скачать книгу бесплатно
– Вить, а ты знаешь, какие вкусные у рыбок плавники и хвостики? Хрумчат, как сухарики! Попробуй, класс!
Витька попробовал. Одну, вторую, третью…
– И правда, здорово! Ну, давай еще по одной, и все, а то мамка заругает. Она на расправу скорая!
– Вить, а чего ей ругаться? Мы их на самый низ положим, она и не заметит.
Мы с хрустом и с превеликим удовольствием избавляли рыбок от хвостиков и плавников. Обгрызенные рыбешки перекочевывали вниз, сверху – целенькие, хвостато-плавниковые. Шикарная композиция!
Моя еврейская голова предприимчиво выдала новое рацпредложение:
– Слушай, Вить, абсолютно незаметно, как так и надо! А давай все хвостики съедим? Пускай рыбешечки будут одинаковые, овальненькие. Гости подумают, что это – особая порода рыб, а? Бесплавниковая и бесхвостая! Но прежде, чем подумать, гости напьются, потом начнут песни петь. И никто не догадается…
Эффект от новой породы получился со счастьем на место, которое величают мягким. Дедушка говорил: «С нахесом тухеса». За «нахес тухеса» – счастье мягкого места – тоже борются, как за правое дело, но наши старания недооценили. От новой бесплавниково-бесхвостой породы ни гости, ни Витькина мамаша, ни Витькин папаша не пришли в восторг. Витьке досталось, как всегда. Его надранные уши, увеличенные вдвое, пылали, как пионерские галстуки. В ход пошел даже шланг от стиральной машины, применявшийся Витькиными пролетарскими родителями как средство воспитания. Я чинно ходила с бело-розовыми ушками. Моя репутация в глазах Витькиных родителей оставалась стерильно-незапятнанной. Считалось, что девочка из интеллигентной семьи благотворно влияет на их оболтуса, хотя все «шкодные» идеи шли от меня.
Мое влияние на Витьку было безгранично. Кроме меня, Витька не слушался никого: ни родителей, ни соседей, ни воспитательницу, за что получал по полной программе. Все, что я выдавала на-гора, воспринималось на ура. Кто, как не я, додумался вытащить механизм из игрушки «Заяц-барабанщик», обшить его мехом (из дедушкиной шапки) и приклеить резиновый хвост, отрезанный от розовой бабушкиной грелки? Получилась крыса-робот. Деятельный Витька – ка-ак хвать наше техническое достижение за хвост! И тете Маре – под нос. Крыса затряслась, как эпилептик, и загремела. Тетя Мара затряслась и заревела. На вопли прибежала дочь дяди Вани Шпыгуна Катя по прозвищу Радистка Кэт и шандарахнула ее (механическую крысу, а не тетю Мару) сковородкой.
У дедушки появилась новая шапка, у бабушки – новая грелка, у Радистки Кэт – новая сковородка, у тети Мары – новая головная боль.
Кто, как не я, научил Витьку набрызгать тети-марину валерьянку на тети-марины шторы? Боже, как вдохновенно скакал по шторам дюндиковский одноглазый черный кот Циклоп, развывая омерзительнейшие кошачьи арии! Как пронзительно визжала тетя Мара… Как резво гонялся за котом дядя Нюма… Как за пределами цензурной лексики осатанело орали Дюндиковы, отказываясь возместить причиненный ущерб!
У тети Мары появились котобоязнь (по-научному – «котофобия»), новые шторы и новая аптечка для лекарств, с ключом на дверце.
Кругом кишат кошмары, разве современных детей можно воспитать?!
Мы с Витькой были – неразлей-вода. В результате взаимообогащения то ли я его сбила с толку, то ли он наставил меня на путь истинный… В общем, в школе мы поменялись ролями: Витька стал любителем острых ощущений, курил, дрался, хамил учителям, а я из зловредной подстрекательницы стала образцово-показательной девочкой и передумала связывать жизнь с хулиганом и двоечником.
Витькины планы на совместное светлое будущее остались неизменными. Когда мы перешли из первого класса во второй, Витька в знак расположения крепко треснул меня пятерней по спине и сказал:
– Давай сюда портфель!
