Лягушка в квасе

М. К. Бюж

Лягушка в квасе

1. «Москва экспресс»

Путешествию не нужны мотивы. Очень скоро выясняется, что оно самодостаточно.

Николя Бувье, «Употребление мира»

Лето, 2006 год. Работал я во французском посольстве в Пекине. Вернее, стажировался в Департаменте культурного сотрудничества французского посольства под руководством фотографа, писателя и атташе по культуре Пьера-Жана де Сан-Бартоломе. Короче говоря, ни хрена не делал. Атташе большую часть времени был в отпуске, китайская коллега ела или спала, а молодые модные французские гуси думали в основном об очередной электротусовке на Великой Китайской стене. Всё-таки не было денег для такого департамента – распространение великолепной французской культуры подождёт. Единственный интересный момент наступал ровно в восемнадцать часов, когда пекинские власти ежедневно устраивали сильную грозу, и мне приходилось покидать офис без зонтика. Скука была такой утомительной, что я решил уволиться за две недели до окончания договора. При этом за два месяца я уже достаточно понаблюдал за обществом китайской столицы и поиграл с иностранными тёлками, которые ночевали в моём хостеле. А в Париж решил возвращаться на поезде и автобусе через Москву.

«Я с тобой. Поехали к Вадиму в Москву. Надоело мне смотреть на этих обезьян», – сказал мне Марк. С этим пиндосом мы познакомились, когда я только приехал в Пекин. Высокий парень, на семнадцать лет старше меня, странная внешность – телосложение Брюса Уиллиса и мимика Джона Малковича, хороший, хотя и американский юмор, невероятный талант наблюдения и полное отсутствие политкорректности. В общем, подружились сразу. Он уже давно работал репетитором делового английского языка в бывшем СССР и Китае. И, по всей видимости, пора ему было проводить время с русскими женщинами. Утром в день моего дня рождения, то есть за два дня до поезда, он разбудил меня со словами: «Мэтт, я сейчас улетаю в Гонконг. Не спрашивай. Платят, чтобы я перевёз туда документы. Не знаю, что это, но платят так хорошо, что я и знать не хочу. Завтра вернусь. Ты точно выбросишь свой чемодан? Ок, ты правильно решил, мешок удобнее. Тогда возьму его себе, когда будем уезжать. Сегодня забери, пожалуйста, посылку на ресепшене, там двадцать килограммов шмоток поддельных брендов – маленькая услуга для одного русского друга». Сказал ему, что без проблем, только понятно, что теперь мой чемодан – его чемодан. Вечером другие гости устроили для меня маленькую прощальную вечеринку. Они также старались убедить меня, что нельзя оправляться в Москву с таким подозрительным человеком, несмотря на его харизму. Но я больше доверял ему, чем этим милым идиотам, которые хотели демократизировать Китай, устраивая вечеринки.

Итак, рано утром, после бессонной ночи собирались на вокзал. Рассул, неуловимый иранец, наполовину шпион, наполовину дебил с лицом Христа, несуразно одетый в безупречную рубашку Ralph Lauren, а не в свою вековечную грязную белую футболку, настоял сфотографироваться с ним напротив клумбы с цветами. Несколько раз. Сам этот хостел был абсурдным, загадочным романом, а Рассул не самый неважный персонаж этого романа. Но надо было ставить точку. Абсурдную точку. Затем мы наконец-то пошли на вокзал. Одна из трёх бутылок водки, которые мы купили, чтобы бодрить нашу неделю на поезде и быть в русской теме, разбилась во время досмотра багажа. Матерились. Уставшие и пьяные, приземлились в купе, где плакал один молодой жирный очкастый китаец: он ехал учиться в Москву, а семья слишком бедная, чтобы он мог навестить их во время обучения. Ничего. Вечером будет пить с нами и всё забудет.

Пересекая Монголию, глядя на степь и пытаясь отряхнуть волосы от песка пустыни Гоби, я мечтал о России, стране, которую так давно хотел узнать. В пятнадцать лет я уже частично прочитал Пушкина, Гоголя и самые важные книги Достоевского – в которых я объективно ничего не понял, особенно то, что касается русских женщин. Как хороший сынок из семьи буржуа, в конфликте со своей первоначальной средой я развивал интерес к истории Советского Союза. Что там ожидало меня? Не знал. Чёрный лес. Но я ждал этот чёрный лес, а всё, что видел пока до и после Улан-Батора, было бессмысленным зигзагом железной дороги по пустому пространству.

«Паспорт! Маттьё! Плиз, ин коридор!» Не ожидал я такого будильника в 00:00. Солдат был высоким, худеньким, узкоглазым. Если бы не его длинное пальто и огромная фуражка, я бы подумал, что мы приехали обратно в Китай или, не знаю, в Маньчжоу-Го 40-х годов. Выхожу из купе в коридор и вижу трёх солдат: этого бурята и двух русских. Бурят, видимо, главный. Ничего не понятно, но ладно, отдаю паспорт. Бурят долго смотрит на паспорт. Долго на меня. На паспорт. На меня. На паспорт. На меня. Ещё разок. Может быть, ещё чуть внимательнее? Давай. Что за цирк?.. Показывает мне мой паспорт.

– Это где ты живёшь?

– Да… а что?

И тут бурят с улыбкой показывает мой паспорт своим коллегам. Те ржут. Не могут остановиться. И вдруг понимаю: мой адрес тогда был улица Бонапарта, 75. Простой юмор российского солдата. После того, как Марк постоял с ними в коридоре, бурят, посмотрев на наше купе, указал пальцем на… бывший мой чемодан. Молодой неопытный француз занервничал.

– Что в этом чемодане? – поинтересовался бурят.

– Там просто несколько шмоток для одной из моих девушек, – ответил Марк, даже не отрывая глаз от книги. Бурят ушёл, предупредив, что мы будем ждать свои паспорта четыре часа.

На улице темнота, снега уже много. В начале сентября. Ладно. Женский голос объявляет непонятные вещи. Непонятные не только потому, что я не говорю по-русски, но и потому, что звуковая система такова, что объявления повторяются в наложении около десяти раз. Как будто объявляют, кто в ГУЛАГ, а кто нет. Скоро мимо купе прошёл другой солдат. Заметив возле меня пустую бутылку водки, с сарказмом отметил: «Ю джентльмены ар олрейди ин рашн муд», а потом, подняв глаза, увидел на верхней койке Марка: «О, хелло, Мистер Куин!» А неопытный интеллигентный француз всё больше и больше ничего не понимал. Оказалось, два года назад из-за этого солдата Марк сидел в тюрьме. Я не знал, с кем путешествую, не знал, где я и куда я еду, но на улице шёл снег, а мне этого было достаточно. Я приехал в Россию.

Утро. Тут снега нет. Что за страна? Снега нет, а вместо него сказочный взрыв осенних цветов. Пошёл в тамбур курить, чтобы восхищаться ещё больше. Восхищался долго. Потерянный в этом тоннеле тёплых разноцветных оттенков и в своих мыслях, я не был готов к тому, что вдруг деревья исчезнут, уступив место совершенно другой картине, которая останется в моей памяти и в моём сердце на всю жизнь. Оказалось, что мы проснулись возле Байкала. Ну, «мы»… Марк спал, ему было пофиг, он это видел сто раз. А я смотрел, разинув рот, на самое большое и красивое на планете пресноводное озеро, не зная, что восемь лет спустя ещё раз заеду сюда, но только зимой. Около меня стоял в пижаме один китайский продавец камушков и тоже смотрел на Байкал, разинув рот, повторяя (как я понял благодаря сорока китайским словам): «Какая красота, какая красота, у нас нет такого…» Я не мог перестать смотреть на озеро, ощущая из-за этого особого рельефа всю необъятность русской территории, какое-то шаманство вкупе с мощью страны – члена ядерного клуба и тайну, которую мне предстоит разгадать. Россия одной ногой – в Европе, одной ногой – в Азии.

Но тут меня разбудил желудок. Пора есть. Первый урок путешествия на поезде по России – научиться жить без часов, без времени, ритм вашей жизни диктует живот. Второй – терпение: терпеть других, отсутствие дел, скуку, себя, голод. И третий урок – созерцание. Как долго я созерцал эти электрические столбы, наполовину утопающие в болотах, эти мрачные бедные деревеньки, погружённые в туман сумерек, где только несколько освещённых окон и дым из труб указывают на то, что, да, далеко-далеко от всего жизнь есть… Ландшафт-колдун. Я ещё не приехал в Москву, а уже хотел обратно к этим деревенькам. Оказалось, что мои первые пять дней в России я проводил в поезде. Если оглядываться назад, это было хорошее введение: великолепные пейзажи, очарование, экзистенциальное сомнение, молчание, терпение, желание двигаться дальше и открывать для себя что-то новое. Лучше такое введение в эту страну, чем прилететь в Шереметьево и сразу поехать кутить с какими-то тёлками. Хотя в поезде девушки не помешали бы.

Прибыли в Москву. На вокзале нас ждали крошечная кореянка и гигантский (по крайней мере, мне так казалось) серьёзный русский парень. Я ещё не успел понять русские размеры, а сам я не большой. Не знаю почему, но, когда вижу какого-нибудь большого русского человека, он для меня всегда Олег, не Иван, как обычно считают на Западе, а именно Олег. Посмотрев на меня и мои старые штаны, порванные сверху донизу после семи дней в поезде, кореянка перешла к делу: забрала чемодан с поддельной одеждой, отдала Марку сто баксов и, видимо, в соответствии с их договорённостью, спросила, куда нас отвезти. Русский медведь, водитель-телохранитель этой крошки, не произнёс ни единого слова. Итак, после того как первый раз в жизни я увидел статую Ленина, с Ярославского вокзала мы поехали на модном «хаммере» в сторону Домодедовской, где жил Вадим, друг Марка. На ТТК невозмутимый Олег, резко маневрируя, отправил в ограждение шоссе старика, который уже две минуты мешал ему со своей старенькой «Ладой». Кореянке всё было нормально. Марк даже не заметил. Я молчал. Мы оба устали, воняли, а серое московское небо не помогало чувствовать себя в цивилизации. После семи дней в поезде, где китайский проводник каждый день мыл пол, туалет, ручки и краны одной тряпкой, мы ждали, когда наконец можно будет принять душ.

На следующий день, понятно, показали мне Кремль. Храм Христа Спасителя. Центр столицы. Мумию маленького гиганта. Большой памятник Церетели Христофору Колумбу Петру Первому. «Музеон» (который тогда был какой-то помойкой, но где я мог любоваться статуями Сталина, Дзержинского и других). Рынки, где число людей с золотыми зубами хорошо показывало, какие они бедные. Невероятное метро. Дегустировали «Крошку Картошку» напротив отеля «Националь», как бомжи. После Пекина у меня кружилась голова из-за красоты архитектуры и женщин. Всё это было замечательно, при этом я чувствовал, что Париж, мой родной город, просто деревня. Вадим выглядел абсолютно не так, как я ожидал. Маленький, тёмненький, с длинными чёрными волосами и длинной бородой. Какой-то карлик из хеви-метал-версии «Властелина колец». Ему было только двадцать три, а мне казалось, что он старше меня лет на десять. Он бросил институт и только путешествовал – пешком или автостопом. Побывал почти на всех континентах. После нашей большой экскурсии он хотел показать мне, что такое спокойный русский вечер. Купили с Марком на рынке большой кусок чечила и три бутылки водки. Ели, пили. Был ещё один русский парень (его имя я забыл), который провёл с нами вечер, а потом отправился из Харбина в Тибет на рикше. Когда я спросил у Вадима, какой самый интересный опыт автостопа у него был, он долго думал. Докурил и в итоге сказал: «Наверное, это когда американский танк забрал меня в Афганистане в 2003 году». А я готовился учиться в парижском политическом институте. Такое чувство, больное, когда понимаешь, что ничего не знаешь о жизни. Мне надо было пить дальше. Вадим встал и пошёл из кухни в единственную комнату, где он устроил нам кровати на полу, и открыл типичный застеклённый советский шкаф, где хранились книги и безделушки из другой эпохи. «Ты, видимо, любитель истории. Это квартира моего дедушки. Он воевал, дошёл до Берлина. Как многие солдаты, он хотел отправить домой много чего из Германии. Но по дороге всё сломалось, всё, кроме этого». Он положил на стол пепельницу. «Это пепельница Евы Браун. Он всю жизнь очень гордился». Правда, неправда, кто знает. Пепельницу мы не использовали. Не трогая, я долго смотрел на неё, размышляя об эмоциях простого солдата, возвращающегося домой, пройдя ад, с трофеем от жены заклятого врага. Вадим положил предмет обратно в шкаф.

Хотя ребята с удивлением замечали, что я чертовски хорошо пил, несмотря на мои габариты и происхождение, мне нужно было ложиться спать. Не потому, что я был особенно пьян, а потому, что надо было пить, пока был чечил, и есть, пока была водка. Водка и копчёный сыр… организм должен привыкать, это не шабли и эпуас – прекрасный вонючий французский сыр…

Мне удалось провести в Москве всего три дня. Моя виза была транзитной, и я должен был добираться до Парижа через Прибалтику, поскольку не успел оформить визу в Белоруссию. Марк и Вадим проводили меня до автовокзала. Вадим побежал купить мне в дорогу соки, пиво, странный пористый шоколад. Марк крепко пожал мне руку, он не сомневался, что мы ещё увидимся. У меня было впечатление, будто он разрешал мне, как будто своему сыну, уехать заняться своей жизнью. Когда автобус был уже далеко от Москвы и пока показывали фильм со странным одноголосым дубляжом, меня охватила щемящая тоска. Я покидал настоящего друга, людей, с которыми мне хотелось познакомиться глубже, и огромную страну, сотканную из туманов и занавесок, где люди казались и старше из-за опыта жизни, и моложе из-за жизненной энергии, чем люди моей родины. Впрочем, какой родины? У меня было такое странное чувство, что я покидал дом, чтобы отправиться в чужую страну.

2. Эта странная планета видна издалека

Я не могу предсказать действий России – это головоломка, завернутая в тайну, завёрнутую в загадку.

Уинстон Черчилль

Да, всегда трудно составить представление о стране, не побывав в ней. Но случай с Россией несколько особенный для француза. Тем более для образованного (то есть отформатированного) француза. Нельзя забывать, что Россия была могильщиком наполеоновской империи. Нельзя забывать, что мы были по разные стороны во время холодной войны. Нельзя избежать уроков в школе и в университете, касающихся ГУЛАГа, Ивана Грозного, сталинских чисток, ГУЛАГа, происков КГБ, шпионажа, диссидентов, Чернобыля, не забывая, конечно, о ГУЛАГе. Короче говоря, варварская, холодная и подлая тюрьма, которая время от времени становится агрессивной.

С другой стороны, все помнят, что генерал де Голль – единственный французский политик последних ста лет, у которого всё ещё есть авторитет, всегда хотел поддерживать нормальные отношения с Россией (он почти никогда не использовал термин «Советский Союз»). При этом, когда растёшь в семье, любящей культуру и искусство, Россия не та страна, которую можно игнорировать. Отношения между Францией и Россией неоднозначны, и, мне кажется, лучше всего иллюстрирует эту двусмысленность история графини де Сегюр. Большинство французских детей (до моего поколения, когда окончательно стала преобладать американизация) учились читать по рассказам этой знатной француженки, дочери московского губернатора, вышедшей замуж за племянника адъютанта Наполеона… Ну а ещё французы любят пить, а пьяный белый парень, танцующий с медведем под аккордеон в окружении хорошеньких девушек, – довольно привлекательный концепт. В воображении француза русский – дальний родственник, немного чокнутый, дружелюбный, интересный, но опасный. А парижский буржуа так себе любит риск.

Тот факт, что я никогда не был в России до того, как мне исполнился двадцать один год, можно легко объяснить: отец мой – фанат Италии. К двадцати годам я был в Италии уже семнадцать раз. Конечно, чтобы порадовать мою маму, мы ещё побывали и в Марокко, Испании, Египте, Лондоне, Праге… но без этого мои каникулы вне Франции, несомненно, были бы исключительно итальянскими. Три церкви и один музей утром, один музей и три церкви днём. В своём фанатизме этот культурный мужчина считал толстых итальянок в леопардовых платьях «очаровательными», а в старости с волнением рассказывал о пицце, которую ел на Амальфийском побережье тридцать лет назад. К счастью, жена всегда рядом, чтобы отвлечь своего мужчину от его навязчивых идей. Но у жены тоже есть свои навязчивые идеи. А у неё была такая: «Сынок мой дипломатом будет». Я. Дипломат. До сих пор смеюсь. Поэтому вполне естественно я двигался в обратном направлении от того, что предлагали родители. Я повернулся лицом к востоку и заинтересовался всем, что уводило меня от их мира. Классика.

Русский язык не учил, никогда. У меня были конфликтующие интересы: хотел учить и русский, и японский. В итоге ничего не учил. Но я изнурял себя чтением русской литературы и советской историей. В политическом институте и потом на работе смотрели с подозрением на меня и на мои книги о русском обществе в царскую эпоху, о культурной истории Санкт-Петербурга, о жизни Сталина, об убийстве Кирова… Но всё это было очень смутно: так же, как я не мог понять Грушеньку Достоевского, я не мог представить себе Россию. Короткая поездка в 2006 году, очевидно, не повлияла на моё восприятие. Всё, что я читал, только усиливало загадочность, никоим образом не поднимало занавесок, никоим образом не рассеивало туманов. Я не мог представить себе страну, породившую Чайковского и Берию, страну, где сосуществовали Менделеев и Распутин. Единственное, что я мог понимать или, лучше, чувствовать: Россия – нация крайностей, экстремальных температур и эмоций, любопытная нация, одновременно истеричная, как Грушенька, и невозмутимая, как льдина.

В июне 2010 года, психологически истощённый глупой работой в кинокомпании, я решил улететь с другом на большие выходные в Москву. В этой поездке я ничего не узнал. Только новые кадры, Москва в другой погоде. Что делают два молодых иностранца-идиота на выходных в России? Они кутят. Вот так. Просто. Занавески и туманы остались, бесили. Но что делать? Не принуждать же мне друга к экзистенциальным поискам. Каждый день мы долго гуляли под изнуряющим солнцем от Третьяковской галереи до Новодевичьего монастыря, от Театральной площади до парка Победы, потом пили и продолжали прогулку до утра, когда ночи короткие и женщины слегка одеты. Во время этой поездки я познакомился с квасом. Вот и всё. По крайней мере, так мне казалось до последнего вечера. Инна, девушка, которая работала в хостеле, где мы остановились, долго беседовала с нами, а затем со мной, когда мой друг ушёл спать. Мы продолжали болтать, пока чистили зубы. Как будто невозможно было прекратить разговор с этой спокойной и, видимо, скромной девушкой. Никакой Грушеньки я не видел. Не понял. Как это может быть? На следующий день она, не говоря ни одного слова, проводила нас до вокзала. И, прежде чем проститься с нами, долго молча смотрела на меня. Я познакомился со льдиной. Я тогда пока не знал, что подо льдом спала Грушенька и что это было начало моей русификации.

Несколько месяцев спустя, как будто Бог точно очень хотел отправить меня домой, в Россию, я познакомился в Париже с подругой моего дедушки – Натальей, историком искусства, сотрудницей Эрмитажа, с которой он работал в 1980-х, когда писал диссертацию о французском художнике Даниеле Дюмустье. Обедали втроём в ресторане «Ротонда», где обычно встречались, когда Наталья была в Париже. Очень быстро, на идеальном французском языке с русским акцентом и еврейскими манерами она пригласила меня в Питер, где жила с сыном Мишей, великолепным кинокритиком и историком. Погодите, Наташа, собираю чемодан!

Так началась моя любовь к Петербургу. Более «европейский» вид города устроил мне ловушку. Италия в морозильнике, с кирпичными дворцами, превращёнными в фитнес-клубы, суши-рестораны, коктейль-бары. Позже я вернусь к этому, но Питер, несмотря на все необоснованные претензии его жителей на то, что они «ближе» к Европе, чем москвичи, – это загадка в загадке. Многократные прогулки по городу в одиночестве позволяли мне глубже погрузиться в туман, но я, конечно же, оставался за пределами этого мира, за которым мог, в зависимости от обстоятельств, только наблюдать с удовольствием, недоумением, увлечением, беспокойством. Мне казалось, что после того, как я попал в семью франкоязычных русских интеллектуалов, всё становилось яснее, что тесный контакт с русскими позволил мне составить более точное представление об этой стране. Да. Но на самом деле нет. Не буду лгать: из-за этих петербуржцев я открыл для себя много удивительных красивых вещей. Эти люди мне всё объясняли лучше, чем любая книга, отправляли меня в необычные места, давали мне почувствовать, как живёт небогатая (интеллектуальная, да, но очень простая) русская семья. Художественные беседы с Натальей, кинематографические и политические разговоры с Мишей, исторические разъяснения о городе с его женой Мариной и, конечно, – этакий роковой штрих к опыту жизни в России – непонятные эмоции и отношения с дочерью Марины. Захватывающий, радикально иной взгляд на мир. Только солёная овсяная каша на воде Натальи в восемь утра была проблемой. Как можно есть такое с удовольствием? Я почувствовал Россию, ничего о ней не понял, наверное, потому что всё ещё слишком приземлённо мыслил.

А вернулся из этой первой поездки в Питер с двумя задачами: написать статью о российских фильмах, посвящённых убийству Кирова, с французской точки зрения и прочитать «Петербург» Андрея Белого. Всё становилось ещё более смутным. Как будто я второй раз смотрел «Зеркало» Тарковского, а ещё меньше, чем первый раз, понял, о чём всё это. Поэзия берегов Петропавловской крепости под снегом восторжествовала над моей аналитической способностью. Мои долгие прогулки на Васильевском, на Петроградке, в Кронштадте, в «Красном треугольнике», ритмизованные невероятными моментами, казались мне срежиссированными каким-то русским Линчем. У меня было странное чувство, – если учитывать то, что на Западе говорят о России, – что я находился на земле, неизмеримо более свободной. Я, кажется, жил вне реальности. Может, русская истина находится в каше на воде…

Мои поездки по России становились всё более частыми, мои отношения с этими друзьями из Санкт-Петербурга и с Инной в Москве углублялись, с множеством непониманий и искушений, мой взгляд на сцены повседневной жизни на улице, в транспорте, в пригороде, на берегу Ладожского озера стал более точным. Когда я был во Франции, я скучал, хотел обратно. И вдруг понял, что Россия ведёт себя как девушка. С тех пор, как вы познакомились, она подсознательно соблазняет тем, что никогда не раскрывает себя полностью, практикуя то, что по-французски называется «шотландский душ» – чередование горячего и холодного, описанное в «Википедии» следующим образом: «Иносказательно, яркое чередование ощущений, событий или эмоций, впечатления, которые резко переходят от положительного к отрицательному». Другими словами, бессознательная техника женской природы сводить мужчину с ума, сводить с ума от любви и заводить его. Россия тогда действительно казалась мне женщиной, и поэтому было вполне естественно, что ею должен управлять мужчина. Вот ещё одна маленькая мысль, из-за которой эта книга не будет опубликована на Западе.

3. Трудности перевода

Все события и персонажи не вымышлены.

2012 год. Девушка решила провести неделю отпуска в Нью-Йорке. Отлично. Ещё одна возможность для него поехать в Россию. Приехав в Москву, Маттьё встретил Инну на выходе со станции «Третьяковская», где находился хостел, в котором они познакомились. В последнее время они проводили много времени в «Скайпе». Уроки русского языка. Да-да. Друзья в Париже подозрительно смотрели на тот факт, что он вдруг так часто стал пропускать аперитив с ними. Но его русский язык не превышал двадцати слов, зато их отношения немного углубились.

Инна пришла со своим парнем. В летнюю жару этот Миша был одет в тройку. Оказалось, что он был безработным и, видимо, думал, что благодаря тройке работа появится. Инне надо было всё переводить, так как он по-английски не говорил, а Маттьё хорошо чувствовал, что всё равно Мише на него было пофиг и что Инне было пофиг, что ему пофиг. Русские заказали очень много разных блюд, и, несмотря на то, что у Миши не было зарплаты, угощал он. Так хорошо угощал, что его ждал невероятный на посошок от ресторана. Пока он пил, на улице Инна и Маттьё делились радостью от встречи, как два играющих щенка, как два друга, которые не виделись пять лет и ждали только этого момента. Инна обняла его и поцеловала в уголок губ, когда Миша вышел.

– Ну-у-у-у-у… Спасибо за ужин. Хорошо, вот, так… Я в хостел. Созвонимся завтра?

– То есть завтра? Нет, нет, нет, вечер не закончился, давай, ты с нами. Продолжаем в квартире, где мы с Мишей живём, это немного далеко, но поедем, давай.

– А, что… ты уверена?..

– Давай, давай, через не хочу!

Ну что, Маттьё же в отпуске, никто не ждёт его. Поймали машину, поехали до Речного вокзала. На кухне какого-то панельного дома Инна и Маттьё выпили и болтали на английском, обсуждали всё, «переделывали мир», как говорится по-французски. Два родных человека, которые, хотя и плохо знали друг друга, как будто полностью поняли друг друга, то есть смотрели в одном направлении. А где «тройка»? Они вдруг заметили, что «тройка» пропал уже минут тридцать назад. Смотрел телевизор в комнате? Нет. Курил на лестнице? Нет. Нет, «тройка» заснул, пьяный в доску, в туалете. Они перенесли его на кровать и пошли курить на лестницу. Именно тогда произошло то, что должно было произойти. Их губы встретились, льдинка растоплена, то, что могло произойти двумя годами ранее, произошло на лестнице многоквартирного дома в Подмосковье. Чуть не сломали стол на кухне, раковину в ванной. На следующее утро, проснувшись на диване и увидев, что Миша встаёт, Маттьё посмотрел на Инну, сказал себе, что он наконец-то прибыл в место назначения, хотя пункт назначения будет сложным, и что он счастлив тому, что всё ещё жив. Днём прогулка втроём была, так сказать, неудобной. А ещё надо было подумать о запланированных в Питере выходных, «тройка» же хотел поехать туда с ними…