Убийства на Хинтеркайфеке

Однако после замужества Цецилии Старшей в 1886 году её муж Андреас Грубер закономерно стал совладельцем фермы. Это было вполне обычным делом. Муж, вступая в брак, брал на себя обязательства по ведению хозяйства, помощи жене в управлении землёй, а также обеспечению семьи. Взамен он получал право на часть прибыли, право голоса при принятии важных решений, касающихся фермы, и, что немаловажно, определённый социальный статус.

Андреас Грубер был совладельцем фермы Хинтеркайфек на протяжении почти тридцати лет, вплоть до 1914 года. За это время он, несомненно, сыграл значительную роль в развитии хозяйства, принимая решения, участвуя в полевых работах и взаимодействуя с местными жителями.

Впрочем, работа на ферме никогда не была лёгкой, и порой даже крепкой крестьянской семье требовалась помощь со стороны. Особенно это касалось периодов посевных работ и сбора урожая. В такие моменты без наёмных работников было практически не обойтись.

 В те времена многие искали заработка, но далеко не каждый был готов мириться со скверным характером Андреаса Грубера. Ферма Хинтеркайфек пользовалась дурной славой, и поэтому наёмные работники здесь долго не задерживались. Они появлялись лишь на сезон, чтобы выполнить самую тяжёлую работу, а затем спешили покинуть это неспокойное место.

В холодное время года, когда основные полевые работы заканчивались, необходимость в сезонных рабочих отпадала. Члены семьи справлялись с текущими делами самостоятельно. Единственным исключением была горничная. Цецилия из-за возраста и болезней уже не могла справляться со всеми домашними обязанностями, поэтому на ферме постоянно жила женщина, которая помогала по хозяйству.

После 1914 года единоличное владение перешло к их дочери Виктории. К тому времени Виктории было уже 35 лет. Хозяйкой официально считалась Виктория Грубер, судьбу которой уже тогда можно было назвать непростой.

Виктория, девушка, как её описывали, скромная и миловидная, была вынуждена нести бремя дурной репутации своего отца Андреаса. Жители окрестностей воспринимали её в первую очередь как владелицу земли, «богатую наследницу». К сожалению, это часто привлекало к ней не самых честных людей.

В апреле 1914 года Виктория Грубер, дочь владельцев фермы Хинтеркайфек Андреаса и Цецилии, вышла замуж за крестьянина Клауса Бриэля.

И хотя на первый взгляд это казалось обычным союзом, многие в деревне шептались, что Клаус руководствовался скорее корыстными мотивами. Возможно, он надеялся поправить своё шаткое финансовое положение, женившись на дочери зажиточных фермеров. К сожалению, такие браки по расчёту были не редкостью в те времена, особенно в сельской местности, где земля и богатство имели огромное значение.

За месяц до венчания, словно предчувствуя неладное, родители Виктории приняли важное решение. Они переписали на дочь право владения большей частью своего имущества. Возможно, этот шаг был продиктован заботой о будущем Виктории, желанием обеспечить ей хоть какую-то защиту в случае непредвиденных обстоятельств. Так, после заключения брака три четверти Хинтеркайфека официально перешли во владение Виктории, а оставшаяся четверть отошла Клаусу, её мужу.

Клаус, движимый, вероятно, искренним желанием создать крепкую семью и внести свой вклад в общее дело, воспринял новый статус с энтузиазмом. Он переехал в дом жены, на ферму Хинтеркайфек, и, засучив рукава, принялся работать на благо хутора. Он усердно трудился в поле, помогал по хозяйству, стараясь доказать свою состоятельность и полезность. Вероятно, ему хотелось заслужить уважение Виктории и её родителей, стать полноправным членом семьи Груберов. Он наивно полагал, что трудолюбие и преданность помогут ему завоевать их сердца и создать прочный фундамент для будущего брака. Он ещё не знал, что истинная причина проблем крылась не в его недостатке трудолюбия, а в тёмных тайнах, скрытых в стенах фермы Хинтеркайфек.

В деревне о браке Виктории и Клауса говорили немного, да и то шёпотом, словно боялись спугнуть и без того хрупкое подобие семейного счастья.

