже висит, удавилась в чулане, бедная.
Теперь его как подменили, всё ищет, как бы меня освободить. И первым делом переводит из тюрьмы в больницу, тем более, что от боли и горячки, я почти всё время в забытьи. А он всё спешит, спешит: составляет-пишет какие-то бумаги, доклады, отсылает своему начальству. И всё приговаривает:
– Ничего, Максим Петрович, ничего, всё будет хорошо!
Так жалко его, что когда он приходит и присаживается на стул у моего изголовья, весь желтый-прежелтый, лицо перекошенное, как могу утешаю, благословляю его:
– Ничего, Максим Петрович, ничего! Всё будет хорошо!
А он только глядит на меня стеклянными глазами и как будто не слышит.
Сегодня у меня необычайно прояснились все чувства. Зрение, слух. Неуклюжий санитар просовывает голову в дверь палаты и удивленно шепчет:
– Батюшки! А я-то думаю, откуда такое чистое благоухание! Словно ветерок из цветущих, летних лугов и рощ. Какая благодать!.. Эй, иди сюда, – зовет кого-то из коридора. – Понюхай, как пахнет! И это в вонючей палате для умирающих! Чуешь? Чуешь?..
– Тс-с-с! – шикает на него следователь и, быстро поднимаясь со стула, выталкивает санитара из палаты и сам выходит. Осторожно прикрывает дверь.
– А ведь и правда! Ты чувствуешь? Ты чувствуешь? – начинают спрашивать друг друга больные в палате, как только уходит следователь.
Благоухание благоуханием, а меня поднимают и относят в холодный сарай, где складывают трупы. Потом приходят мужики, чтобы забрать меня назад в село и похоронить, как прилично православному, но главный врач не позволяет, говорит, что будет меня вскрывать и исследовать, а внутренние органы разложит по банкам с формалином. А мой скелет будет учебным пособием для студентов.
– Поймите, темные вы люди, – говорит он мужикам, – это дело важное и государственное. Изучая его труп, доктора поймут, как надо лечить тех, кто еще здоров!
Опечаленные до слез мужики вынуждены убираться восвояси. Но потом снова приходят, приносят деньги, собранные вскладчину, которых, по их мнению, должно хватить, чтобы выкупить у докторов и студентов хоть одного покойника и снести на кладбище… К счастью, главный врач, поразмыслив, соглашается и берет деньги. Да и раздобыть сейчас покойника проще пареной репы. Сам того не подозревает, бедный, что был на волосок от смерти: мужички-то порешили, что коли не отдаст моего тела, то его убить, а тело выкрасть. А уж как хорошо, что обошлось без душегубства!.. Ну, кладет он деньги в карман. Такой счастливый. Только вот уже через два дня подхватывает тиф и помирает.
6
Иду по берегу озера. Утро тусклое, блеклое, небо словно выбеленное, холмы в мутном мареве, вода неподвижна, как тяжелый покров. Я словно иду под сводами громадного храма.
Полтора десятка человек, растянувшись вдоль залива, уже спешат за мной следом. Торопятся послушать мои слова. Кто ковыляет, кто бежит вприпрыжку.
Недалеко от берега несколько больших рыбацких лодок неподвижно стоят на воде. Сонные рыбаки – кто чинит сети, кто просто лежит, привалившись спиной к борту. Безветрие. Некоторых их них узнаю. Мои новые друзья, еще совсем недавно ученики моего друга. Но вчера, когда я проходил мимо, он сам указал им на меня со словами: «Вот Агнец! Следуйте за ним!» Вот, они тут же бросились за мной, а я, обернувшись, удивленно спросил:
– Чего вам?
– Если станем твоими учениками, – ответили они, – надо же знать, кто ты и где живешь…
Теперь они вместе с другими рыбаками дремлют в лодке. Несколько дней штиля совершенно вымотали людей. Улова нет. Ни единой рыбки не попалось в сети. Не на что выменять ни хлеба, ни вина.
Я немного размышляю, опустив голову. А толпа вокруг меня всё растет. Люди волнуются, давятся, чтобы протиснуться ко мне поближе. Вот уж совсем оттеснили меня к воде. Кричу друзьям, чтобы те взяли меня в лодку. Они вопросительно глядят на своего старого отца. Старик не возражает: рыбы всё равно нет, сети пусты, так хоть кого-то послушать. Подгребают, и я перебираюсь в лодку, и она, отплыв немного, становится в заливе напротив берега, и с нее, словно с амвона, я обращаюсь к людям.
Поговорив с людьми, оборачиваюсь к друзьям-рыбакам:
– Ну, теперь самое время забросить сети!
Они снова смотрят на отца. Старик кивает.
Когда сети вытягивают, улов такой обильный, что местами сеть трещит по швам, лопается. Рыбы столько, что лодка погрузилась в воду почти до уключин. Один друг, словно ошалелый, не в силах остановиться, жадно кидает в лодку рыбину за рыбиной. Другой испуганно вскрикивает: лодка зачерпнула бортом воду, вот-вот перевернется. Все замирают. Вот, друг приходит в себя и, ужаснувшись своей алчности, бросается ко мне, и, обняв мои колени, торопливо бормочет:
– Я не достоин быть с тобой, Господи! Уходи, уходи! Оставь меня!
– Как я уйду, когда ты так вцепился? – улыбаюсь я. – И куда? Кругом же вода… – Кладу ему руку на плечо. – Не отчаивайся, мой дорогой: вера, она одна, делает недостойного достойным!
И вот уж все, кто в лодке, объяты ужасом. И снова обращаюсь к ним, говоря:
– Чего же вы боитесь? Не бойтесь! Я с вами!