В портфеле были учебники, сделанные на переменках домашние задания и купленный в школьном буфете пирожок с капустой. Я не спешила расставаться с портфелем.
Витька уточнил:
– Давай портфель! Понесу!
Я вспыхнула, как зажигалка:
– Еще чего? Сама понесу! Своими собственными руками! Я что, сама не могу? А ты… Тоже мне, носильщик нашелся!
Я охраняла портфель, как зеницу ока, за что схлопотала подножку и выстрел из рогатки бумажным шариком в косичку.
В четвертом классе Витька продолжил воплощать наш детсадовский проект в жизнь. Написал записку: «Давай дружить».
– Балда! Мы же и так дружим. Почти с рождения. Склероз, что ли? – удивилась я.
– Нет, не так дружить… – зашептал, наклоняясь через ряд, Витька. – Ходить в кино…
– Ну, ты даешь! – Я сделала вид, что не понимаю, к чему он клонит. И ехидно добавила:
– Мы и так ходим в кино. Культпоходом! Вчера всем классом ходили, забыл?
– Нет, Линчик, это совсем другое. Я буду о тебе заботиться…
– Обо мне заботятся мама и папа! Я не сирота! – резонно ответила я. – А сколько у меня заботливых тетушек, тебе и не снилось! Хочешь, подарю половину?
– Буду тебя защищать, – терпеливо втолкмачивал Витька.
– Еще чего, защищать! Кто ко мне полезет?! Я сама, кого хочешь, отлуплю, если допрыгну!
Я все прекрасно понимала. А делала вид, что нет.
Витька отстал. На время. И стал доказывать крутизну и взрослость. Самоутверждаясь по своим мальчишеским понятиям, заимел парочку приводов в детскую комнату милиции и славу будущего бандита с большой дороги.
В восьмом классе, когда девочки вовсю интересуются мальчиками, а мальчики – девочками, Витька в очередной раз (надо же, какой упорный) осведомился:
– Ну, как? Надумала со мной ходить?
– Ха-ха-ха! Даже не надейся! По тебе тюрьма плачет! – прямолинейно заявила я. – Ты будешь в тюряге сидеть, а я тебе туда – передачи носить?!
Витька снова отстал, но применил другую тактику. С любым мальчиком, маячившим рядом со мной в радиусе ближе одного метра, проводилась разъяснительная работа, после чего мальчики либо соблюдали установленную Витькой дистанцию, либо растворялись бесследно. Особо непонятливые получали в глаз. Какие там дуэли? Увесистый кулак – лучший аргумент. У Витьки разговор короткий, вместо рапиры – оглоблей по кумполу!
Вокруг меня образовался вакуум. Мальчики держались подальше, не желая связываться с Витькой. На всех школьных вечерах я о-о-чень старательно, зато независимо, подпирала стенку. Отличное времяпрепровождение для юной девушки. А Витька, вымахавший в широкоплечего длинноногого верзилу, играл на гитаре в школьном вокально-инструментальном ансамбле и прямо со сцены зорко бдил.
– Или я – или никто! – это был ультиматум.
Даже на выпускном вечере ни один мальчик не осмелился меня пригласить, кроме молодого учителя математики Михаила Марковича, но так как с математиком хотели танцевать все выпускницы, стенка охранялась мною добросовестно, как всегда.
Мы со стенкой были в полном порядке. Это вполне устраивало и Витьку, и мою маму, и молодого учителя математики Михаила Марковича.
Демонстрируя равнодушие к делам сердечным, я отодвигала в сторону любовные романы, «непонятно» как затесавшиеся среди учебников, а на видное место выкладывала книги основоположников как настольные. Учеба – превыше личной жизни! Будучи преподавателем истории и обществоведения, мама благосклонно приветствовала мое увлечение основоположниками, пока не разобрала, что я перекручиваю на свой лад изречения мудрейших. Выкапывая эту дидактику, я угорала от ее дидактичности. Особенно меня вдохновлял Ф. Дзержинский: «Дети – это будущее! Они должны быть сильны духом и сызмальства приучаться к жизни».