«Виктория, конечно, женщина видная, но Клаусу, мне кажется, нужна была хозяйка в дом, а не жена по любви», – судачила старая фрау Шмидт, сидя на завалинке и лузгая семечки. Другие, более наблюдательные, замечали: «Видела я их как-то на ярмарке. Шли рядом, как чужие. Ни словом не перемолвятся, ни взглядом не обменяются». Шептались и о том, что Клаус долго не соглашался на этот брак. «Бедная Виктория! Думала, хоть в Клаусе опору найдёт, а он только землю её и любит», – сочувствовала ей сердобольная Гретхен.

Все эти перешёптывания и пересуды складывались в гнетущую картину, словно колючая проволока, опутывающая дом Груберов. Никто не говорил об этом открыто, но каждый чувствовал: между Викторией и Клаусом зияет пропасть. «Клаусу нужна была ферма, а не жена», – бросали украдкой. Сочувствие к Виктории смешивалось с брезгливостью по отношению к Клаусу, а общая атмосфера напоминала скорее предгрозовую тишину, чем семейный очаг. И даже самые пессимистично настроенные жители Хинтеркайфека понимали, что такой брак добром не кончится.

Всего через несколько томительных недель после свадьбы Клаус Бриэль, словно почувствовав себя пленником в золотой клетке, к удивлению и пересудам всего Хинтеркайфека, внезапно покинул ферму и вернулся к своим родителям в скромный посёлок Лак в районе Нойбург-Шробенхаузен. Официально причина его отъезда так и не была озвучена, окутанная туманными намёками и недомолвками. Однако за завесой молчания кипели страсти и множились версии.

Одни шептались, что причиной послужила невыносимая атмосфера в доме Груберов, где суровый и властный Андреас, отец Виктории, держал всех домочадцев в ежовых рукавицах, а Клаус, привыкший к большей свободе, чувствовал себя подавленным и униженным. Другие утверждали, что причиной стал банальный конфликт с Викторией, чьи взгляды на жизнь и ведение хозяйства оказались совершенно несовместимы с его собственными.

Говорили, что их брак дал трещину практически сразу, как лёд под весенним солнцем. Ссоры между Викторией и Клаусом сотрясали тишину Хинтеркайфека, иные слышали крики даже за околицей. «Виктория голосила, как по покойнику», – шептала старая вдова Зайлер, живущая по соседству, – «а Клаус рычал, как зверь в клетке».

Немногочисленные свидетели этих ссор замечали в глазах Виктории не только слёзы обиды и разочарования, но и какой-то затаённый страх, словно она боялась не только мужа, но и чего-то большего. А в глазах Клауса плескалось не просто раздражение, а откровенное отвращение, словно Виктория была для него не женой, а обузой. «Видно, он женился на ней не по любви, – качала головой фрау Миллер, – а только из-за земли. А теперь вот вымещает злобу».

Другие добавляли, что видели, как Клаус после ссор уходил в лес и долго бродил там, словно искал утешения в одиночестве. Но что он искал на самом деле, оставалось только гадать.

Была и третья версия, самая грязная и непристойная, о которой говорили вполголоса, за плотно закрытыми ставнями. Она касалась Андреаса и его отношений с дочерью Викторией. Шептались, что между отцом и дочерью существовала связь, от которой стыла кровь в жилах, выходящая далеко за рамки обычных родственных чувств. «Уж больно он к ней ластится, старый кобель, – говорила одна сердобольная соседка, плюя через плечо. – Смотрит ей в глаза, как на молодую девку».

Ходили слухи, что Клаус, почувствовав себя лишним и ненужным в этом извращённом треугольнике, предпочёл сбежать, лишь бы не быть свидетелем нездоровой привязанности. Говорили, что он часто пропадал из дома якобы на заработках, а на самом деле просто не мог выносить атмосферу, царившую на ферме.

Но многие не верили в версию о бегстве Клауса. Он слишком подозрительно исчез, оставив Викторию с престарелыми родителям и хозяйством. Ходили слухи, что Андреас сам избавился от неугодного зятя, чтобы никто не мешал его грязным делишкам.

