Граф Калиостро

И с графиней на руках широкими прыжками бросился из храма.

– Будь проклята твоя магия, червонцы, алмаз! – бешено крикнул бакалавр, кидаясь за графом вдогонку.

Он пронесся по пустому темному залу, по лестнице скатился в прихожую, – но тут графские слуги Жако и Жульен преградили ему путь.

– Не так быстро, signore, – с ужимками поклонился Жако.

– Пусти! – отбросил его бакалавр.

В открытую дверь мелькнула белая мгла. К воротам по деревянным мосткам бежит с белой госпожой на руках граф Феникс – красная кошка, ставшая на задние лапы.

– Назад! – оттолкнул бакалавра Жако.

Дверь хлопнула, бакалавр ударил в нее кулаками, и вдруг из замочной скважины просунулся долгий палец. Погрозил.

Не палец, а кончик носа просунулся в скважину. Шевельнулся, понюхал воздух, чихнул.

– Наваждение! – Кривцов рванул волосы, в кулаке остались рыжие пряди…

Великий мастер и московский типографщик нашли бакалавра в прихожей, у заднего крыльца, на полу. Кривцов сидел у замочной скважины и рукой ловил воздух.

– Андрей, батюшка, что тебе приключилось? – коснулся его плеча Елагин.

– Нос, нос проклятый. Чуть поймаешь, он ровно муха – в скважину шмыг…

– Господин секретарь, не дурите, – сказал Елагин построже.

– Голубчик, душа моя, – нагнулся к бакалавру и Новиков. – Пошто ты за магом со всех ног грянул?

– Ах, вы?.. – повел глазами Кривцов. И закрыл худое лицо ладонями, и заплакал в голос, навзрыд.

– Наваждение, наваждение…

– Пойдем отседова, батюшка, – ласково взял его под руку Елагин.

Негоциант Григор Фихтель выпустил братьев с парадных крылец, а они втроем вышли со двора.

Уже светало.

Белое небо над Невой тронулось холодной желтой зарей. Отлогим глинистым берегом пробирались они к Тучкову мосту. Старый алебардщик уже проснулся от холода и от утреннего боя курантов.

– Словно бы заря, словно и нет, – поморгал ресницами алебардщик. – Кто его знает, а фонарь под мостом тушить самое время.

За Невой заря облила бледным золотом верхушки барок с сеном…

– Беседа наша, сударь, Иван Перфильевич, будет короткой, – покашливая от сырости, говорил Новиков. – Наутро я отбываю в Москву… Бакалавр-то наш, сдается мне, прав: сей Калиостр единое наваждение суть. Может, и знает он какую силишку, нам покуда неведомую, да и морочит весь свет и ту бедную госпожу мучает…

Башмаки глухо постукивали по влажным настилам моста.

– Выслушайте меня, сударь Николай Иванович, с терпением. – Елагин остановился и даже взял Новикова за медную пуговицу синего плаща:

– Может статься, обманщик он, но я исповедаю тако: и ложь, и обман да послужат рабынями Златорозовому Кресту… Посему намерен я сего графа в мой дом на житье позвать, дабы отыскал он нам камень мудрости и соделал золото, как было обещано им в письме из Митавы.

– Пустое затеяли, сударь.

– Николай Иванович, друг мой, не горячитесь… А ежели откроем мы тайну философского камени – ведь воистину наступит тогда златой век человечества.

– Златой век, златой век… – вздохнул Новиков. – Сущее все мечтательство… Нет, заутра я отбываю в Москву.

Бакалавр, облокотясь о деревянные перила, смотрел на белую, едва зажелтевшую пустыню неба и воды.

– Пойдем, Степаныч, – мягко позвал его Новиков.

– Иду, иду, – обернул бакалавр лицо из тумана.

За горбатым мостом выросла мокрая крыша гауптвахты. Ходит у полосатого столба часовой солдат в овчинном дымящем тулупе.

Immortelle Ekatherine II[6]

Кто Аристон сей молодой,

Нежен лицом и душой?..

……………………………

Дней гражданин золотых,

Истый любимец Астреи.

Державин

У белой балюстрады на желтом паркете горячие пятна солнца.

За кариатидами бельведера, – полегчавшими, посиневшими, – огромно и ясно видна даль Царского Села: зеленые квадраты стриженых рощ, мостки, коричневые поволоки оврагов, рогатки и скирды скошенного сена, уходящие зелеными чалмами по скату к ветряной мельнице, вертящей четкие крылья.

Ее Величество в белом гарнитуровом шлафроке, – влажные от умывания волосы подобраны в светлый узел, волны волансьена колышатся на груди, – проходит в неспешной прогулке вдоль кариатид воздушной галереи.

В голубых глазах государыни блеснули черные, золотистые искры. Она оглянулась:

– Поспешите, милый друг, Александр Васильевич, али вам не пройти?

В стеклянных дверях наклонно отразились зеленые штофные обои, золоченые карнизы, простенки, и на бельведер неловко протискался Ее Величества секретарь, тучный щеголь Храповицкий в просторном коричневом фраке и в атласном камзоле цвета молока с кофе.

– Инда, матушка, в пот вогнала дверка сия.

За Храповицким, сухо постукивая коготками, выбежали господин Сир и господин Том, поджарые английские собаки, – мордочки узкие, острые уши торчком, серая шерсть, как гладкое серебро, обе в ошейниках красного бархата, – любимцы императрицы.

– Слюшай, батушка, надобно тебе обливанья от пота.

– Обливаюсь, государыня, инда мерзну, да без толку: подобен грецкой губке, водой насыщенной.