Моя политическая нестабильность вызывала подозрение с раннего детства. Когда детсадовцы, построившись парами, шли гулять в парк к памятнику Ленину, я на вопрос воспитательницы Ираиды Максимовны «Дети! Кто это?», – ответила: «Вы что, не знаете, кто это? Это же мой дедушка Арон. У него – такая же кепка!» Не сумев переубедить меня, Ираида Максимовна оглядела окрестности, нервно перекрестилась и стала выгуливать нас на площади Свободы. Со временем я поняла, что дедушка Арон по сравнению с дедушкой Лениным – Ален Делон, но как сказать об этом вслух?
После детского сада была школа. В первом классе я, матерая антисоветчица, проглотила букву «т» в слове «страна», и вместо «Моя любимая страна» – написала: «Моя любимая срана». Хорошо, что время было другое, могла бы и по политической статье загреметь. А ну ее, эту политику. Чем больше пытаешься разобраться, тем больше запутываешься. Главное, не повторять ошибок прошлого и помнить, банты какого цвета вплетают в волосы к торжественным датам. 22 апреля мне пришло в голову повязать коричневые атласные бантики вместо белых капроновых, и этот элегантный цвет означал траур: покушение на жизнь того, кто живее всех живых. Похоронить вождя мировой революции в День Его Рождения!
Голову сломаешь, пока надумаешь, что, когда и кому сказать, чтобы не попасть впросак. Если учительница в школе спрашивает: «Дети, какое радостное событие нас ждет на следующей неделе?» – нужно отвечать: «Нас ждет радостное событие – выборы в Верховный Совет», а не «Нас ждет радостное событие – классный фильм «Три орешка для Золушки». Почему не сказать правду? Правильный и честный ответ: «Самое радостное событие – эпидемия гриппа, а еще лучше – холеры, чтобы все завидовали!»
Дабы не нервировать маму и педагогов, я удалилась от политики подальше, зато придумала сказку о бабочках, где было все, как у людей.
«Бабочки были свободными, как птицы. Они порхали с цветка на цветок, взлетая высоко в небо. Их легкие крылышки сверкали, переливаясь в лучах солнца, как драгоценные камушки.
– Когда-нибудь и я стану бабочкой, – думала невзрачная Гусеничка, с завистью поглядывая на крылатых красоток.
Над Большим Лугом, покрытым изумрудно-зеленым травяным одеялом, среди синих васильков, желтых одуванчиков, полевых ромашек и кустов шиповника изящными вертолётиками летали стрекозы. Несмотря на обвинения Крылова в тунеядстве-потребительстве, они вели себя вполне прилично. Крылов наклеил ярлык отрицательного персонажа и забыл, а им – всю жизнь оправдываться. Мало ли что кому придет в голову?
В густой траве ползали важ-жные хоз-з-зяйственные жуки в блестящих солидных костюмах. Изображ-жая з-зиц-председателей, они тягуче жужжали, з-задалбывая з-занудством. Мол, на ж-жуках все держ-ж-жится.
Шустрые длинноногие кузнечики готовились к соревнованиям, прыгая на лопухе, как на батуте. Несерьезные типы! Брали бы пример с муравьев.
Запасливые трудолюбивые муравьи улучшали благосостояние муравейника, используя научные технологии. Слишком серьезные типы! Брали бы пример с кузнечиков. Муравьям не помешало бы купить абонемент в спортзал. Работа – работой, но надо же как-то следить за состоянием здоровья!
Тихие нарядные божьи коровки флегматично обсуждали последние новости. Они не знали, идти или не идти на день рожденья к мухе Цокотухе. Муха никому не нравилась. После сказки Чуковского – зазналась, развелась с комаром и, обзывая его кровопийцей, назойливо сплетничала, доказывая свою значимость для общества.
Неумолимые осы без-з-ж-жалостно заж-жимали права пчелиных собратьев:
– З-законы Большого Луга – важ-жны, а кто не будет соблюдать, того з-затравить, застыдить, з-запретить, з-застращать, з-заклеймить, з-замуровать в кокон!
