Граф Калиостро

Но Санта-Кроче толкала его к порогу. Бакалавр подхватил свечу и саженными шагами пролетел лестницу.

Он обогнул уже ротонду, когда навстречу из-за угла вышли Жако и Жульен со свечами, а за ними в прозрачных одеждах, в уборе расцветающих прелестей шла Санта-Кроче. Ее сияющие глаза смотрели перед собою, нежные ноздри сквозили розоватым, теплым светом.

– Почему вы бродите тут? – сипло окликнул Калиостро. Бакалавр поклонился, скрывая усмешку:

– Господин маг, по вашему приказанию я иду в погреб следить за секретными сплавами.

– А… а, в погреб…

Шествие завернуло за угол. Теперь бакалавр не удержался и показал Калиостровой спине нос…

Многие приключения свалили Кривцова с ног, едва он добрался до «Похищения Европы».

Седой гофмейстер, сидя верхом на реторте, где кипят зеленые саламандры, закружился по комнате, натыкаясь на своды и грозя бакалавру пальцем:

– Главное, Андрей, смейся… Бог любит веселые сердца.

Черная лягушка в белом жабо – кавалер Калиостро – запрыгал на корточках, тут же вбежал красный петух, Шершнев в красном мундире, закукурекал. хлопая крыльями.

– Убил, ку-ку, убил, ре-ре!

– Нет, не убил…

В покой вошла Санта-Кроче. Покашляла, Лихорадочный румянец на впалых щеках. А на ладони у Санта-Кроче танцует другая Санта-Кроче, восковая куколка в шелковом роброне, она показывает бакалавру нос.

Покой облился светом. Озарились скрипичные грифы, стали качаться, повертывать свои орлиные головки. Весело завертелось на гвозде «Похищение Европы». Пружины, колеса, медные гирьки сами поползли по столу, собираясь в часовые механизмы. Часы дружно затикали. Скрипки затянули хором в квинту кантату. А Санта-Кроче, подмигивая, запела:

– Первая буква – А, вторая – М…

– М-м-м, – мычал во сне бакалавр. Под закрытыми веками его глаза вертелись, как глобусы…

* * *

Рассветный дым скользил серыми призраками в узких зеркалах, тускло смотревших со шпалерных простенков.

В тесном рабочем кабинете окнами на Фонтанку императрица в ночном шлафоре, во флеровом чепце, вбок сбитом, писала что-то при догорающих и уже ненужных свечах.

В кабинет тихо вошел Ланской.

– Пренесносно, – оглянулась Екатерина. – Письма не дадут дописать. Черт возьми, что вам надобно?

– Государыня, – по-детски заметал ресницами генеральс-адъютант. – Уже светает, вы утомляете себя…

– Отменно благодарствую за подобную забота, но ты не нянька, а у меня спешная эштафета Сибирскому генерал-губернатор… Когда пришел, садись, я дописывать стану.

Она стукнула гусиным пером о чернильницу, задержала руку:

– Постой, мысли мне перепутал.

Императрица, думая, почесала голову курчавым концом пера.

– О чем я?.. Да, Ланской, имею претензии на тебя: нынче во дворце, на людях, был ты весьма неучтив с сим Калиострой.

Ланской покраснел, потупил глаза.

– Прости, государыня… Одной милости прошу: вышли его и ее.

– Ее? – пристально посмотрела Екатерина на генеральс-адъютанта. – Точно, Калиостро изгнать надобно, понеже столица моя – резиденция дураков для его обманов и каверз… Но почто же ее, Санта-Кроче, графиню, красавицу знаменитую?

Ланской, как виноватый мальчик, спрятал лицо в ладони.

– Александр Дмитриевич, что с тобой?

От шеи, по щекам, до висков, лицо императрицы залилось красными пятнами:

– Александр, или ты, ты…

– Нет, нет – ничего!

Точно защищаясь, генеральс-адъютант упал на колени. Императрица щелкнула пальцами.

– Постой… Она смутила тебя?.. Не ври, смутила?

– Да… Государыня, они оба страшат, преследуют меня, – прогони их.

Екатерина потеребила Ланскому уши, затормошила пушистые волосы, рассмеялась:

– Экой чудак, красавица ему в руки идет, а он ее прогнать просит. Так быть по сему. Вышлю я Калиостро… Понеже Империи Российской врали и обманные прожектеры ненадобны вовсе…

Философский камень

Freundschaft, Liebe, Stein der Weisen.

Diese dreie hort ich preisen.

Und ich pries und sucbte sie.

Aber – ach! ich fand sie nie.

Heine

[17]

К сумеркам граф Феникс перенес из подвала в кабинет канцлера огромную колбу, похожую на стеклянный жбан.

Граф сказал, что сплав нуждается в охлаждении, а воздух в подвале излишне душен и сух. Он сказал также, что из отводного крана, когда сплав охладится, должен упасть на тарелку первый кристалл, – первая крупица чистейшего золота.

Канцлер, не снимая очков, присматривался всю ночь к окутанному сукнами жбану, который высился на круглом столе, подобно надгробной урне.

Точно отсыревшие шутихи всю ночь шуршали под сукнами. Старый канцлер с опаской осматривал Калиострову урну со всех сторон. Поблескивал сплав.

– Ишь, ровно попадья опару, стерегу, – посмеивался над собой старик…

И еще до света застучали в ворота. Африкан, бледный от испуга, доложил канцлеру, что прискакали верховые солдаты от генерал-губернатора со спешной эстафетой. Елагин сломал печать, быстро прочел письмо, подпрыгнул на тюфяке. Эстафета гласила:

Именным Ее Императорского Величества повелением кавалер и граф де Калиостр, где бы он ни обретался в столице, имеет без промедления, по роспису на сем, оставить присутствием своим не токмо Санкт-Петербург, но и пределы всея Империи, с выдачей ему, кавалеру и графу, подорожной через Митаву на Польские земли.

– Ступай графа будить! – вскричал Елагин. – Проси пожаловать тотчас же.

И близоруко сощурился на стеклянную урну. Скользя желтым блеском, докипал там таинственный сплав.

– Вот тебе и волшебное золото, – тихо рассмеялся Елагин.

Граф Феникс сошел с антресолей в китайчатом халате, заспанный, с опухшим, сердитым лицом.

– Вы внезапно заболели, любезный мастер и брат? – прохрипел граф. – Желудочная тоска, быть может, понос?

И подал канцлеру золотую табакерку:

– Угощайтесь…

Елагин отмахнулся, затряс серым листком перед графским носом.

– Подчиняюсь и отбываю, – равнодушно кивнул головой Калиостро, выслушав перевод. Втянул носом воздух, наморщился и тоненько, по-кошачьи, чихнул, обрызгав себе балахон мокрыми, табачными крошками.

– Как отбываете? – Нет, быть не может, а золото?.. Я упрошу, остановлю высылку. Я тотчас к генерал-губернатору, во дворец, не тревожьтесь, не допущу!

– Я не тревожусь, – Калиостро зевнул и равнодушно посмотрел на колбу.

– Ах, – блеснули вдруг его глаза, лицо желтовато озарилось. Граф с недоверчивым любопытством взглянул на колбу, точно не ждал увидеть этот светлый сплав.

– Смотрите – сияет!

– Еду! еду! Упрошу государыню, перенесу насмешки, но вы довершите ваш великий опыт!

Канцлер второпях не попадал ладонью в вывернутый рукав кафтана и подпрыгивал так, что напоминал всадника, не попадающего в стремя ногой…

Калиостро остался в кабинете один.

Закинув ногу на ногу, покачивая стоптанной туфлей, он сидел в креслах перед стеклянной урной. Он косился на нее недоверчиво, подперев кулаками небритые щеки:

– Изумительно, невероятно сияет… Эта дрянная металлическая смесь – сияет волшебно…

В креслах застала его и заря. Широкое лицо со вздернутым носом, с пухлыми, влажными губами, осветилось двойным светом: раннего солнца и остывающего золотого сплава…

– Однако из-за дурацкой смеси я забыл обриться. – Граф подобрал полы халата и живо зашлепал туфлями из кабинета. Обернулся, побормотал:

– Ничего не понимаю… Чертова шутка… – Сияет, сияет.

