В кольце грозовых лет

Она посмотрела на свои руки, на свежие, розовые мозоли, вставшие поверх старых, уже затвердевших. Они больше не казались ей позорными метками неудачницы, не сумевшей устроить свою жизнь в цивилизованном мире. Теперь они виделись ей знаками некоего болезненного, сурового, но истинного посвящения. Посвящения в нечто бесконечно большее, чем она могла себе представить, сидя в своей московской квартире.

Глава 8

Первые искры у очага

Последние лучи заходящего солнца, словно расплавленное золото, заливали острые пики Снегового хребта, когда до аула, преодолевая расстояние и густой вечерний воздух, донёсся отдалённый, но ясный и властный звук горна – долгий, тягучий, за ним два коротких, отрывистых. Сигнал возвращения дозора. Аиша, стоявшая у очага и медленно, почти механически помешивающая густое варево из баранины, репы и дикого лука в подвешенном над огнём котле, вздрогнула всем телом, и деревянная ложка с глухим стуком ударилась о медный край посудины. Сердце ее, уже успокоившееся за три дня относительного покоя, внезапно забилось с такой силой и частотой, что перехватило дыхание. За эти дни она почти, почти свыклась с монотонным, выматывающим, но предсказуемым ритмом жизни без его давящего, неумолимого присутствия, и теперь с удивлением осознала, что в глубине души все это время ждала. Ждала с тревогой, затаившимся страхом, любопытством и какой-то смутной, неосознанной надеждой, в которой боялась себе признаться.

Вскоре со стороны главных ворот аула, сложенных из массивных, почерневших от времени булыжников, послышались уже знакомые, но оттого не менее волнующие звуки – приглушённые, усталые мужские голоса, перебрасывающиеся краткими фразами, мерный, утомленный топот копыт их некрупных, но выносливых горных лошадей, радостный, приветственный лай сторожевых собак, вырывающийся из-за оград. Хадижат, сидевшая в своём обычном углу за прялкой, чьи монотонные поскрипывания стали за эти дни привычным звуковым фоном, отложила свою работу и, бесшумно подойдя к тяжёлой двери, прильнула глазом к щели между косяком и створкой. Аиша увидела, как напряжённые плечи женщины внезапно расслабились, с них словно свалилась невидимая тяжесть.

«Жив, здоров. Не ранен. АльхамдулиЛлях», – тихо, почти шёпотом, выдохнула она, поворачиваясь к Аише, и в этих простых словах, в лёгком движении губ, прозвучало самое искреннее и сильное проявление эмоций, какое Аиша слышала от неё за все время.

Дверь с привычным уже скрипом отворилась, пропуская в саклю высокую, затемняющую проем фигуру Алхазура. В сгущающихся сумерках он казался ещё более крупным, монолитным и внушительным. Его длинная тёмная черкеска была покрыта тонким слоем серой дорожной пыли, в складках грубой ткани застряли сухие колючки репейника и обломки мелких веток. Он снял свою высокую папаху из каракуля, и его густые, тёмные, чуть вьющиеся волосы были мокрыми от пота и прилипли ко лбу. Запах, который он принёс с собой в саклю, был сложным, многослойным коктейлем – пыль горных троп, едкий, терпкий запах конского пота, древесный дым от ночных костров и что-то ещё, дикое, свежее, горьковато-пряное – возможно, запах растёртого копытами коней горного шалфея и полыни.

Он молча, привычным, отработанным движением поставил своё длинное ружье на привычное место у двери, где в стене была выдолблена специальная ниша. Его взгляд, тяжёлый и усталый, скользнул по Хадижат, с которой они обменялись коротким, почти незаметным, но полным глубокого понимания кивком, и наконец остановился на Аише, замершей у очага с ложкой в руке. Она почувствовала, как под этим взглядом кровь приливает к ее щекам, окрашивая их в яркий румянец.