Осиную партийно-профсоюзную мафию поддерживали луговые разбойники-шмели, рэкетиры-трутни и бандиты-шершни, состоящие в правящей партии и понимающе поднимающие друг друга. Золотистые трудяги-пчелы изо всех сил делали сладкую жизнь, но кажется ли она медом?
Лысые скользкие червяки презрительно поглядывали на лохмато-пушистых гусениц, считая себя самыми умными, самыми красивыми и самыми мужественными на всем Большом Лугу, а наша Гусеничка, почесывая спинку в ожидании крылышек, мечтательно ждала, когда в один прекрасный день высоко над лугом взлетит ее бабочка.
Бабочки были свободными, как птицы: они умели летать!
Ходячие переживания, родственные узы, долгоиграющие Карлсоны, хвеноменальная дикция и совершенствование морального облика
Мама была сплошным ходячим переживанием. Переживать – так же естественно, как дышать. Переживания были ее природной стихией. По-другому она не могла, не умела и не хотела уметь. Сегодня она переживала о том, что было вчера, и самоотверженно начинала переживать о том, что будет завтра.
Увешанная переживаниями, как елка гирляндами, мама волновалась и переживала за всех и вся. За свою старшую сестру Мару, которая была больнее всех больных. За свою младшую сестру Сару, у которой было что-то с сердцем. За дочку Сары – Лилю, которую бросил жених. За дочку Мары – Арину, у которой была такая сложная личная жизнь. За папиного двоюродного брата Леву и за Левиного сына Вову, которые не ладили между собой, чем вносили диссонанс в общесемейную идиллию.
Кроме родственников, у мамы была работа, классное руководство, классные и внеклассные мероприятия, родительские собрания, тетради, контрольные. А еще (учтите девяностые годы!) постоянно существующая угроза в виде Саддама Хуссейна, угрожающего сбросить всех евреев в море. И забота о мире во всем мире. А также быт с добыванием дефицита и умением из ничего сделать все.
Маме Тамаре можно было смело присваивать звание Мать Тереза. Сеять разумное, доброе и вечное она не прекращала никогда. Под ее крыло стройными рядами становились наши родственники, как пролетарии всех стран. Она соединяла, ободряла, утешала, улаживала конфликты, выручала и при всей этой напряженке даже успевала перевести дух. Если бы богатство определялось количеством родственников, моя мама давно была бы миллионершей. Главный капитал – родственники: самое дорогое из всех богатств на свете.
Платон сказал: «Заботясь о счастье других, мы находим свое собственное». Если верить Платону, моя мама была самым счастливым человеком на свете, ибо регулярно вносила вклад в фундамент счастья ближнего. Чужие переживания впитывались, как губка, и воспринимались, как личное горе. Стоило кому-то посетовать, что на даче «не уродили» огурцы, как огурцы с нашей дачи без промедления срывались-мылись-солились-укропились-закатывались в банки и срочно доставлялись по месту жительства тех, у кого они «не уродили». Впридачу с маринованными перчиками, патисончиками, квашеными арбузиками и фирменной наливочкой. Да не оскудеет рука, дающая, дающая, дающая… Вкладывающая в руку берущую, берущую… Кхм… Загребущую…
Мамина доброта была беспредельна, как и нахальство дражайших родственников. Мама неутомимо помогала всей родне. Многочисленная родня воспринимала это, как должное. Ах, Тамарочка, бригада экстренной помощи ближнему! Наш адрес бил все рекорды популярности, будто его напечатали крупными буквами, как на афише, и вывесили на столбе, намазав сверху медом. Точнее, вареньем.
К нам, и только к нам, все ездили варить варенье! Любителей варенья не остановило бы ни извержение вулканов, ни крушение поездов, ни нелетная погода. Все лучшее – гостям! Создавался график высадки десанта. Бетя и Мотя из Кривого Рога приезжали на десять дней раньше Эллы, Беллы и Стеллы, за ними терпеливо ждали своего часа рижане, москвичи и ленинградцы. Одни гости приезжали, другие – уезжали, третьи еще не приехали, а я уже ждала, когда они уедут.