Лишь спустя десятилетия, в 1952 году, всплыла новая деталь запутанной истории Клауса Бриэля, рассказанная Якобом Кнехтом, одним из наёмных рабочих, трудившихся на ферме Груберов. Хубер утверждал, что, по его мнению, Клаус так и не смог смириться с нездоровой близостью между Викторией и её отцом Андреасом. «Он был не из тех, кто может такое вынести», – якобы говорил Хубер, намекая на невыносимую обстановку в доме. Осталось неизвестным, планировал ли Клаус развод с Викторией, стремясь разорвать этот порочный круг, или же он просто сбежал, не имея сил противостоять семейным демонам Груберов.

Так или иначе, решение Клауса покинуть Хинтеркайфек сразу после свадьбы бросило тень на всю семью Груберов и стало предвестником грядущих несчастий. Это было похоже на трещину в фундаменте дома, предвещающую скорое обрушение. Отъезд Клауса в Лак породил множество вопросов, на которые так и не было дано внятных ответов, лишь породив новые слухи и домыслы, которые, словно ядовитые корни, прорастали в сердцах жителей Хинтеркайфека.

Однако факт оставался фактом: всего через четыре месяца после бегства в Лак, 14 августа 1914 года, Клаус Габриэль был зачислен добровольцем в военную книгу. В графе «Причина вступления» корявым почерком было выведено: «Патриотический долг».

Но кто знает, какой долг на самом деле гнал его в пекло Первой мировой войны? Может, долг перед страной, а может, долг перед самим собой, чтобы доказать, что он не трус, не беглец, а настоящий мужчина.

Примечательно, что, заполняя документы, он указал в качестве домашнего адреса адрес в Лаке, окончательно вычеркнув Хинтеркайфек из своей жизни, словно эта ферма была проклятым местом, запятнанным кровью и ложью, откуда нужно бежать без оглядки. И он бежал. Бежал навстречу войне, навстречу газовым атакам, окопам, грязи и смерти. Он бежал туда, где человеческая жизнь ничего не стоила, где вчерашние крестьяне и ремесленники превращались в пушечное мясо, где целые поколения гибли ради амбиций королей и генералов. Он бежал в ад, надеясь, возможно, найти там избавление от того ада, который преследовал его на земле.

12 декабря того же 1914 года семью Груберов постигла очередная трагедия, словно злой рок преследовал их по пятам. С фронта пришло известие, запечатанное сургучной печатью и пропитанное запахом пороха и смерти: Клаус Бриэль, пал смертью храбрых где-то на французской земле, сражаясь в рядах кайзеровской армии. В сухой канцелярской формулировке («пал смертью храбрых за Отечество») не было ни слова о том, что он чувствовал в последние минуты жизни, о чём думал, кого вспоминал.

Весть о гибели мужа настигла Викторию, когда она носила под сердцем их дочь, маленькую Казилию, обрекая новорождённую на сиротство ещё до её появления на свет. Виктория была обречена на вдовство и тяжёлое бремя воспитания ребёнка в одиночку.

В Хинтеркайфеке, как и во многих баварских деревнях, к матерям без мужей относились сдержанно, если не сказать настороженно. Ребёнок, рождённый вне брака, считался пятном на репутации семьи, а мать – женщиной, допустившей оплошность. Конечно, никто не станет выкрикивать оскорбления в открытую, но она почувствует, что её сторонятся. Добропорядочные бюргеры будут стараться не задерживать на ней взгляд, словно опасаясь испачкаться. Замужние женщины будут перешёптываться за её спиной, обсуждая, кто отец ребёнка и как такое могло случиться. Священник хоть и не проклянёт её с амвона, но его проповеди о чистоте брака будут звучать для Виктории как личное обвинение. Открытой враждебности не будет, но она почувствует холодную отстранённость, словно её отделяет от остальной деревни невидимая стена.

И кто бы мог сказать, что тяжелее давит на сердце: боль утраты (пусть и не самой счастливой) или страх перед будущим, в котором ей и ребёнку придётся выживать в этой атмосфере настороженности и осуждения?

После трагической гибели Клауса на фронте Виктория, помимо горя и бремени вдовства, столкнулась с необходимостью решать имущественные вопросы. Согласно законам того времени, та четверть хутора Хинтеркайфек, которая ранее принадлежала Клаусу, перешла по наследству его ближайшей родственнице – Виктории.

Таким образом, Виктория Грубер стала единоличной владелицей Хинтеркайфека. Все три четверти имущества, ранее принадлежавшие её родителям, и четверть, унаследованная от мужа, теперь находились в её полном распоряжении. Она стала не просто хозяйкой дома, но и официальной владелицей фермы, неся полную ответственность за её содержание и процветание.

Казалось бы, этот факт должен был укрепить её положение и обеспечить ей стабильное будущее. Однако в случае с Хинтеркайфеком владение имуществом стало скорее проклятием, чем благословением, взвалив на её плечи непосильный груз ответственности и привязанности к месту, пропитанному горем и тайнами. Статус официальной хозяйки лишь усилил её зависимость от Хинтеркайфека, не позволяя вырваться из порочного круга трагедий, преследовавших эту ферму.

Глава 7

Абсолютная власть

1910-1915 годы

После гибели Клауса жизнь на ферме Хинтеркайфек словно замерла, скованная не только горем, но и какой-то гнетущей, тягучей тишиной. Дни тянулись однообразно: работа в поле, уход за скотом, присмотр за ребёнком, бесконечные хлопоты по дому. Виктория с потухшим взглядом и измождённым лицом, казалось, превратилась в тень самой себя. Но, как известно, тишина обманчива. За закрытыми ставнями крестьянских домов зрели пересуды, которые с каждым днём становились всё громче и смелее.

И дело было не только в её вдовьем положении или незаконнорождённом ребёнке. Ходили слухи, тёмные, непристойные, от которых некоторые крестились, словно отгоняя нечистую силу. Эти слухи касались её отношений с отцом, Андреасом Грубером.

Виктория, красивая и уверенная в себе женщина, первая певица церковного хора, теперь казалась сломленной. До войны она была единоличной хозяйкой двора, принимала решения, пользовалась уважением… или, скорее, её побаивались. Ходили слухи, что она не чуралась мужского внимания, хотя, возможно, это были лишь завистливые сплетни, порождённые её независимостью. Но, как выяснилось позже, во время расследования нашлись трое мужчин, готовых поклясться, что стремились к более близким отношениям с Викторией.

Андреас, высокий и крепкий даже после шестидесяти лет, всегда держал ферму в ежовых рукавицах. Рассудительный, но вспыльчивый – в деревне помнили как минимум два случая, когда он пускал в ход вилы и ружьё. Странно, что следы взлома накануне трагедии его не напугали. Возможно, он был слишком уверен в своих силах, слишком привык защищать свою территорию. Но защищал ли он только территорию?

Версия о насилии со стороны Андреаса в отношении своей дочери Виктории, несмотря на отсутствие прямых доказательств, выглядит пугающе правдоподобной, особенно в контексте той эпохи и социального уклада. Рассуждая логически, можно восстановить цепочку событий, которая подталкивает к этому мрачному выводу.

Андреас, женившись на Цецилии, отнюдь не красавице, старше его на пять лет и к тому же вдове, унаследовавшей хутор, скорее всего, руководствовался холодным расчётом. Брак по любви? Едва ли. Скорее, это была сделка, выгодная обеим сторонам. Андреас получал хозяйство и стабильность, Цецилия – защиту и продолжение рода. Супруги обзавелись детьми, но злой рок преследовал семью Груберов: до зрелого возраста дожила только Виктория, остальные умерли в младенчестве, как это, к сожалению, нередко случалось в те времена.

И вот Виктория, словно бутон, расцветает, превращаясь в привлекательную девушку. И Андреас, мужчина в самом расцвете сил, внезапно осознаёт, что в его власти не только постылая жена, но и дочь, находящаяся в полной от него зависимости. Безнаказанность и власть пьянят разум. Что может остановить хозяина хутора, главу семейства, мужчину, привыкшего к беспрекословному подчинению, от удовлетворения своих тёмных желаний?

Как говорил английский историк Джон Дальберг-Актон, «власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно». И Андреас, наделённый неограниченной властью над своей семьёй, мог поддаться искушению и превратить жизнь Виктории в кошмар.

Знала ли Цецилия об инцесте? Скорее всего, да. В тесных деревенских общинах сложно утаить правду, особенно если она витает в воздухе, как тяжёлый запах гнили. Возможно, она замечала взгляды Андреаса, его прикосновения, слышала обрывки разговоров, чувствовала гнетущую атмосферу в доме. Но, будучи зависимой, запуганной или просто уставшей от борьбы женщиной, Цецилия предпочла закрыть глаза на происходящее. Жена знала об инцесте, но знать – не значит действовать. То ли из-за откровенного страха перед мужем, то ли довольствуясь материальным благополучием, которое он обеспечивал, она предпочла оставаться в тени, не пытаясь ничего изменить.Её молчание стало соучастием в преступлении, трагедией, разыгравшейся в стенах фермы Хинтеркайфек.