«Ужин… ужин готов», – проговорила она, и ее собственный голос прозвучал в наступившей тишине неестественно громко и звонко.

Он лишь молча кивнул в ответ, тяжело, но плавно опустился на свою низкую деревянную табуретку у самого очага и протянул к огню большие, сильные руки с длинными пальцами, чтобы согреть их. В неровном, прыгающем свете пламени Аиша разглядела свежую, тонкую царапину на его смуглой щеке, пересекающуюся со старой, давно зажившей, и глубокую, неподдельную усталость, залёгшую в уголках его тёмных, как две бездонные горные озера, глаз.

Она подала ему большую, выдолбленную из дерева миску, доверху наполненную дымящейся, ароматной похлёбкой, и положила рядом на низкий столик большую, румяную лепёшку свежего, ещё тёплого хлеба – того самого, что она сама испекла утром из муки своего собственного, вчерашнего помола. Он взял миску, и их пальцы снова ненадолго соприкоснулись в воздухе. На этот раз его рука не была ледяной от ночного холода, а была тёплой, почти горячей, налитой жаром долгого перехода и физического напряжения.

Он ел молча, как и в прошлый раз, быстро, сосредоточенно, не отрывая взгляда от миски. Но на сей раз, отломив большой кусок хлеба, разломив его пополам и внимательно, изучающе рассмотрев его пористую, упругую мякоть и толстую, хрустящую корочку, он неожиданно поднял свой взгляд и устремил его прямо на Аишу, стоявшую по другую сторону очага.

«Хлеб… хороший. Крепкий. Настоящий. Чувствуется, что мука своя, с нашего зерна, а не покупная, с примесями», – произнёс он своим низким, хрипловатым от усталости голосом, и в его словах не было ни лести, ни особой, подчёркнутой похвалы, лишь простая, честная констатация факта, но от этих неброских, обыденных слов у Аиши внутри что-то ёкнуло, сжалось, а потом расплылось тёплой, согревающей волной, что была жарче любого пламени в очаге.

«Спасибо», – прошептала она в ответ, опустив глаза, чувствуя, как ее щеки пылают.

Он доел, не торопясь, поставил пустую, вылизанную дочиста миску на пол рядом с собой и снова уставился на язычки пламени, пляшущие над углями. Тишина вновь повисла в сакле, но на сей раз она не была тягостной, напряжённой, как в первый вечер. Она была… наполненной. Значимой. Хадижат, закончив свою незамысловатую работу, молча, кивнув им обоим, удалилась в свою, отгороженную грубым пологом часть жилища, оставив их одних в колеблющемся свете огня.

«Волков… нашли?» – робко, преодолевая внутреннюю скованность, спросила Аиша, снова нарушая молчание, но на сей раз ее вопрос прозвучал более уверенно.

Он медленно, словно бы нехотя, повернул к ней голову, и в глубине его тёмных глаз, на мгновение, мелькнула тень неподдельного удивления, что она, женщина, проявила интерес к сугубо мужскому, военному делу.

«Нашли. Логово было высоко, в скалах над ущельем Саникъа, где орлы гнездятся. Пришлось подниматься по осыпям, где и горный тур ногу поставит не всякий. Двоих, самых наглых, убили. Остальные, поумнее, ушли глубже, в самые дебри, куда и нам хода нет. На неделю, может, немного меньше, хватит нам спокойствия. Овцы смогут пастись без страха».

Он помолчал, разглядывая ее лицо, освещённое огнём, будто видя его впервые, пытаясь прочитать что-то новое в ее чертах.

«Хадижат говорит, ты справилась здесь одна. С козами, с жерновом, с очагом. Говорит, работала молча, не ныла, не жаловалась, не искала поблажек».

«А на что, собственно, жаловаться?» – неожиданно для самой себя, парировала Аиша, и в ее собственном голосе, к ее удивлению, прозвучали отчётливые нотки той самой новой, только что родившейся в ней суровой твёрдости и принятия. «Работа есть работа. Её не обойти, не объехать. Её нужно делать. Здесь и сейчас. Другого выхода ведь нет».

В уголках его сжатых, строгих губ дрогнуло нечто, отдалённо напоминающее начало улыбки. Слабая, едва заметная, быстрая, как вспышка, тень.

«Верно. Точнее не скажешь. Её нужно делать. И точка». Он снова уставился в огонь, и его лицо стало серьёзным. «Не все женщины, что приходят в чужой дом из далёких краёв, понимают эту простую истину с первого дня. Некоторые ноют и плачут, как малые дети, пока сама жизнь, как строгий отец, не заставит их проглотить свои слезы и замолчать навсегда».

«Слезы, даже самые горькие, высыхают на щеках быстрее, чем пот на спине. И память о них стирается ветром времени, а вот уважение, заработанное честным трудом и молчаливой стойкостью, остаётся в сердцах людей навсегда, как резьба на камне», – промелькнуло в голове у Аиши, но вслух она так и не решилась произнести эту родившуюся в муках мысль.

«Мне… мне твоя мать, Залина, приходила. Разговаривала со мной у жернова», – сказала она вместо этого, меняя тему и снова чувствуя лёгкую дрожь в коленях.

Он снова кивнул, не выражая ни малейшего удивления, будто так и должно было случиться. «Мать… она, как старое дерево – корнями чувствует все, что происходит на земле. Её слова, как наши горные тропы – со стороны кажутся крутыми и неудобными, но для тех, кто умеет ходить, они – единственный верный путь к вершине. Если она сочла нужным открыть рот и говорить с тобой, значит, ты того стоила в ее глазах. А ее глаза редко ошибаются».

Эти слова, произнесённые его низким, налитым усталостью, но твёрдым голосом, прозвучали для Аиши как самая высшая, самая ценная оценка из всех возможных. Выше любой похвалы от начальства, выше любой премии, выше любого диплома в ее прошлой, казавшейся теперь такой призрачной, жизни.

«Она сказала… она сказала, что эта земля… будто бы ждала меня», – чуть слышно выдохнула Аиша, сама до конца не веря, что решается на такую сокровенную, почти мистическую откровенность с этим суровым, молчаливым человеком.

Алхазур задумался, его лицо, освещённое снизу огнём, казалось высеченным из тёмного, вулканического камня, а тени, ложившиеся в его морщины, делали его старше и мудрее его лет.

«Земля… она никого не ждёт и никого не зовёт, женщина. Она просто есть. Вечная, немая, равнодушная. А уж человек сам решает, прижиться ему на ней, как горный рододендрон, что цепляется корнями за голые скалы и цветёт невероятной красоты цветами, или же засохнуть и осыпаться, как блёклая сорная трава, не выдержавшая первого же крепкого горного ветра. Мать, наверное, увидела в тебе тот самый крепкий, живучий корень, что может держаться за камни, даже когда кругом одна круча».

Он поднялся с табуретки, его высокая, мощная фигура снова отбросила на стены огромную, поглотившую все тень. «Завтра на рассвете, как только первые лучи солнца коснутся вершины горы Цой-Лам, нужно будет пройти и проверить овец в верхнем загоне, за седловиной. Там тропа каменистая, но вид оттуда на все ущелье. Пойдёшь со мной. Покажу тебе эти тропы, чтобы знала их, если что случится, и могла сама дойти, если будет нужда».

Он снова не спросил, хочет ли она, удобно ли ей, не боится ли она. Он снова просто сообщил, как будет. Но на сей раз, в этих его словах, в самой их интонации, не было прежней холодной, отстранённой повелительности. В них слышалось нечто иное… зарождающееся доверие? Первое, осторожное признание ее права быть не просто обузой, не просто случайной женщиной в его доме, а частью этого мира, его сурового, замкнутого мира, со своими правами и, что важнее, обязанностями.