Самым безалаберным и не соблюдающим регламент было Лёвы-Мусино семейство с дочками-близняшками Майей и Раей, их мужьями-близнецами Гариком и Мариком, тремя парами детишек-близнечишек Ромой, Семой, Юликом, Шуриком, Дашей и Наташей. Впридачу с Илюшей и Андрюшей, сыновьями старшего сына Вовы, который неоднократно женился, пополняя своими женами ряды образцовых варенье-варительниц, перенимающих у моей мамы секреты варенье-варения.
Все это количество народу уплотнялось, как в рукавичке, мельтешило перед глазами, как картинки в калейдоскопе, – несказанно радуя мою бескорыстную и бесхитростную маму.
Мероприятие «варить варенье» было просто, как процесс эксплуатации ближнего ближним. Шли в бабушкин сад, собирали малину, крыжовник, красную и черную смородину, вишенку-черешенку, абрикосы. Остальное покупали на рынке. А раз только моя мама варила самое вкусное в мире варенье и в этом деле не имела равных, – право варить варенье всегда доставалось именно ей. Свита карлсонов с малышами умиротворенно наблюдала, как варится их варенье. А варилось оно прямо во дворе в нашем большом тазу на нашем сахаре. Или в нашей летней кухне на нашей газовой печке с нашим газовым баллоном. И закатывалось в наши банки нашими же, по блату добытыми, дефицитными крышками.
В прозрачно-золотистом сиропе, как в законсервированном солнце, – медленно, как космонавты в открытом космосе, плавали круглые янтарики белых черешенок, ярко-рыжие медовые мячики абрикосок в красных конопушках и зеленые полосатые крыжовинки, похожие на малюсенькие мохнатенькие арбузики. Из мятых и перезревших фруктов-ягод варилось повидло: эдакие бордово-пурпурные сливово-вишневые композиции, но и тут дражайшие родственники не упускали свое.
– Тамарочка, тебе же все равно – повидло или варенье? Так мы возьмем варенье, а тебе – все остальное?! Тебе управляться с банками – правда же, приятно? Ты – наш победитель соцсоревнования! Почаще готовь Элине запеканки с повидлом. Она такая худорба!
Я печальным памятником застывала над «погиблом с запиханкой», оставаясь худорбой.
Моя мама умела варить варенье из всего, даже из моркови и зеленых помидоров. Если бы давали звания за варенье-варение, она украсила бы любой чемпионат.
Ошалевшие от сладкого изобилия осы взбудораженно жужжали, воспевая трудолюбивое человечество. Аромат варенья растекался по всему двору вместе с родственниками, которые, пока мама варила их варенье, разбредались по всем углам, слоняясь по бабушкиному приусадебному участку и подпитывая витаминчиками утомленные городские организмы. Не забывая активно пробовать пенку, щедро намазанную на горбушки свежего, прямо из пекарни, хлебушка.
Количество потенциального материала для будущего консервирования стремительно уменьшалось. С умилением поглядывая на обжорные ряды неутомимых сладкоежек, мама радовалась от всей широкометражной души:
– Пусть едят на здоровье! Не объедят!
Получив конечный результат в виде закатанных баночек и насладившись вкусностями, расслабленные отдыхом «карлсоны» сменяли развлекательно-жующую программу на прощально-загребущую. И, включив свои пропеллеры, проворно улетучивались до следующего года, рассыпаясь в благодарностях и приглашениях «на чашечку чаю с вареньем».
Я мило отвечала:
– Спасибо! Ваша вода к нашему варенью – приятное сочетание. То, что надо!
Мама делала большие глаза, взывая к моей совести:
– Как ты можешь такое говорить? Это негостеприимно! Они же могут обидеться! Они же больше никогда к нам не приедут!
Я трижды мысленно сплевывала через левое плечо, надеясь, что «карлсоны» найдут для сладкой жизни другой аэродром, а вслух говорила:
– Ха-ха-ха, куда они денутся? Такой халявы – ищи, не найдешь! Можешь не сомневаться: никто, кроме тебя, не захочет добровольно пахать на всю эту ораву.