В полумраке старой церкви, где запах ладана смешивался с запахом сырой земли, Виктория, дрожа всем телом, опустилась на колени перед исповедальней. В голове стучало, сердце бешено колотилось, словно птица, бьющаяся в клетке. Она долго собиралась с духом, откладывала этот момент, но бремя тайны стало невыносимым, грозя раздавить её.

За тонкой перегородкой в тишине её ждал священник, отец Хубер. Добрый, отзывчивый, он казался ей единственным человеком, способным понять её боль. Глубоко вздохнув, Виктория начала исповедь, стараясь говорить тихо, почти шёпотом, словно боясь, что стены подслушают её слова.

«Отец… я… согрешила…» – начала она, с трудом выговаривая слова.

Священник, наклонившись ближе к решётке, ответил спокойным, ободряющим голосом: «Не бойся, дочь моя. Бог милосерден. Говори и облегчи свою душу».

Собравшись с духом, Виктория выпалила на одном дыхании: «Я… я состою в интимных отношениях со своим отцом… с шестнадцати лет…»

В исповедальне воцарилась тишина, такая густая, что её можно было потрогать руками. Виктория затаила дыхание, ожидая реакции священника. Она надеялась на слова утешения, на прощение, на совет, как выбраться из этого кошмара.

Наконец отец Хубер нарушил молчание, и в его голосе слышалось не только сочувствие, но и ужас: «Дочь моя… то, что ты говоришь, чудовищно… Это мерзкий грех, оскверняющий не только тебя, но и твою семью, и саму землю, на которой вы живёте…»

Виктория заплакала, уткнувшись лицом в ладони. Она знала, что её грех ужасен, но не ожидала, что священник будет говорить с ней в таком тоне. Она надеялась на понимание, а получила лишь осуждение.

«Что же мне делать, отче? Как мне искупить свой грех? Как мне избавиться от этого кошмара?» – спросила она сквозь слёзы.

Священник помолчал, а затем произнес тихим, но твердым голосом: «Я… я должен подумать, дочь моя. То, что ты мне рассказала, требует серьёзного обдумывания. Я помолюсь за тебя, и завтра утром я сообщу тебе своё решение».

Виктория поблагодарила священника и вышла из церкви, чувствуя себя ещё более опустошённой и подавленной, чем раньше. Надежда, едва зародившаяся в её сердце, угасла, оставив после себя лишь холодный пепел разочарования.

Она ещё не знала, что отец Хубер вместо того, чтобы искать духовное решение проблемы, решил обратиться к светским властям. Считая грех Андреаса настолько чудовищным, что он превосходит все церковные законы, священник нарушил тайну исповеди и сообщил о случившемся шерифу, полагая, что таким образом сможет защитить Викторию и остановить зло, творившееся в стенах фермы Хинтеркайфек. Он и представить себе не мог, к каким трагическим последствиям приведёт его «благое намерение».

Слух об инцесте, подобно дурной славе, быстро распространился по округе, отравляя отношения между Груберами и их соседями. Вместо сочувствия они встретили отчуждение. Люди старались не сталкиваться с ними на улице, избегали разговоров, словно боялись, что грех перекинется и на них.

За спинами шептались:

«Мне ничего не известно о семейных отношениях Грубера. Однако ходили слухи, что Грубер плохо обращался со своей женой. Далее говорилось, что Грубер совершил кровавое бесчестье со своей дочерью».

«Я слышал рассказы о том, что отец (Грубер Андреас) совершил кровную связь со своей биологической дочерью (миссис Габриэль). Я точно не знаю, когда это произошло; я узнал об этом только после того, как эти двое были заключены в тюрьму из-за этого. На мой взгляд, эти двое совершили кровавый позор в то время, когда она уже была замужем за Клаусом Бриэлем. Я делаю такой вывод, потому что молодой фермер (Клаус Бриэль) бросил свою жену и вернулся в дом своего детства. Я не знаю, как долго он отсутствовал в то время. Сам я в то время не жил в Гробене, так как находился на службе в Фонтене.»

Изоляция семьи Груберов становилась всё более ощутимой, а позор – всё более невыносимым.

Груберы, и без того нелюдимые, стали ещё более замкнутыми. Ферма Хинтеркайфек превратилась в их личный мир, где они были предоставлены сами себе. Поездки в село за необходимыми вещами превратились в неприятную обязанность, а общение с соседями – в формальность.

В 1915 году, после нескольких месяцев тягостного предварительного расследования, Вайдхофен замер в ожидании. В зале суда, пропахшем сыростью и нафталином от старых мундиров, начинался процесс, способный перевернуть устои всего округа: суд над Андреасом Грубером и Викторией Габриэль.

Сохранились лишь отрывочные сведения о том процессе. Протокол судебного заседания бесследно исчез, оставив историкам и биографам лишь поле для догадок. Неизвестно, кто именно инициировал дело, кто дал первые показания, кто решился нарушить многолетнее молчание Хинтеркайфека.

В суде всё перевернулось с ног на голову. Виктория, ожидавшая сочувствия и помощи, предстала перед судом как соучастница преступления. Её обвиняли в том, что она не сопротивлялась воле отца, что молчала, покрывая его грех. Андреас Грубер, напротив, держался надменно и уверенно, отрицая все обвинения. Что они говорили на самом деле, какие доводы приводили, так и осталось тайной.

Нельзя исключать, что никакой огласки и вовсе не было, а была только улика. Прокуратура, представлявшая государство, возможно, использовала её, чтобы начать судебное разбирательство. Ведь в уголовном процессе пострадавшие лишь дополняют иск, основную роль играет обвинение, представляемое государством.

Суд вынес приговор: Виктория Габриэль была признана виновной и приговорена к одному месяцу тюремного заключения. Андреас Грубер получил более суровое наказание – год тюремного заключения. Приговор, вызвавший удивление и перешёптывания в деревне. Что это – справедливость или лишь видимость справедливости? Ведь виновный в жестоком преступлении отделался столь мягким наказанием.

Кто же мог сообщить о грехах Груберов? Подозрение пало на Максимилиана Альтмана, сводного брата Виктории. Этот факт добавлял мрачных красок и без того мрачной картине. Мартин, как считали некоторые, мог быть свидетелем этой связи между сестрой и отчимом. Возможно, он долгие годы хранил в себе эту страшную тайну, подпитываемую собственной обидой. Ведь после смерти отца Мартин получил лишь жалкие 100 марок наследства, в то время как его сестра Цецилия Старринджер разбогатела на целых 700 марок. Неужели зависть и жажда справедливости толкнули его на предательство?

Мартин был единственным наследником мужского пола, и кто знает, какие мысли роились в его голове. Возможно, он считал себя более достойным управлять фермой, чем сводная сестра, и этот суд был для него способом вернуть утраченное положение. Вполне вероятно, что месть стала для него единственным способом заглушить многолетнюю боль и унижение.

Однако оставалось неясным, как Мартин мог спокойно жить под одной крышей с людьми, которых он обвинил в столь страшном преступлении. Виктория, властная хозяйка фермы, наверняка не потерпела бы присутствия предателя. Если, конечно, Мартин не был достаточно хитёр, чтобы оставаться в тени, действовать анонимно, сливая информацию прокуратуре, оставаясь при этом незамеченным в Хинтеркайфеке. Истинные мотивы Максимилиана Альтмана навсегда останутся загадкой, погребённой под слоем времени и сплетен.

По другой версии, тайну выдала Виктория Бауэр. Ходили слухи, что именно ей, своей тёзке, Виктория Габриэль в порыве отчаяния доверилась, излив душу и рассказав о терзавшем её мрачном секрете. Возможно, Бауэр, движимая моральными принципами или сочувствием к подруге, не смогла сохранить эту страшную тайну. Может быть, она пыталась убедить Викторию Габриэль обратиться к властям, а когда та отказалась, решилась на отчаянный шаг и отправила анонимный донос. Возможно, она надеялась спасти Викторию от власти отца, даже против её воли. Что именно подтолкнуло Викторию Бауэр к такому поступку – сочувствие, чувство долга или что-то ещё – навсегда останется тайной.