– Сияет, сияет… – Были в то утро и первые слова бакалавра, когда уже прокатила над чахлыми соснами Крестовского острова прохладная колесница Авроры и сверкнул над румяным шествием зябких богинь круглый щит златокудрого Феба.

Сводчатый покой бакалавра наводнился радостным светом, гомоном утра. Засмеялись коричневые скрипки, медные стружки, желтые листы книг. Подняли звон, тиканье, смех круглые часы Марктинета, Роза-Лондона, Вайлянда, расцвели алые лепестки на фарфоровых циферблатах, крошечный зеленый охотник в бархатной треуголке выстрелил из окошка, закачались пастушки на легких качелях.

Свежий ветер гнал в окно ясный ливень звуков, птичьи свисты, бодрый стук, смутный вопль, трепет.

Кривцов высунул в окно рыжую голову – окунулся в дрожащий океан света. Прилив утра, небо, сосны, мраморный сатир на боскете – все напряглось в одном гармоническом вопле.

Ветер колыхнул акации под окном, и они все вздохнули шумно, свежо.

– Амо.

– Угадал! – визгнул Кривцов и так перегнулся в окно, что рыжая его голова вспыхнула золотым снопом.

– Угадал остальные буквы – Amore! Любовь!

И как был неумытый, в измятом кафтане, кинулся к двери. Ладонь облило солнцем, точно припечатало к дубовой притолке. Кровь затекла к концам пальцев бурыми нитками.

– Боже мой, – я убийца, трус, брата бросил. – Боже! Бакалавр отступил, зашатался и грохнул наземь.

Весь день Калиостро работал в кабинете один. Жако и Жульен с утра бегали по лестницам с ларцами и шкатулками. Они занесли к графу вниз его дорожный черный плащ: разве можно знать в этой варварской Империи, прикажут ли убраться немедленно, или надобно будет гнать карету к одному из московитских вельмож. У канцлерских конюшен Жако и Жульен едва не подрались из-за ключей со старым дворецким. В доме поднялась возня, какая бывает перед отъездом…

– Когда же, наконец, смесь остынет? – ворчал Калиостро, растерянно роясь в грудах исписанных листков, в путанице алхимических уравнений, чертежей, цифр – в том лабиринте, который привел его к стеклянному жбану, сияющему на столе.

Граф весь день записывал и рвал бумаги, толок в ступках, роговой лопаточкой отсыпал хрустящий порошок на аптекарские весы. Лысый лоб графа был в мелком поту…

А когда очнулся бакалавр, в открытом окне пылил румяно и тускло закат.

– Неужели весь день я в беспамятстве пролежал? Он стоял у окна, вдыхая вечернюю свежесть.

Он видел, как со двора выплыл синий Калиостров ковчег с носатым Жульеном на запятках, с горбатым Жако на козлах. Старый дворецкий, без шляпы, тихо брел по тропе к заднему крылечку. Вечер, тишина.

Утром ревели серебряные трубы, блистали золотые щиты, мечи, – утренняя заря была ликующей битвой. А теперь от росистой травы, от темных сосен, иссохших на дневном жаре, от гравия и мраморного сатира, над которым затанцевал уже вечерний фонтанчик мошкары, плывет к озаренному небу тихая музыка, скрипичный концерт.

Пели скрипки и в груди бакалавра. И была от них печальная сладость. Как будто прошли века, и все прощено, все забыто – звон мечей и щитов, кровь, битвы, обиды, обманы, – или не проходили, не было вовсе веков, а все стоит упокоено и недвижно в озарении вечного вечера.

– Любовь, – улыбнулся Кривцов. – Любовь – камень мудрости…

«Любовь» – пело в его груди, когда он шел к канцлеру через круглое зало. Счастливо светилось худое лицо, синие глаза стали лучистыми, ясными.

Он толкнул дверь в кабинет, дрогнул слегка: перед ним – широкая черная спина графа Феникса. Черный бархат наморщен от подмышки к подмышке, над воротом белая лысина.

«Вот он, обманщик, – без злобы, даже с жалостью подумал бакалавр. – Вертится, бормочет, ярится, а кого обманет, когда так ясно, что вечный вечер над всеми, незаходимая заря, Феличиани, любовь».

С кроткой усмешкой он коснулся плеча Калиостро:

– Почтенный кавалер, вы увлечены сплавом… Не ошибка ли это?.. И надобны ли еще услуги мои в вашем путешествии к золотому руну?

Рассеянный взгляд графа скользнул по его лицу.

– Мой друг, вы только взгляните, – небывало ласково сказал Калиостро. – Сияет, сияет…

Вечернее солнце, повеяв последним светом, облило высокую стеклянную урну.

– Вы правы, почтенный кавалер, сплав сияет, как лучшая медь, – улыбнулся бакалавр, подумав: «Обманщик обманутый».

Калиостро рассеянно сунул ему под нос тяжелую табакерку.

– Угощайтесь, мой друг.

– Благодарствую, я не нюхаю.

«Ослабел маг, мягок, лик бледен, – оглядел Кривцов графа… – А камень-то философский, господин маг, уже найден…»

– Мой друг, но сплав не остывает, – приложил Калиостро пухлую ладонь к колбе. Его заерошенные брови жалобно сжались, и он так посмотрел на Кривцова, точно у него искал помощи:

– Мне даже кажется, он стал горячее. Едва теплым было стекло. Кривцов сказал:

– О нет, почтенный кавалер, ваш сплав охлаждается.

– Не правда ли? Благодарю вас. Вы можете идти… Я один буду ждать первого кристалла, мне кажется, мне ка…

Кривцов поспешно вышел из кабинета.

– Мне кажется, что тут действительно золото, – договорил граф уже себе самому.

А бакалавр вбежал на антресоли. Он вспомнил, что Жако и Жульен увезли в карете восковую куклу, механическую Beнеру. Там, в верхних покоях, в дальних горенках, – Феличиани одна.

По лестнице навстречу бакалавру спускался дворецкий Африкан с зажженным канделябром.

– Amore, Amore, – тихо смеясь, затормошил Кривцов старика.

– Да пустите вы, сударь, пожару наделаете. С ума посходили… То козлом прыгаешь, то воешь… Перья скрыбут, в стеклянных горшках варева кипят, боярин спозаранок по городу гоняет – как есть гофшпиталь для умом скорбящих.

– Amore! – крикнул бакалавр и мраморному Сократу, – Дедушко плешивый, – любовь!

В графские покои дверь приоткрыта. Сердце бакалавра заколотилось: «Чего я боюсь? Там ты, любовь, мечта». И вступил в прихожую, и тут же наткнулся на медную попугайную клетку.

А в клетке, сгорбившись в желто-зеленой ливрее, сидит на корточках носатый Жульен. Дико взъерошены перья, вертит клювастой головой, насмешливо крикнул:

– Прочь, дурак, прочь! Кривцов толкнул клетку ногой.

– Почудится тоже подобная нечисть…

Попугай закракал, – забился о прутья, ломая костлявые крылья.

Третья дверь, дверь Санта-Кроче, любви, мечты, философского камня, – растворена настежь.

В покое Феличиани горит свеча, брошена книга на кресла, точно тут только что были. Но Феличиани не видно… А, вот она, на высокой постели, укрыта с головой лебяжьим белым покрывалом, оно чуть подымается от дыхания.

– Госпожа моя, радость, сударушка! – прислушался Кривцов к ровному дыханию спящей.

– Проснись, я пришел.

Дрожа от щемящей сладости, он стал отнимать покрывало с ее лица.

– Ты сказала три буквы – А, М, О. – а я отвечаю…

– Ре-ре-ре, – вдруг прохрипело с постели. Покрывало заежилось, откинулось, и голый Жако, – косматая обезьяна, бурая шерсть, плешины на заду, хвост облезлый, – выпрыгнула на постель, полезла, кривляясь, к потолку по шпалерам.

– Амо, амо, – бессмысленно повторил Кривцов.

– Ре-ре-ре, – оскалилось чудовище, сорвало с гвоздя шляпу, – швырнуло.

– Обман! – вскричал бакалавр, выхватив шпагу из ножен. Обезьяна вскочила на окно, перелетела в чулан Калиостро.

Трости, треуголки, башмаки, связки тяжелых бумаг, болванки для париков бомбардировали Кривцова. Попугай закружился вокруг его головы, норовя клюнуть в темя. Обезьяна запустила дубовым стулом. Бакалавр защищался шпагой.

Тут откинулась крышка сундука, – с визгом выскочила оттуда Санта-Кроче. Кривцов ударил куклу эфесом по голове, треснули черепки, жалобно звеня полопались пружины и Санта-Кроче упала навзничь в сундук, зазорно кинув кверху восковые ноги.

Волшебный испанский плащ

Преданья старины.

Со шпагой в руке, – рыжие волосы вздыблены, бакалавр вбежал в кабинет канцлера.

Подперев кулаками щеки, Калиостро смотрел на остывающий сплав.

– Где Санта-Кроче? – задыхаясь выговорил бакалавр.

Граф что-то бормотал, склонясь над колбой.

– Калиостро, я спрашиваю тебя, где Санта-Кроче?

И ударил графа по плечу эфесом. Калиостро содрогнулся, оглянулся, оскаленный.

– Нападение! На безоружного! Варвар, что тебе надобно?

– Санта-Кроче…

– Тебе нет дела до нее, московит…

– Я не выпущу тебя, Калиостро, я убью тебя, если ты не скажешь, куда спрятал Феличиани.

Дрожа с головы до ног, он подступил к магу, острием шпага коснулся его двойного подбородка.

Калиостро косолапо и медленно отступил. Под нависшими веками сверкнули, погасли глаза.

– Вы обезумели, господин секретарь, что вам надобно?

– Истину.

– Истину? Но вы видели ее еще на Гороховой, в гостинице. Я вожу мою истину в дорожном сундуке.

– Не издевайся! – взмахнул шпагой Кривцов. – Твоей кукле я размозжил голову… Где живая?

– А, так вы знаете мой маленький секрет?.. Хорошо… Я скажу, где живая Санта-Кроче, если вы не будете угрожать… Дайте мне сесть… Видите ли, история эта… Да садитесь же и не держите шпагу так близко предо мной, я не могу повернуть головы… История живой Феличиани очень любопытна… Успокойтесь, молодой кавалер, я ее не прятал, больше того, она…

Граф Феникс прищурился и поманил кого-то согнутым пальцем из-за спины Кривцова:

– Феличиани, поди же сюда.

– Она тут? – метнулся бакалавр.

– Да вот она, за вами.

Кривцов оглянулся. Калиостро мгновенно вырвал шпагу.

– Так будет покойнее, любезный кавалер. Теперь будем вести наш диспут.

Граф развалился в креслах, играя отнятой шпагой. Сталь сверкала, выгибалась дугой.

– Попрощайтесь навсегда с Санта-Кроче. Вчера ночью я переплавил ее в золото. Феличиани уже остывает.

Слезы горечи, ярости потекли по впалым щекам бакалавра…

– Как, вы плачете, мой бедный друг?.. Допустим, что я обманул вас, допустим, что поступок с вашей шпагой предательский, допустим даже, что я лжец, но скажите, кавалер, что есть истина? Разве более привлекательна истина, которую вы обрели в темной каморке: чахлую Венеру, всю в морщинах… Уверяю вас, у нее старая и дряблая кожа… Ваша мечта оказалась изнурительной чахоткой. Моя Санта-Кроче прекраснее той, живой, хотя она из воска и на шарнирах.

– Говорю тебе, я разбил кукле голову.