– Элина! Откуда ты берешь слова?! Разве это лексикон для воспитанной девочки?! – обрушивала воспитательный момент мама. – Ты же дочь учительницы! Что скажут люди?! Интеллигентные дети не должны знать таких слов!
– Мамуля, тебя используют на полную катушку! Ты для них – лампа, на которую летит полно мошкары! – говорила я, надеясь на мамино здравомыслие и не забывая о запрете на инакомыслие.
– Как можно с таким недоверием относиться к людям?! – восклицала мама, уставшая увещевать и вразумлять. – Они со всей душой, а ты к ним – с камнем за пазухой! Мне нетрудно сварить для них варенье! Это же приятно: сделать людям приятное!
Чтобы людям было еще приятнее, подписные издания из нашего книжного шкафа перекочевывали к любимым родственникам безвозвратно и безвозмездно. Особенно усердствовали тетя Элла, тетя Белла и тетя Стелла, то и дело ахающие над предметами своего восторга, которые прилипали к их ручкам, как дивненькие, чудненькие и миленькие сувенирчики.
– Ах, какая дивненькая подписочка! Это же мой любимый Бальзак! Спасибо, Тамарочка! – суетливо укладывая Бальзака в рюкзак, приговаривала тетушка Белла.
– Ах, какая чудненькая салатничка! Обожаю чешский хрусталь! Спасибо, Тамарочка! – крепко прижимая к груди мамину любимую салатницу, подаренную благодарными учениками на 8 Марта, умилялась тетушка Элла.
– Ах, какая миленькая бижутерия! Это мне? – елейно кудахтала тетушка Стелла, примеряя у зеркала мамины янтарные бусы.
Больше часа ни чудненькую Эллу, ни дивненькую Беллу, ни миленькую Стеллу выдержать было невозможно, но по отношению к родственникам мама была наидобрейшим и наидоверчивейшим существом, способным на любые подвиги. Все родственники вили из нее веревки. Она верила всем. И во всех видела только светлые стороны. Только…
На своей собственной территории родственники почему-то принимали нас намного прохладнее и не с таким горячим энтузиазмом, как мы их. У некоторых даже не удавалось попить чаю. С тем самым вареньем. Почему-то в гостях были мизерно-микроскопические порции (в отличие от наших), а хозяева почему-то соревновались с гостями, кто меньше съест, так вяло ковыряя вилками салатики, будто есть с аппетитом – неприлично.
– Что ж вы все сидите и сидите, ничего не едите? – кручинились хозяева. – Попробуйте селедочку!
Ну, разве что попробовать. Есть-то все равно нечего. А что есть? Тонкие до прозрачности кусочки селедки (сколько гостей, столько и кусочков) лежали на крошечных селедочницах в таком эстетическом порядке, что нарушить эту красоту было варварством. А котлеты? Нечего объедаться: каждому в тарелку подавалась одна-единственная котлета. Под расчет: сколько людей, столько и котлет. Правда, мужчины получали дополнительную половинку – полторы котлеты. Их (котлеты, а не мужчин) лично своими ручками распределяла рачительная хозяйка, чтобы не дай Бог, не взяли по две, а то и (страшно подумать) по три!
Напряженное внимание, «что еще принесут или не принесут», перерастало в неестественно затянутую паузу. Могут и не принести! Корчась в приветливой улыбке, хозяева церемонно спрашивали, заранее подразумевая отрицательный ответ:
– А кто не хочет чаю или кофе? Линчик, ты правда не хочешь кушать?
Почему бы и нет? Мне хотелось сказать: «Я хочу!», но мама, не желая никого обременять, подталкивала меня в бок и, деликатно ссылаясь на срочные дела, вставала из-за стола, так и не познав всех прелестей чайной церемонии.
Вслед неслось не очень настойчивое (а вдруг мы передумаем и вернемся):
– Как?! Вы уже уходите? Подождите, я же хотела вскипятить чайник!
Как-то мы, в предвкушении радостной встречи, поднимались на четвертый этаж без лифта к дяди-левиному сыну Вове. И услышали голос тогдашней Вовиной жены:
