Пустолик.Черноводье

Тёмные облака висели над городом, но это не был просто дождь. Это был признак чего-то большего, более зловещего, что должно было скоро произойти.

Хейл и психолог не могли понять, что именно они ищут. Они продолжали следовать за ниточкой, но, чем дальше они шли, тем более запутанным становился их путь. Каждая подсказка, каждый фрагмент уводил их в ещё более глубокую тень. Они посетили ещё несколько церквей, встретились с пророками и старцами, что жили на грани безумия. Они молились, предсказывали, но всё, что они могли предложить, было одно – ждать. Но чего? Знака. Чуда. Того, что не могло прийти. Всё это было пустым. Каждый разговор заканчивался новой порцией тревоги, которая только усиливалась с каждым шагом.

Тени смыкались. И ничто уже не могло остановить то, что должно было прийти.

– Мы идём по ложному пути, – произнёс Хейл, его голос был тяжёлым, как мрак, который они пытались избежать. Он выдохнул, когда они наконец вернулись в машину после последней встречи с гадалкой, которая, как и всегда, не смогла предсказать ничего внятного. – Всё это… бессмысленно. Мы уходим всё дальше от ответа.

Психолог сидел рядом, молчал. Его взгляд был отстранённым, будто он уже не был здесь, с Хейлом, а где-то там, в другом месте, где не было света, только тьма. Он знал, что они уже давно пересекли границу. Границу между обычным расследованием и чем-то более глубоким, более древним, чем они могли себе представить.

– Есть одно место, – наконец, сказал психолог. Его голос был мягким, но в нём проскользнула странная неуверенность. Он подождал, чтобы Хейл переварил слова, не обращая внимания на тревогу, что скользила по углам голоса полицейского. – Старое кладбище на окраине города. Оно заброшено. О нём говорили, что когда-то там хоронили людей, связанных с каким-то древним культом. Это место связано с тем, что мы ищем. Нам стоит проверить его.

Хейл повернулся к нему, его лицо было искажено недоумением. Он взглянул в ночную тьму, которая окутывала город, и сдался. Что ему оставалось? Каждый шаг в этом расследовании был шагом в неизвестность.

Они прибыли к кладбищу в глубокую ночь, когда туман окутывал землю, как покрывало, скрывающее неведомое. В этот момент город будто замирал, его стены, улицы, дома – всё исчезало в облаках туманного мрака. Только силуэты деревьев и расплывчатые очертания надгробий пытались вырваться из этого хаоса. И тишина. Гробовая тишина, которая оглушала, как удар по голове.

Психолог не спешил. Его шаги были осторожными, будто он что-то ждал. Он подошёл к одной из могил, на которой был вырезан странный символ. Он стоял, не двигаясь, и смотрел на этот знак, как будто пытаясь разгадать его тайну. Символ был похож на тот, который они видели в манускриптах. Он не мог сдержать дрожь, когда его пальцы коснулись камня.

– Это не просто кладбище, – сказал психолог, его голос был почти шепотом. – Это не место для тел. Это место, где похоронили… нечто другое.

В темноте, где они стояли, туман будто сгущался. Хейл, не зная почему, вдруг почувствовал, как воздух вокруг них становится гуще, как будто он обвивает их, сжимает. Словно они стояли на грани между мирами. Ничего не двигалось, но что-то было здесь. Он чувствовал это, как только что угасший взгляд в темном зеркале. Словно этот кладбищенский воздух сам по себе был частью того кошмара, что они пытались понять.

Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но звуки не шли. Он мог лишь смотреть, как психолог стоит, поглощённый этим местом. Хейл ощущал, как его разум начинает дрожать под тяжестью того, что они начали расследовать. В этой тишине было что-то пугающее, как если бы сами могилы, эти старые камни, были жертвами какого-то заклятия.

И вот, когда он уже собирался отвернуться, он заметил, как из тумана возникла тень. Молниеносно, как порыв ветра, она прошла мимо, едва ли не коснувшись его плеча. Хейл вздрогнул. Но, повернувшись, не увидел ничего.

– Ты видел это? – спросил он психолога. Но тот стоял всё так же, не двигаясь, с выражением, будто он сам уже был частью этого места.

Психолог медленно обернулся, его глаза не были такими, как раньше. Они были пустыми, словно унесёнными в другое измерение, и он не ответил. Вдруг по кладбищу пронесся смутный, неуловимый шёпот, который они оба, казалось, могли услышать.

Тени двигались. И они уже не были просто тенями.

– Мы все возвращаемся к тому, что оставили позади…

Слова её были как эхо, которое не отпускало, не позволяя ускользнуть в реальность. Хейл почувствовал, как холод проникает в его душу, как будто эта фраза была ключом к чему-то, что он не хотел бы знать. Она исчезла, растворившись в тени, оставив после себя только чувство пустоты, как если бы всё, что они видели, было всего лишь сном, не имеющим ни начала, ни конца.

Тишина снова окутала их, ещё более плотная и тяжёлая. Они стояли там, глядя друг на друга, словно пытаясь понять, были ли они участниками какого-то жуткого спектакля, или сами стали частью этой безумной игры. Время и пространство как будто начали сжиматься вокруг них, стирая границы между реальностью и тем, что скрывалось за ней.

– Это не имеет смысла, – выдохнул Хейл, его голос был почти безжизненным. – Что это было?

Психолог не ответил сразу. Он просто стоял, затаив дыхание, как будто что-то ощущал, что оставалось скрытым от глаз. Взгляд его был устремлён в тёмную пустоту, куда исчезла женщина, как если бы он всё ещё пытался увидеть в темноте её след.

– Мы все части этого мира, Хейл, – наконец произнёс он, его слова звучали тяжело, как уговаривающий сам себя. – Она сказала правду. Мы стали частью чего-то, что существует за пределами нашего понимания. И теперь нам не выбраться.

Каждое слово, произнесённое психологом, повисло в воздухе, тяжёлое, как камень, который они не могли поднять. Хейл ощутил, как мрак вокруг них сгустился, словно поглощая остатки их разума. Они шли по этому пути, не зная, куда он ведёт, но не могли остановиться. Шаг за шагом, они двигались к неизбежному, вглубь чего-то, что не было живым, но тем не менее двигалось, следило за ними.

Тем временем, улицы города наполнились таинственными тенями, которые шевелились в сумерках, словно ожидая, когда эти два человека, поглощённые этим безумным поиском, наконец станут частью их мира.

– Мы все станем частью этого мира, – голос психолога звучал, как холодное предвестие, касающееся его самого, и Хейл почувствовал, как его грудь сжала тяжёлая хватка. Эти слова не были просто угрозой, они были истиной, которая прорвалась через все их сомнения, как тень, не дающая покоя. Все, что они искали, больше не имело значения. Они стали пешками в игре, правила которой они не могли понять. Чудовищный смысл, скрытый в каждом шаге, был неуловим и неизбежен.

Мрак, что окружал их, стал ещё плотнее, как туман, сжимающий пространство. Каждый взгляд, каждый вопрос, который они задавали себе, становился всё более бессмысленным. Ответы, которых они искали, ускользали. Всё продолжало терзать их сознание, как тёмный, остриё ножа, глубоко вонзающийся в них.

Они вернулись в машину. Ничто не произнесено, но они обменялись взглядами, полными отчаяния и бессилия. Молча. Просто сидели, ничего не понимая.

– Это было… нечто большее, чем мы могли представить, – сказал Хейл, его голос затухал, как будто последние слова он проговаривал не с собой, а с самим миром. Он не был готов признать это, но где-то внутри себя он уже знал: они столкнулись с чем-то гораздо более древним, чем они могли себе представить. Что-то, что не имело места в этом мире, но которое вырвалось наружу.

Психолог молчал. Его взгляд был затмён, унесён в неизвестность. Он смотрел в окно, не видя дороги, а смотрел в нечто гораздо большее, чем тёмные полосы на асфальте. Вдруг, резко, он схватил руль, как будто пытаясь удержать реальность, пытаясь изолировать себя от чего-то, что было слишком сильным, чтобы понять.

– Хейл, ты видел это? Ты слышал, что она сказала? "Мы все станем частью этого мира." Это может быть ключом. Возможно, это не просто убийства, а нечто большее. Эти убийства… это трансформация. Трансформация, с переходом в нечто иное. В нечто за пределами нашего понимания.

– Трансформация? – Хейл нахмурился, не понимая. Это слово было как сломанный мост, соединяющий его с реальностью. – Ты хочешь сказать, что эти убийства – это не случайности? Что они часть какого-то обряда? Ты серьёзно?

Психолог перевёл взгляд, и его глаза уже не были такими, как раньше. Они были наполнены какой-то странной решимостью, которая вызывала у Хейла страх. Страх от того, что этот человек больше не был тем, кто он был раньше. Он выглядел как человек, который давно перестал искать ответы и просто двигался вперёд, потому что не мог остановиться.

– Мы слишком долго шли по следу обыкновенных преступников. Мы искали человеческие мотивы в невообразимом. В том, что не может быть человеческим. Мы не видели… мы не видим всего. Всё это, все эти убийства – не просто случайные акты. Это не просто безумие. Это часть чего-то другого. Мы должны искать связи, которые выходят за пределы того, что мы знаем. Мы должны искать там, где реальность начинает исчезать.

Они вернулись в участок, но теперь ничего не казалось таким же. Это было не расследование. Это было нечто другое. Необычное. Древнее. Психолог погрузился в изучение старых книг. Их страницы были затёрты, обклеены пылью, но символы, которые они находили, были слишком знакомы. Знаки, которые они видели у старых пророков. Они снова и снова перечитывали слова, каждое из которых было как нож, вонзающийся в их разум, разрывая привычное восприятие мира.

В это время Хейл почувствовал, как его тело становится тяжёлым. Он был измотан, но что-то изменилось. Не просто физическая усталость – что-то гораздо более глубокое, что не имело объяснений. Он чувствовал, как он сжимается, становится частью чего-то тёмного. Чего-то, что они пытались найти, но что они уже не могли контролировать.

Ветер пронёс в себе запахи – свежескошенной травы, влажного дерева. Чего-то сладкого. Карамельных орехов. Лето здесь пахло иначе, чем в других местах. Он почувствовал это в воздухе. Оно было тяжелее, насыщеннее, как сироп, стекающий с поверхности, утопая в тени.

Я не сразу заметил её.

– Вы не против? – её голос пронёсся как шелест ветра, мелодичный, но с лёгкой хрипотцой, которая пробивалась сквозь барьер реальности.

Я открыл глаза. Она стояла рядом. Молодая, ухоженная, её светлый льняной костюм был безупречен, а локоны вились, как в старых французских картинах. В руках она держала папку, её пальцы неуверенно перебирали айфон, как если бы она пыталась найти в нём что-то важное.

Я едва заметно кивнул, и она села. Между нами остался какой-то невидимый барьер, едва ощутимый.

– Вы ведь… – её голос прервался, и она запнулась, как будто не уверена, стоит ли продолжать.

Я молчал, но ощущал, как в воздухе что-то изменилось. Невидимая нить натягивалась между нами, не давая возможности двигаться дальше. Что-то невидимое витало, давя, сжимаючи пространство.

– Следователь Лива… он говорил с вами? – её голос, тихий и неуверенный, прерывает тишину.

Я медленно поправляю рукав, скрывая лёгкую усмешку, которая сама собой появляется на губах. Полиция. Всё это странно, до боли знакомо, но я всё ещё не могу разглядеть, что за игра стоит за этими масками.

– Возможно, – я отвечаю с небрежной усмешкой, не поднимая глаз. – Напомните, о чём речь?

Её взгляд пронзает меня, словно она пытается пройти сквозь плоть и кости, вытянуть из меня правду, выцарапать из сердца. Я чувствую, как её глаза медленно скользят по лицу – от глаз до губ, и снова обратно. Она что-то ищет. Улики. Ответы. Но не те, что я могу ей дать.

– Исчезновения, – наконец выдыхает она. – Девушка… медсестра из морга. Журналистка. Теперь ассистентка Лива. Все они… – она запинается, словно слово это слишком тяжело для неё. – Вы не заметили ничего… странного?

Странного?

Я вновь в голове рисую ту ночь – липкую, тёмную, как сырой уголь, когда луна светила так ярко, что тени на улицах казались живыми. Шипение в воздухе, как у змеи, расползающейся по земле. И тот момент, когда что-то тёмное мелькнуло в зеркале, прежде чем погас свет. Вспоминаю каждую деталь. Но просто улыбаюсь в ответ, скрывая всё, что внутри меня. И это странное чувство: ощущение, что мир вокруг размывается, как растёкшаяся краска.

– Нет, – отвечаю я, стараясь сохранить нейтралитет. – Ничего странного.

В этот момент один из мальчишек – светловолосый, с веснушками, – выбегает вперёд, ловко останавливает мяч, и кивает мне в благодарность. В его глазах нет детской беззаботности. Они слишком чёткие, слишком внимательные, как у взрослого, пытающегося разглядеть что-то в тебе, что не должно быть на виду. И мне вдруг становится не по себе. Я смотрю на него дольше, чем надо, и замечаю: его улыбка… она не настоящая. Слишком натянутая, как маска. Он стоит неестественно неподвижно, словно его тело заморожено в моменте. Остальные дети продолжают играть, не замечая его. А я, всё ещё наблюдая, чувствую, как моё сердце снова начинает колотиться. Бесконечно быстрый, тяжёлый ритм.

– Всё в порядке? – раздаётся невинный голосок. Я моргаю.

Он стоит передо мной, обычный мальчишка, и вдруг мир кажется намного более хрупким. Как стекло, которое вот-вот треснет.

– Да, – тихо отвечаю я, отворачиваясь и делая шаг назад.

Без осознания поворачиваюсь и иду прочь, ощущая, как тень преследует меня, не давая ни единого шанса на спокойствие.

Чувство тревоги не отпускает. Оно сгущается, заполняя пространство, как липкий туман. Спина ощущает взгляд – то ли мальчика, то ли кого-то другого. Шаги ускоряются, и шаги за спиной тоже. Я оборачиваюсь. Пусто. Но знаю: кто-то есть. Кто-то дышит в такт со мной. Я снова бегу. Но от кого?

Воздух прожигает лёгкие, но я не могу остановиться. Набережная становится размытым пятном перед глазами. Фонари метят землю длинными тенями, которые, кажется, следуют за мной. Я поворачиваю голову – пусто. Только ветер колышет листву, шуршит обёртками, задувает пластиковый стаканчик в угол.

И тут мне кажется… я слышу шипение. Легкий звук, едва уловимый, но он есть. Проникает в меня, ползёт по коже, как змеиный язык.

– Ты один, – шепчет чей-то голос.

Я резко оборачиваюсь. Пустота. В груди сжалось что-то тяжёлое. Нет. Я точно не один. Кто-то здесь. Я чувствую его присутствие, так же чётко, как ледяной ночной воздух на коже. Тело охватывает дрожь, как если бы я вот-вот столкнусь с тем, что преследует меня давно. И вот я её вижу. На краю набережной, у самой воды. Тусклый свет фонаря касается её лица, очерчивая бледный силуэт. Ветер колышет тёмные волосы. Она неподвижна. Слишком неподвижна. И исчезает. Я останавливаюсь так резко, что едва не теряю равновесие. Сердце колотится, как бешеное. Её больше нет. Но я видел её. Я пытаюсь вдохнуть, захватываю воздух, чтобы привести себя в порядок. Всё нормально. Возможно, это усталость. Психоз. Всё что угодно, но не реальность. Я смотрю на воду. Поверхность ровная, как зеркало, отражающее фонари, лишь слегка тронутые рябью.

И тут…

Волны вздрагивают. Рябь появляется на тёмной глади, словно кто-то тянет свою невидимую руку из глубины. Дыхание застыло в груди. Сначала я вижу волосы – длинные, тёмные, извивающиеся, как змеи. Потом лицо. Оно бледное, расплывчатое, но мне оно знакомо. Глаза открываются. Они смотрят прямо на меня. Меня охватывает холод. Губы фигуры в воде едва шевелятся, как если бы она хотела что-то сказать. Я отступаю.

И вот…

Рука вырывается из воды, хватает меня за лодыжку. Я дергаюсь назад, но пальцы её хватки – мёртвы, как железо. Холод пронзает меня, словно ледяная вода наполняет вены. Я не кричу. Не могу. Меня сковывает липкий ужас, который охватывает все тело.

Рука тянет меня вниз, к краю набережной. Я вижу, как из воды поднимется второе плечо, силуэт становится чётче. Её лицо уже совсем близко. Глаза. Я знаю эти глаза. Вспышки воспоминаний рвутся, обрывки снов, полу-тени, чей-то смех, который я так и не забыл.

– Пусти! – мой голос теряет силу, превращается в шёпот.

Но она не двигается. Её губы продолжают беззвучно что-то произносить. И вот я замечаю… На её коже – странные символы. Они выпуклые, как вытравленные временем, словно умирающая цивилизация на её теле. Молящийся. Дева. Русалка. Замиокулькас. Последний знак едва виден, но я узнаю его. Голова кружится, мир начинает искажаться, будто ты стоишь на краю и смотришь в зыбкую воду, которая становится бездной.

И вдруг пальцы ослабевают. Я падаю назад, ударяясь локтями о камень. Силуэт исчезает. Вода снова спокойная. Но что-то меняется внутри меня. Шипение звучит в ушах. На коже появляется тонкий слой серой пыли. Я замираю. Сердце колотится, как пойманная птица. Я смотрю на руки, лицо – пыль… или это было всегда?

Я срываюсь с места, бегу, не разбирая дороги, ноги скользят по мокрому асфальту. Парк, фонари, редкие прохожие – всё сливается в бесформенную массу. И шипение. Оно повсюду. В голове, в лёгких, в каждом шаге. Я врываюсь в подъезд, захлопываю дверь. Спиной прижимаюсь к стене.

Тишина.

Только моё дыхание и сердце, которое колотится, как пойманная птица. Я поднимаю рукава. Пыли больше нет. Или она никогда и не была?

Я вхожу в квартиру, едва попадая ключом в замочную скважину. Скидываю обувь в коридоре, машинально бросаю куртку на стул.

В ванной включаю свет. Подхожу к зеркалу. Я не хочу смотреть, но поднимаю глаза. На меня смотрит отражение. Но это не я. Кожа… она другая. Более гладкая. Почти прозрачная. Глаза чуть светлее, зрачки уже. Я моргаю. Зеркало трескается. Я отшатываюсь.

Трещина расползается по стеклу, как паутина. В центре, там, где должно быть моё лицо. Но это не я. Глаза в зеркале следят за мной с любопытством, с лёгкой усмешкой. Я слышу звук. Щелчок. Будто кто-то в зеркале щёлкает языком. Нет, это… шипение. Я моргаю – и отражение снова моё. Обычное. Или я просто хочу в это верить? Руки дрожат, когда я касаюсь стекла. Холодное. Реальное. Но чувство не уходит. Что-то в этом мире стало другим. Или кто-то. И это уже не только в зеркале. Я резко поворачиваюсь к двери. В коридоре темно. Но мне кажется, что там кто-то есть. Кто-то стоит, наблюдает. Я слышу дыхание. Нет… Я слышу своё дыхание. Из темноты. Я замираю. Грудь моя рвётся, воздух врывается судорогой, но в коридоре – чужое дыхание. Медленное. Глубокое. Не моё. Кто-то там. Глаза мои режут тьму, стены сжимаются, шевелятся, как живые, тьма густеет, липнет к коже. Шаг. Половица визжит, как пёс, чующий смерть. Дыхание обрывается, тонет в тишине, как нож в воде. Я застываю. Тишина душит, но я знаю – оно здесь. Рука дрожит, тянется к выключателю, пальцы скользят, ищут спасение. Щелчок. Свет – жёлтый, гнилой – заливает коридор. Куртка на стуле, дверь в спальню щурится щелью. Всё знакомо, но страх – он живой, он цепляется за горло. Куртка тёплая, слишком тёплая, как чужая кожа. Холод внутри меня растёт, ледяной, острый. Шуршание – из спальни, тонкое, как змея, скользящая по простыням. Я стою, сжимаю куртку, пот течёт, липкий, жжёт глаза. Шорох зовёт, тянет. Шаг. Ещё. Дверь – как рот, шепчущий тьму. Что-то шевелится на простынях, тонкое, почти невидимое. Сердце бьёт – глухо, низко. Щелчок. Свет режет. Кровать пуста, простыня смята, кривая, как след борьбы. На подушке – чешуйки, серые, сухие, и линии – Творец. Слово впивается в мозг, исчезает. Шорох сзади. Зеркало – след, слово: Муза. Ужас душит. Отражение шевелится. Тьма густеет. Шёпот. Песнопения – древние, гортанные. Глаза мои тонут. Мир ломается.

Я не здесь. Не в спальне. Это место – древнее, вне моего времени, вне моего дыхания.

Костры горят – красные, злые, пламя трещит, плюётся искрами, дым вьётся, душит, пахнет смолой, жжёной плотью, железом крови. Земля подо мной – чёрная, мокрая, хлюпает, как рана, сочащаяся гноем. Фигуры вокруг – в шкурах, рваных, пропитанных смрадом смерти, маски из кости кривятся, пустые глазницы смотрят, ловят мой взгляд. Они танцуют – рвано, ломано, ноги топчут грязь, руки рвут воздух, пение их – низкое, как стон земли, слова текут, как яд: "Са-рум, ша-ки…" – оно бьёт в грудь, ввинчивается в кости.

Жертвенник передо мной – камень, старый, как сама тьма, трещины в нём шевелятся, сочатся чёрным, как кровь земли. На нём – она. Девушка. Кожа её – белая, чистая, как лист, что ждёт моего пера, но глаза – широко распахнуты, зрачки дрожат, ловят огонь, губы шепчут без звука. Руки её – в верёвках, грубых, мокрых от старой крови, они вгрызаются в запястья, рвут кожу, багровые струйки текут вниз. Ноги бьются, пятки скребут камень, царапины кровят, дрожь её – как моя, как дыхание моё, что тонет в этом аду.

Палач – тень, плащ рваный, лицо тонет в капюшоне, руки – чёрные, узловатые, пальцы сжимают факел. Пламя шипит, плюётся жиром, дым вьётся, как змеи, воняет горелым мясом. Он подносит огонь к её груди. Кожа краснеет, пузырится, лопается – треск, как ветка в костре, дым валит, едкий, кровь вытекает, алая, горячая, стекает по рёбрам, капает на камень. Пение их нарастает – "Са-рум, ша-ки…" – голоса дрожат, как земля перед разломом. Символ рождается – Молящийся – кривые линии, как руки, тянущиеся к небу, выжженные в плоти, дым вьётся вокруг них, как молитва, что умерла в огне.