– Напрасно… Впрочем, я смастерю другую… Скажите, почему вы все мечтаете об истине? Мой друг, – истина скучна. Комедия обманщика Калиостро, уверяю вас, веселее… Истина?.. Да ее никогда не было… Истина только в том, что я веду вас от обмана к обману, что я щедро разбрасываю перед вами мои миражи о небесах, чудесном золоте, вечной юности, жизненном эликсире, perpetuum mobile… Почтенные signores, вам надобна не истина, а убеждение… Вы обезьяны и попугаи, вы мои Жако и Жульены, но я убедил вас, что вы люди, и я выдумал ваших богов.

Бакалавр горько усмехнулся.

– Пакостный враль. Подумать, так все человечество – один ты, итальянский бродяга, ярмарочный торгаш.

– Браво, браво! Правильно, хотя и невежливо… Вот теперь я решил объявить вам золотой век, открыть философский камень.

– Ложь, у тебя нет его.

Кривцов собрал в охапку груду исписанных за многие ночи листков, смял их, поднес к свече.

– Вот твой фальшивый камень…

– Не жги! – крикнул с тоской Калиостро.

Но пламя вспыхнуло, зловеще осветило лица. Черный пепел задышал над свечой.

– А впрочем, жги. Ты прав, московит: я не знаю философского камня. Его не знает никто. Все это выдумки… Да, я фокусник, бродяга, я играю с вами комедию… Глупец, зачем ты перешел на трагическую роль?.. Ты растревожил мой старый геморроид. Мне нет охоты вести с тобой философский диспут, – уходи!

– Где Феличиани?

– Клянусь, не знаю, о ком ты говоришь. Ты бредишь призраком, ты, кажется, влюбился в Саламандру, которую зажигают блуждающие звезды, ложные солнца…

– О нет, Феличиани не Саламандра, – улыбнулся Кривцов. – Она не призрак, она открыла мне истину, какую ты не найдешь никогда.

– А я говорю, она призрак! – топнул ногою граф. – Моя чахлая жена давно померла в «Голубых оленях». Твоя истина мертва. Это я выдумал тебе Феличиани, я давно заметил твои вздохи, твой флажолет, – я просто водил тебя за нос. Твоя истина – выдумка, вампир, – неведомый, давно издохший, дряхлый, проклятый вампир! Истины нет! Один я, граф Феникс, вот уже тысячелетия брожу по земле. Сам Бог ваш Иегова, как Великий Кавалер Калиостро, только брожение, только разрушение создания…

Калиостро вскочил, протяжно завыл по латыни:

– Lilium pedibus destrue.

– Да кто ты, мятежный кощунник? – дрогнул Кривцов.

Калиостро выл, выпучив глаза:

– Хризофир – Геликон – Офир – Ма-Ро-Бо-Кукуреку! Как черная жирная жаба, запрыгал он на корточках кругом бакалавра.

– Отойди, дух нечистый! – задохнулся тот от страха и отвращения. Пошарил по столу, пальцы наткнулись на Калиострову табакерку…

– О, я не дух, не приплетай страшных басен о сатане. Шпага прыснула огнем в руке графа, черными копьями дыбятся волосы по краям лысины.

– Я только Джузуппе Калиостро, итальянский бродяга. Я – человек…

– Сгинь!

Табакерка ударила звонко о сталь, шпага с пронзительным свистом вырвалась, острием воткнулась в паркет. Трепеща, закачалась. Кривцов подхватил ее.

– Теперь ты ответишь мне, окаянный!

И с размаха влепил графу дюжину азартных пощечин. Заколотил кулаками по тугим колючим щекам, которые бухали, как кожаные подушки…

– Не довольно ли, мой кавалер, выбивать пыль из кресел? – позвал вдруг насмешливый голос графа.

Устало дыша, бакалавр осмотрелся: перед ним – потертые кресла, а граф Феникс, оскаленный, стоял у окна. Он в черной треуголке и в испанском черном плаще, подбитом красной тафтой, точно тлеющей огнем…

Ледяной ветер обдал Кривцова – граф взмахнул полой плаща.

– Adio, любезный бакалавр, я к вам вернусь.

Тут Калиостро пристукнул красными каблуками и прыгнул в окно.

Кривцов головой вперед устремился за ним.

Раздут черный плащ, граф Феникс косолапо бежит по аллеям, к Неве, через мост, как тяжелая черная птица. Бакалавр его настигает.

