В кольце грозовых лет

«Я… я постараюсь», – выдавила она, и ее собственный голос показался ей до смешного жалким, тонким и слабым, как писк мыши в логове льва.

Он внимательно посмотрел на неё, не моргая, и в глубине его тёмных глаз что-то мелькнуло – не тепло, нет, ничего даже отдалённо похожего на участие, но, возможно, тень лёгкого, почти незаметного любопытства, будто он увидел нечто неожиданное в этом жалком существе.

«"Постараюсь" – это слово для детей, которые учатся ходить, и для стариков, у которых не осталось сил», – произнёс он тихо, но так отчётливо, что каждое слово врезалось в ее сознание, как клеймо. – «Взрослые, зрелые люди, либо делают, либо нет. Ты теперь хозяйка в этом доме, пусть и новая. Веди себя соответственно. Дом – это не стены. Дом – это порядок и долг».

Он встал, его высокая, мощная фигура на мгновение полностью закрыла свет от очага, отбросив на неё огромную, поглотившую все тень. «Спи. Завтра трудный день. Для всех».

Он развернулся и вышел так же бесшумно, как и вошёл, оставив ее сидеть у огня с пустой миской в окоченевших пальцах и гулом в ушах от прозвучавших слов. Хадижат, молча собиравшая со стола, подошла к ней и положила свою шершавую руку ей на плечо. Прикосновение было неожиданно тёплым.

«Не бойся его. Он суров, как наши скалы, но справедлив, как горный поток. И честен. Его слово – закон. В наших горах это ценится выше золота. Теперь иди, принеси ещё воды на ночь, полное ведро. И проверь, хорошо ли закрыт загон с козами на большой деревянный засов. Ночью с гор спускаются шакалы, хитрые твари».

Аиша, словно во сне, вышла в наступающие сумерки. Воздух стал ещё холоднее, колючим, и первые, невероятно яркие и огромные звезды, каких она никогда не видела в городе, одна за другой зажигались на тёмно-синем, почти фиолетовом небе. Она шла по знакомой уже тропе к источнику, и слова Алхазура звучали в ней, как набат, перекрывая шум воды: «"Постараюсь" – это слово для детей… Взрослые либо делают, либо нет…»

Она подняла голову и смотрела на звёздное небо, такое близкое, что, казалось, можно дотянуться рукой, и думала о том, что всего несколько дней назад она смотрела на другие звезды – тусклые, блёклые, едва видные в рыжем зареве многомиллионного мегаполиса. И она с ужасающей ясностью понимала, что старая Аиша, та, что «старалась» построить блестящую карьеру, «старалась» наладить личную жизнь, «старалась» быть счастливой и независимой, – умерла. Здесь, в этом мире из камня, ветра и долга, чтобы просто выжить, нельзя было «стараться». Здесь нужно было делать. Без сомнений, без оглядки, без права на ошибку.

Она вернулась с тяжёлым, полным ведром ледяной воды, проверила загон – массивный деревянный щит был надёжно задвинут на толстый железный засов. Вернувшись в саклю, она увидела, что Алхазур уже спал, завернувшись с головой в свою плотную, войлочную бурку, на своём ложе в самом дальнем, тёмном углу. Его дыхание было ровным, глубоким и спокойным, без следов дневных тревог.

Она легла на свою постель из овечьих шкур и душистой соломы, глядя на тлеющие угли в очаге, которые Хадижат аккуратно присыпала золой, чтобы к утру остались жар. Страх никуда не ушёл, он сжался холодным комком под сердцем. Но к нему добавилось что-то новое, незнакомое – странное, щемящее и тяжёлое чувство ответственности. Не за абстрактный проект или квартальный отчёт, а за этот огонь, что нельзя дать угаснуть, за эту воду, что нужно принести, за этот дом, что нужно хранить. За то, чтобы не «подвести» молчаливого, сурового человека, спящего в пяти шагах от неё, чьё дыхание было теперь единственным звуком, нарушающим величественную тишину горной ночи.

«Иногда, чтобы найти своё истинное лицо, нужно сначала позволить ветру времени сдуть с него всю пыль чужих ожиданий и удобных масок», – родилась в ее сознании новая мысль, ее собственная, не рождённая в спорах с родителями или в беседах с психологом, а выкованная здесь, в тишине горной ночи, под неусыпным взглядом чужих, но таких ярких и правдивых звёзд.

Глава 6

Утро настоящей жизни

Её разбудил не привычный электронный сигнал будильника, а что-то другое – пронзительная, почти физическая тишина, нарушаемая лишь свистом ветра в щелях между камнями и далёким, тоскливым воем шакалов в ущелье. Аиша открыла глаза, и на неё сразу обрушился осознание – не сон. Все тот же низкий каменный свод, почерневший от копоти, все тот же земляной пол, холодный и жёсткий даже сквозь тонкий слой соломы, все тот же густой, спёртый воздух, пахнущий дымом, влажной шерстью и чем-то кислым – возможно, остатками вчерашней простокваши.

В углу, где спал Алхазур, послышалось движение. Она замерла, притворившись спящей, сквозь ресницы наблюдая за его высокой, тёмной фигурой. Он поднялся беззвучно, как тень. Не было ни стона, ни зевка, ни потягивания – лишь эффективные, выверенные движения человека, привыкшего просыпаться в полной боевой готовности. Он надел сапоги – глухой скрип кожи, поправил черкеску, висевшую на деревянном колке у стены, и, не оглянувшись, не издав ни звука, скользнул за дверь. Она прикрылась за ним с тихим, окончательным щелчком. Он ушел. На три дня. И странное чувство охватило Аишу – не столько облегчение от того, что давящее присутствие исчезло, сколько внезапно навалившаяся вся тяжесть ответственности, которую он на неё возложил своими немногословными указаниями. Этот дом, этот очаг, эти животные – теперь все это было на ней.

В саклю, не стучась, вошла Хадижат, неся в переплетённых от холода пальцах охапку сухого, потрескивающего хвороста. Она молча, привычным движением разгребла золу в очаге, подбросила веток и принялась раздувать тлеющие угли, склонившись над ними и легко направляя на них струю воздуха. Пламя вспыхнуло, затрещало, озарив помещение неровным, танцующим светом, который выхватывал из тьмы грубую утварь, закопчённые стены и серьёзное, невозмутимое лицо самой Хадижат.

«Вставай», – сказала она, не глядя на Аишу, ее голос был хриплым от утренней прохлады. «Солнце скоро покажется из-за Снегового хребта. Длинный день впереди. Лежать без дела – роскошь, которую мы не можем себе позволить».

Аиша с трудом поднялась, ее мышцы горели и ныли после вчерашних непривычных нагрузок. Она вышла во двор, и ее обдало таким холодом, что перехватило дыхание. Воздух был кристально чистым, колючим, пахнущим морозом, хвоей и влажным камнем. Небо на востоке только-только начинало светлеть, окрашиваясь в бледные, акварельные тона – от нежно-сиреневого до персикового. Горы стояли безмолвными, тёмно-лиловыми великанами, их вершины, теряющиеся в предрассветной дымке, казались неприступными и вечными. Где-то очень высоко, в самой выси, парил орёл, и его одинокий, пронзительный крик лишь подчёркивал гнетущую, величественную тишину.

«Сначала – козы», – раздался рядом голос Хадижат. Она стояла, держа в руках два выдолбленных из дерева подойника, тёмных от времени и частого использования. «Молоко – наша сила. Учись, смотри внимательно».

Они вошли в небольшой, крытый соломой загон, притулившийся к глухой стене сакли. Воздух здесь был другим – густым, тёплым, насыщенным запахами сена, свежего навоза, шерсти и парного молока. Несколько пёстрых, мохнатых коз с умными, внимательными жёлтыми глазами встретили их тихим, довольным блеянием. Хадижат ловко, почти не глядя, подошла к одной из них, присела на корточки, подставила подойник и своими сильными, привычными к любому труду руками принялась за работу. Тонкие, белые струйки молока зазвенели по дну деревянной посудины, издавая ритмичный, почти музыкальный звук.

«Видишь? Нежно, но уверенно. Не тяни вымя, не дёргай. Сжимай ритмично, сверху вниз. Она должна тебе доверять. Ну, давай, твоя очередь. Эта – Говра, она спокойная».

Аиша, чувствуя себя неловко и робко, подошла к указанной козе. Животное настороженно повернуло к ней голову, ее вертикальные зрачки сузились. Аиша попыталась скопировать движения Хадижат. Её пальцы, непривычные к такому труду, казались ей деревянными и неуклюжими. Ничего не получалось. Коза беспокойно переступила с ноги на ногу, мыча.

«Спокойнее, девушка», – послышался сзади ровный голос Хадижат. «Она чувствует твой страх, как волк чувствует запах крови. Успокой дыхание. Расслабь руки. Ты здесь хозяйка, а не гостья. Покажи ей это без слов».

Аиша закрыла глаза, сделала глубокий вдох ледяного воздуха, пытаясь подарить дрожь в коленях и руках. Она снова попробовала, сосредоточившись, отрешившись от всего, кроме этого момента, кроме этого животного, кроме этой задачи. И вот – несколько белых, жирных капель упали на дно подойника, а затем ещё, и ещё. Это была крошечная, но такая важная победа. Пахло свежим, парным молоком, и этот запах был запахом успеха.

После дойки, когда подойники были полны, Хадижат повела ее к другому месту – к большому, плоскому камню, вмурованному в землю у дальней стены сакли. На нем лежали два массивных каменных диска – жернова. Рядом стоял холщовый мешок с зерном.

«Теперь – зерно», – сказала Хадижат, насыпая из меска горсть золотистой пшеницы на нижний, неподвижный жернов. «Это – основа всего. Мука – это хлеб. Хлеб – это жизнь. Без него – нет сил ни для работы, ни для защиты. Запомни это как «Отче наш»».

Она взялась за деревянную ручку, вделанную в верхний жернов, и начала вращать его по кругу. Раздался низкий, скрежещущий, утробный звук – звук, который слышали здесь, на этом самом месте, ее бабушка, прабабушка и многие поколения до них. Из узкой щели между камнями тонкой струйкой посыпалась свежая, душистая, тёплая мука. Её запах – насыщенный, зерновой – смешивался с запахом камня и пота.

«Теперь ты. Не торопись. Главное – ритм».

Аиша попыталась повторить. Камень оказался невероятно, пугающе тяжёлым. Едва сдвинув его на сантиметр, она поняла, что это не просто работа – это каторжный, изматывающий труд, от которого немеют руки и спина мгновенно покрывается испариной. Казалось, она не вращает камень, а пытается сдвинуть с места саму гору.

«Крути, не останавливайся!» – голос Хадижат прозвучал жёстко, как удар кнута. «Хлеб сам себя не испечёт! Сильнее! Ноги расставь шире, чтобы упереться! Используй вес тела, а не только руки!»

«Сила женщины не в громких словах или блеске украшений, а в молчаливой, упрямой стойкости, с которой она каждый день, из года в год, перемалывает тяжёлое зерно бытия в живительную муку для будущего своего рода», – пронеслось в голове у Аиши, пока она, с стиснутыми зубами, с трудом вращала ненавистный тяжёлый камень.

Когда мешок с зерном опустел наполовину, ее руки дрожали мелкой дрожью, а на ладонях, поверх вчерашних, красовались новые, свежие мозоли. Но в большой деревянной миске лежала порция их собственной, только что смолотой муки. Хадижат взяла щепотку, растёрла между пальцами, понюхала.

«Сойдет. Крупновата, но для первого раза сойдёт. Теперь будем месить тесто. Опара уже подошла».

День пролетел в бесконечной, монотонной, но требующей полной отдачи череде дел. После муки было тесто – липкое, упругое, живое, которое нужно было долго и энергично месить, вымешивая из него всю лень и все сомнения. Потом – раскладка и переноска дров, которые Алхазур нарубил и сложил аккуратной поленницей ещё вчера. Потом – проверка запасов в маленьком, прохладном подвале – куски вяленого бараньего мяса, твёрдые, как камень, головки сыра, завёрнутые в ткань, мешки с сушёными кореньями и травами. Потом – починка ее же собственного платья, которое она порвала о колючий куст татарника, когда ходила за водой, – Хадижат показала ей, как вдеть в самодельную костяную иглу сухожильную нить и зашить прореху прочным, незаметным швом.

К вечеру, когда солнце, клонясь к закату, окрасило снежные вершины в огненно-багряные тона, Аиша сидела на корточках у очага и ела большой, ещё тёплый ломоть свежеиспечённого хлеба. Он был грубым, тёмным, с толстой, хрустящей корочкой, но на вкус он показался ей самым изысканным деликатесом в мире – сытным, питательным, настоящим. Это был хлеб, в который она вложила свой труд, свою боль, свою каплю пота и частицу своей воли.

Хадижат сидела рядом, молча очищая от кожуры коренья для завтрашней похлёбки. Она не произносила слов одобрения, но время от времени ее взгляд скользил по Аише, и она коротко, почти незаметно кивала. В этом мире это было высшей похвалой.

Аиша вышла на улицу, чтобы подышать перед сном. Первые, невероятно яркие звезды, словно бриллиантовая россыпь, зажигались на тёмно-синем бархате неба. Где-то там, в темноте, среди скал и ущелий, был Алхазур. Он выслеживал волков, защищал своё стадо, свой дом. А она здесь, в этом каменном гнезде аула, молола зерно, доила коз и пекла хлеб. И в этой простой, суровой, лишённой всяких иллюзий жизни было что-то невероятно настоящее, прочное и честное, чего ей так отчаянно не хватало там, в ее прежнем, блестящем мире стекла, бетона и виртуальных ценностей.

«Настоящая свобода начинается не с права выбирать из множества опций, а с глубокого, внутреннего умения нести полную ответственность за тот единственный выбор, который ты уже сделал, даже не осознавая этого в момент принятия решения», – родилась в ней новая, горькая и мудрая мысль.

Она вернулась в саклю. Завтра снова будет много работы. Но теперь она знала, что справится. Потому что другого выхода здесь не было. И потому что в этом ежедневном, тяжёлом труде, в этой борьбе за существование, она начала находить своё новое, только что родившееся «я» и свой новый, незнакомый прежде смысл.

Часть вторая

Уроки выживания

Глава 7

Новая реальность

Три дня, наполненных однообразным, выматывающим до дрожи в коленях трудом, пролетели в странном ритме, который Аиша начала невольно усваивать. Каждое утро она встречала, подбрасывая в очаг сухие, потрескивающие ветки арчи, чтобы разжечь пламя для скромной утренней трапезы – обычно это была оставшаяся с вечера лепёшка и кружка тёплого, парного молока. Потом следовала короткая, упрямая борьба с козами в загоне, когда каждая мохнатая хитруля норовила выхватить самую лучшую охапку сена, а воздух наполнялся густым, терпким запахом шерсти, навоза и только что надоенного, пенистого молока, пахнущего альпийскими травами.

А потом наступал черед жерновов. С каждым днём вращать верхний, отполированный бесчисленными прикосновениями ладоней камень, становилось чуть легче. Не оттого, что он терял в весе – гранит оставался гранитом, – а оттого, что ее собственное тело, ее мышцы, сухожилия, кости понемногу смирялись с неизбежным, приспосабливались, находили скрытые резервы и выстраивались в новую, более эффективную конфигурацию. Это была не победа над обстоятельствами, это была медленная, покорная капитуляция организма перед диктатом необходимости.

Хадижат наблюдала за ее метаниями у жернова с каменным, невозмутимым лицом, изредка бросая короткие, как удары топора, замечания, лишённые всякого сочувствия, но полные безразличной, почти физической точности: «Левое плечо опусти ниже, ты его задираешь, оттого и спина болит», «Ноги расставь шире и упрись в землю, как вросший в неё пень, а не как тростинка на ветру», «Ты не по кругу его ведёшь, а толкаешь от себя – так он тебя самого переломит пополам, учись чувствовать его движение». Аиша, стиснув зубы и смирив гордыню, покорно пыталась следовать этим суровым инструкциям.

На третий день, ближе к вечеру, когда солнце уже теряло свою жгучую силу и от гор потянуло прохладой, а Аиша, сгорбившись над ненавистным камнем, снова чувствовала, как пот ручьями стекает по ее спине и солёная влага заливает глаза, к ним медленно, опираясь на резной посох из орехового дерева, подошла пожилая женщина. Аиша узнала ее – это была Залина, мать Алхазура. Она видела ее лишь мельком, всегда на почтительном расстоянии, всегда окружённой ореолом безмолвного уважения. Женщина была невысокого роста, худая и иссохшая, словно древняя виноградная лоза, выдержавшая не один десяток суровых зим, но держалась она с таким невероятным, врождённым достоинством, что казалась выше всех окружающих. Её лицо, испещрённое густой сетью морщин, напоминало старую, потрескавшуюся от времени и непогоды карту былых времён, а глаза, тёмные, глубоко посаженные и невероятно пронзительные, обладали способностью, казалось, видеть не только сквозь стены, но и сквозь плоть, прямо в душу.

Она некоторое время молча постояла, опёршись на посох, ее тёмный, без единого пятнышка платок отбрасывал на землю аккуратную тень. Она наблюдала, как Аиша, кряхтя и отдуваясь, с явным усилием вращает тяжёлый жернов, и по лицу ее нельзя было прочитать ни одобрения, ни осущения.

«Остановись, дитя моё, дай рукам передохнуть», – тихо, но очень чётко произнесла она наконец. Голос у Залины был низким, хриплым, как шелест сухих листьев под ногами, но в нем не было и тени старческой дряблости или слабости – лишь спрессованная долгими годами, выстраданная твёрдость, подобная твёрдости горного базальта.

Аиша, с облегчением выпрямив затёкшую, ноющую спину, остановилась, смущённо вытирая пот со лба тыльной стороной ладони.

Залина медленно подошла к жерновам и положила свою маленькую, иссохшую, покрытую тёмными старческими пятнами и тонкими, как паутина, шрамами руку на шершавую, прохладную поверхность камня. Её прикосновение было удивительно лёгким и в то же время полным какого-то глубокого, почти мистического смысла.

«Мои старые кости до сих пор помнят его вес», – сказала она, глядя куда-то вдаль, сквозь стены сакли, в прошедшие десятилетия. «Руки моей покойной матери, да смилуется над ней Аллах, помнили каждый его выщербленный край. И руки матери моей матери, и ещё много рук до них. Этот камень… он как сама жизнь, дитя моё. Он тяжёл, он безжалостен, он стирает кожу до живой крови и не прощает слабости. Но именно он, а не что иное, даёт нам наш хлеб насущный. Ты понимаешь меня? Не мужчины с их блестящими ружьями, не воины в своих неприступных башнях. Этот немой, бездушный камень. И наши, такие хрупкие на его фоне, руки».

Она медленно перевела свой острый, всевидящий взгляд на Аишу, и девушке почудилось, что старуха видит не ее, Аишу, а кого-то другого, стоящего за ее спиной, может быть, всех тех женщин, что стояли здесь до неё.

«Мне сказали, что ты пришла из далёких краёв, что ты чужая в наших горах. Что ты не знаешь ни наших обычаев, ни нашей речи, ни нашей боли. Но камень… камень он везде одинаков, дитя моё. В горах ли, в долине ли. И боль, что он причиняет неподготовленным рукам, – тоже одинакова. И хлеб, который он даёт тем, кто выдержал его испытание, – на вкус он тоже одинаково свят. Скажи мне, ты сейчас плачешь внутри себя от этой усталости, что костями просится наружу? От этого отчаяния, что сжимает горло, когда понимаешь, что завтра все начнётся сначала?»

Аиша, застигнутая врасплох такой пронзительной, обнажающей душу прямотой, могла лишь беззвучно кивнуть, чувствуя, как предательские слезы подступают к глазам, и будучи не в силах вымолвить ни слова.

«Это хорошо», – так же тихо кивнула в ответ Залина. «Значит, ты не лжёшь самой себе, не прячешься за ширму из гордыни. Запомни же мои слова, девушка, и пронеси их в своём сердце: слезы, что ты проливаешь в тишине над камнем, который в конечном счёте кормит твоих детей, гораздо святее в очах Всевышнего, чем самая истовая молитва, прочитанная в праздности и из чистой духовной лени. Мой сын, Алхазур, привёз тебя сюда. Зачем – это известно лишь Аллаху, и нам не дано ответов. Его промысла. Но раз уж твоя нога ступила на эту землю, и твоя рука легла на этот камень, значит, эта земля ждала именно тебя. И этот немой камень ждал тепла именно твоих ладоней».

Сказав это, она повернулась и так же медленно и бесшумно, как появилась, удалилась, опираясь на свой посох, оставив Аишу в состоянии полного, оглушающего смятения. Эти слова не были ни утешением, ни одобрением, ни ободрением. Они были… констатацией некоего высшего закона. Как констатация того, что солнце встаёт на востоке, а вода течёт вниз. В них заключалась какая-то древняя, неоспоримая, суровая правда, против которой бессильны любые доводы разума и любые душевные метания.

Поздним вечером, когда в очаге уже тлели последние угли, а Хадижат, сидя рядом, чистила для завтрашнего похлёбки дикий лук, от которого в воздухе стоял едкий, щекочущий нос запах, Аиша, набравшись смелости, тихо спросила:

«Хадижат… а что она имела в виду? Залина? Про землю, что ждала меня?»

Хадижат не сразу ответила, ее пальцы ловко снимали тонкую шелуху с белых, сочных луковиц.

«Залина… она, можно сказать, нашептала горам все свои слезы и выплакала все своё горе», – наконец проговорила она, не поднимая глаз от работы. «Двух старших сыновей похоронила ещё до того, как они первые усы отрастили – одного убили в кровной мести, другой сорвался в пропасть на охоте. Мужа ее, отца Алхазура, убили абреки, когда наш брат ещё на четвереньках ползал. Она знает, о чем говорит. Она видит не лицо человеческое, а самую его душу, ее изнанку. И если уж она говорит, что земля тебя ждала, значит, так тому и быть ».

На следующее утро Аиша снова, как по приговору, встала к жерновам. Она снова чувствовала всю ту же давящую тяжесть камня, ту же глубокую, ноющую боль в мышцах спины и плеч, ту же изматывающую усталость, вползающую в кости. Но сегодня в ее восприятии что-то неуловимо, но кардинально изменилось. Она смотрела уже не на свои покрасневшие, покрывающиеся новыми мозолями ладони с чувством тоски и безысходности, а на тонкую, ровную струйку золотистой муки, что, поблескивая в утренних лучах солнца, сыпалась из щели между камнями в подставленную деревянную миску. Это был уже не просто горький порошок, продукт ее унизительного труда. Это была сама жизнь. Её новая, суровая жизнь. И жизнь этого дома, этого очага. И, возможно, в каком-то странном, мистическом смысле, та самая горькая, неприкрашенная правда, которую она так бессознательно, но отчаянно искала все эти годы, сидя в своём стерильном, кондиционированном московском офисе за компьютером.