Она кричит – вой, резкий, рвущий ночь, он бьёт мне в уши, заглушает пение, толпа рычит в ответ, их маски блестят от пота. Факел ползёт выше, к шее, кожа чернеет, сворачивается, как лист в огне, вены лопаются, шипят, кровь брызжет, тонкие струйки текут вниз, палач смеётся – низко, глухо. Пение крепнет – "Ка-тум, ра-ши…" – ритм бьёт, как пульс. Символ вспыхивает – Дева – круг, разорванный крестом, он горит на шее, кожа трескается, дым смешивается с кровью, стекает каплями, как слёзы.

Он берёт резец – красный, раскалённый, дымит, как адский уголь. Вдавливает в живот – медленно, кожа шипит, плавится, жир капает, вонь бьёт в ноздри, плоть расходится, розовая, живая, кровь хлещет, пачкает камень. Пение воет – "Са-рум, ша-ки…" – толпа стонет, их руки тянутся к ней, когтят воздух. Символ вырезается – Русалка – изгибы, как хвост, что тонет в крови, он пульсирует, живой, кожа вокруг рвётся, как ткань, она дергается, пятки бьют камень, кровь течёт рекой.

Резец ползёт к груди – глубоко, до кости, плоть раскрывается, как цветок, кровь брызжет мне в лицо, горячая, липкая, палач режет, наслаждается, пение их – "Ка-тум, ра-ши…" – как молот в голове. Символ рождается – Творец – звезда в круге, выжженная, дым вьётся, как дыхание, толпа кричит, их глаза горят в масках, они ловят капли крови языками.

Он рвёт ткань на ней – резко, с треском, бёдра оголяются, кожа блестит, дрожит, резец вонзается – глубоко, кость трещит, она стонет, хрипло, звук рвётся из горла, пение срывается на вой – "Са-рум, ша-ки…" – символ горит – Муза – спираль, что тонет в крови, верёвки рвут её запястья, кожа лопается, красное смешивается с чёрным.

Огонь к шее – кожа лопается с хрустом, горло дергается, кровь бьёт струёй, палач смеётся, толпа воет, пение – "Ка-тум, ра-ши…" – символ вспыхивает – Святыня – крест в кольце, дым валит, густой, глаза её мутнеют, но она дышит, хрипит.

Резец к груди – над сердцем, кровь пузырится, пение дрожит – "Са-рум, ша-ки…" – символ рождается – Вдохновение – линии, как крылья, рваные, живые, кожа рвётся, толпа падает на колени, их руки царапают землю.

Тени ползут – чёрные, масляные, из трещин, цепляются за неё, пение – "Ка-тум, ра-ши…" – последний резец в сердце, символ – Предвестник – круг, разорванный зигзагом, она замирает, глаза стекленеют, губы растягиваются в улыбке – безумной, живой.

Небо рвётся – треск, как кости мира, костры гаснут, дым чёрный, толпа падает, маски в грязи, тени в воздухе – живые, с глазами-углями, ртами, что шепчут.

Они пришли.

Тени, которые не должны существовать, расползаются по ночи. Их нельзя увидеть, но можно почувствовать – как холод, проникающий глубже самой зимы. Звук, как гул тысяч голосов, одновременно звучащих в унисон, но не имеющих смысла. Это её кровь зовёт их. Они приближаются к девушке, всё ещё лежащей на камне. Но теперь она другая. Её глаза раскрыты. Губы шевелятся, произносят слова, которые не должны существовать. Улыбка. Пламя факелов вспыхивает черным светом. Земля содрогается. Жертвенник трескается, древние узоры на нём начинают шевелиться, как зажившие раны, что никогда не забыты. Люди, совершившие ритуал, бросаются на землю, выкрикивая что-то – или молча рыдают в объятиях бездны. Но она больше не жертва. Символы на её теле оживают. Кровавые линии пульсируют, проникая в саму ткань реальности. Она встаёт. Теперь они склоняются перед ней. Она смотрит прямо на меня. Память вспыхивает – здесь был, видел её раньше. Не в этом времени. Не в этом мире. Крик рвётся, но голос – чужой, тонет, хрипит. Улыбка её шире – зубы белые, острые, как у твари из теней.