Бегут Васильостровские пустыри, заборы, тусклые фонари на полосатых, столбах, хлебные магазейны, кордегардии.

Феникс вдруг оглянулся. Его оскаленные зубы показались громадными, лошадиными.

– Никогда никому не догнать – Феникса, Феникса!

И почудилось Кривцову, что они оба бегут на месте. «Вечный бег. Недвижна вселенная», – пронеслось в голове бакалавра. Задыхаясь, он стал отставать.

Черный плащ вздулся, шумя раскинулся в воздухе, – граф Феникс поднялся над мостовой. Толстые икры, подошвы тупоносых башмаков мелькнули в бледном небе над головой бакалавра. Он открыл рот и выронил шпагу.

С пронзительным свистом, как черная машина, Калиостро пронесся над шпилем адмиралтейства, зацепил полой золоченый кораблик, рванулся, взвился… Ночной ветер затрепал на кораблике черный лоскуток испанского дорожного плаща.

– Амо, амо, – безумно мычал Кривцов. А хотел крикнуть – Феличиани, философский камень, любовь…

* * *

Старый канцлер вернулся из города за полночь, букли растрепаны, сам сердитый. Выбрался из кареты, а в сени из круглой залы выбежал навстречу дворецкий Африкан, тоже растрепанный и сердитый.

– Батюшка, Иван Перфильевич, – страсти! – старик упал канцлеру в ноги. – Граф иностранный с секретаришкой твоим подрались – баталия! Я в кабинет было сунулся, да назад – оплеушины, шпагами колятся, бумаги пожгли, в окна попрыгали.

В кабинете еще летал черный пепел. Елагин заглянул в открытое окно.

– Никого нет. Невысоко, не убьются. Убегли, куда ни есть… Ступай, дед, я все разберу.

Африкан, уходя, поднял с паркета Калиострову табакерку, у которой перламутровая крышка отскочила с шарниров.

Старый канцлер собрал обгорелые обрывки, клочки записок. Серые буквы на кусках пепла рассыпались от прикосновения.

– Ах, петухи, весь труд свой пожгли… А тут и государыня слышать о Калиостре не хочет: выслать без замедления… Вот тебе и чудесное золото.

Канцлер сел в кресла спиною к колбе. Сердито нахмурился. И вдруг в тишине за спиной послышался звук, чистый и легкий, как бы звук падения червонца.

Под стеклянным жбаном на оловянной тарелке заиграл желтым светом кристаллик металла.

– Никак из колбы упал, – прикинул его на руку канцлер. – Что такое? Столь чистый блеск.

Он бросил кристалл на тарелку. Тот подпрыгнул, издав ясный звон. Канцлер порылся в кармане камзола, кинул на тарелку империал, тот упал тяжелее, но его звон был таким же ясным и как бы прохладным – гармоническим звоном золота.

– Золото? – поднял белые брови Елагин. – Чистое золото?

Он засмеялся, подкидывая в ладонях сияющий кусок.

– Золото, золото… Рыцари Розы и Креста обладают тобою. Первая ступень к истине пройдена.

Но посмотрел на груды черного пепла, на обгорелые обрывки бумаг и нахмурился.

– Однако они сожгли все тайные формулы до остатней… Никак сгорело чудесное золото мое?

Фаворит императрицы

Как лебедь на водах Меандра,

Пропев, умолкнет навсегда.

Херасков

Сандро де Каглиостро, полковник испанский, явился в нашу столицу вызывать духов, чего отменно хотели здешние франкмасонские ложи, напоенные бреднями Шведенборха. Плут Каглиостро, лысый бес, показывал им черного козла, гнал ртуть из ноги подагрика и, наконец, вызвался найти философский камень и сделать золото. Но за предприятием сим в погребе господина Елагина прежестоко подрался с Елагина секретарем, и о ту же пору был выслан нашим генерал-губернатором из Санкт-Петербурга. Уверяю вас, что Каглиостро отбыл отсюда в кибитке, а не по воздуху, со старым солдатом и графиней, имея подорожную до Митавы…