«Человек носит в себе пустоту и чувство потерянности ровно до того самого момента, пока не найдёт то единственное, не всегда желанное, бремя, которое готов нести на своих плечах не по принуждению, а по глубокой, выстраданной собственной воле», – родилась в ней новая, тяжёлая, как этот жернов, мысль, и эта мысль уже не пугала ее, не повергала в отчаяние, а, наоборот, давала некую странную, суровую, но незыблемую опору в этом новом, враждебном мире.

Она слышала, как другие женщины аула, проходя мимо по своим делам с кувшинами воды или охапками хвороста, перешёптывались, бросая в ее сторону быстрые, оценивающие взгляды. Но теперь, всматриваясь в эти смуглые, серьёзные лица, она начала улавливать в них не только привычное любопытство и скрытое осуждение чужой, неумелой белой вороны. В их взглядах, в едва заметных кивках, в молчаливом одобрении Хадижат, появилась тонкая, но различимая тень… не то чтобы полного уважения, его ещё нужно было заслужить, а скорее первого, самого базового признания. Признания того простого факта, что она, чужая и неумеха, не сломалась, не расплакалась и не убежала. Что она, день за днём, через боль и унижение, выполняла возложенную на неё работу. В этом примитивном, лишённом всякой показной вежливости мире, где ценность человека измерялась его полезностью и стойкостью, это признание значило невероятно много.

Когда позже она пошла по знакомой уже тропе к источнику с пустыми кувшинами, та самая маленькая, черноглазая девчушка, что на днях с лёгкостью молодой серны пронесла мимо неё свой полный кувшин, на этот раз не промчалась, а приостановилась и, уставившись на Аишу своими большими, как спелые сливы, глазами, полными детского любопытства, спросила своим звонким голоском:

«А тебе уже не так тяжко, как в первые дни?»

«Ещё очень даже тяжко», – честно, без утайки ответила Аиша, останавливаясь перед ней.

Девочка внимательно, по-взрослому серьёзно кивнула, словно получила ожидаемое и единственно верное подтверждение.

«Ничего, потом привыкнешь. Моя мама всегда говорит, что спина у настоящей женщины должна быть крепкой, как каменная плита, а руки – шершавыми, как наждак. Это значит, что она хорошая, правильная хозяйка».

И, бросив эту простую, но бездонную по своему смыслу фразу, она легко побежала дальше по тропе, оставив Аишу одну с новой порцией недетской мудрости, что витала в воздухе этого аула. «Хорошая хозяйка». Всего несколько дней назад эти слова вызвали бы у неё лишь горькую, раздражённую усмешку и протест. Сейчас же они заставили ее замереть на месте, вглядываясь в удаляющуюся спинку девочки. Быть «хорошей хозяйкой» здесь, в этих каменных стенах, не означало поддерживать безупречную чистоту или готовить изысканные блюда. Это означало быть тем самым столпом, основой, тем безымянным и невидимым фундаментом, который кормит, поит, сохраняет тепло домашнего очага и саму жизнь, пока мужчины с оружием в руках охраняют стены от внешних угроз. Это была титаническая, неблагодарная, ежедневно повторяющаяся работа, не сулящая ни славы, ни богатства. И впервые за долгие-долгие годы Аиша почувствовала, пусть смутно и не до конца осознанно, что то, что она делает сейчас, ее каторжный труд у жернова, имеет настоящий, осязаемый, жизненно важный смысл. Не для галочки в отчёте, не для получения премии, не для одобрения начальства или зависти подруг, а для самой что ни на есть настоящей жизни. Чьей-то конкретной, реальной жизни.