Императрица сощурилась, глаза блеснули голубым светом…

Марья Саввишна Перекусихина, придворная камер-фрау, ведала многие тайны этих ясных глаз: они темнели, как твердое железо, они синели, подобно летнему небу, они сияли голубым светом. Ведала также Перекусихина секреты натурального румянца императрицы, приятной свежести ее лица: еще до света, покидая постель, государыня первым делом утирает лицо куском льда и пьет чашку черного левантийского кофе, более крепкого, чем табак морских капитанов.

Приятная полуулыбка всегда приподымает ей привлекательно и как-то по-козьи уголки свежих губ. От ее невысокой, слегка полнеющей фигуры, от белых рук с ямками на локтях, от того, как на круглом подбородке разбегаются при смехе приятные морщинки – лукавая звездочка, – веет чем-то влекущим, податливо-сладостным, грешным.

А в Санкт-Петербурге, – на заседаниях Сената и военных коллегий или за тонконогим рабочим столом, жалобно скрипящим под ее приятными локтями, когда при свечах перебирает она шуршащие листы меморий и слушает грубые и сиплые голоса докладчиков генерал-губернаторов, – императрицу не узнать.

Императрица меняется. Выслушав фельдмаршалов и министров, она закидывает по-мужски ногу на ногу, покачивает острым концом парчовой туфли. Ее чепец из белой блонды зачастую сбивается вбок, и всегда влево. Обдумывая что-либо, она гусиным пером почесывает за ухом, шумно чихает в платок, нередко и чертыхается.

Или мгновенно вспыхнув от гнева, смертельно бледнеет, меркнут, как железо, глаза, она медленно подымается, опираясь всей тяжестью продолговатых ладоней о стол, – точно вырастает она, высокая, величественная, – ее разгневанное лицо, как сияющий мрамор, – и генерал-губернаторы, адмиралы, послы с холодным трепетом пригибают спины в глубоком поклоне: стоит перед ними сама великая в женах, Augustissima, Императрица Российская, Северная Минерва…

– Сир, Том, ко мне – позвала Екатерина английских собак. Сухо заскребли ноготки, Сир и Том запрыгали у ее ног, норовя лизнуть ладонь.

– Несносные! – Екатерина притворно замахнулась янтарной тростью, сверкнувшей желтым огнем.

– Отдохнуль, господин Храповицкий? Пойдем Венеру Стыдливую посмотреть: нынче сей статуй из зимней кладовая под колоннадой поставлен.

Государыня говорила по-русски с едва приметным акцентом иностранки, бывало, ошибалась в падежах, а русские слова звучали у нее большими, смешными и теплыми.

Проходя мимо Геркулеса, государыня постучала янтарной тростью по мраморной его ступне.

– Располагаю я, милий друг, думать, что басни о превращениях Юпитеровых были токмо удачной отговорка для прогрешивых девок. Мой мнение таково: в древние времена беременные девки попросту клепали на Геркулеса и Марса.

Храповицкий добродушно улыбнулся, отирая лоб очень чистым платком.

В конце воздушной галереи ослепительно блещет Венера Медичи или Венера Стыдливая, – одна рука отбита до круглого плеча, а другая мягким изгибом прикрывает стыдные прелести.

Императрица сощурилась, рассеянно пошевелила в воздухе пальцами, – Храповицкий протянул табакерку, – она взяла щепоть, не отрывая взгляда от статуи.

Государыня обошла Венеру кругом. Божественная мраморная спина с чуть изогнутой линией – точно тенью легкого лука – пылает солнечной белизной. Императрица похлопала Венеру продолговатой ладонью по спине, ниже поясницы.

– Без спора прекрасна сей Venus a belle dos, pour ne pas dire… aux belles fesses[7].

Атласный камзол Храповицкого, цвета молока с кофе, залоснился, заколыхался. Тучный щеголь от хохота тут же вспотел. Екатерина ждала, когда добряк отсмеется, пристально наблюдала груду его трясущихся мяс. И вдруг прижала палец к губам, взглянув через голову Храповицкого в конец бельведера.

– Никак мой генеральс-адъютант? Благодарствую, господин секретарь, что сопровождали меня на скучной прогулка. Теперь я не буду одна.

И приветливо кивнула Храповицкому. Тот, кланяясь, стал отходить к стеклянным павильонам.

На галерею по широким белым ступенькам легко вбегает из парка Ее Величества генеральс-адъютант, шеф кирасирских полков, Александр Дмитриевич Ланской.

Государыня быстро шла навстречу. Она чуть задыхалась, прохладно шумел белый шлафрок.

– Здравствуй, радость, пошто вечор не бывал?

Ланской молча склонил пудреную, пронизанную солнцем голову. Ветер отнес его белую буклю, колыхнул влажные, светлые волосы государыни, волансьены на груди. Ланской вдохнул знакомый запах утренней свежести, душистых кружев, солнца. За бельведером, как на архитектурном плане, видна круглая площадка, от которой разбегаются звездой посыпанные красным гравием дорожки. У вязов, стриженных в квадратную стену, стоит на часах гренадер. Ветер треплет бело-синие перья его серебряного шишака, так же, как страусовый султан на черной треуголке Ланского.

– Ты вернулся не весел, в расстройстве. Что приключилось? – государыня положила белую ладонь на смуглую руку генеральс-адъютанта.

На тонком лице Ланского, в его бархатных горячих глазах светло дрогнуло солнце. Блеск прекрасных глаз облил Екатерину, и пудреная голова генеральс-адъютанта, изящная голова Адониса, снова склонилась.

– Точно запоздал, невесел. Сам не ведаю, что со мной… Вечор у Поцелуева моста остановил я карету, вошел было в гуляющую толпу и тут почуял, что в спину мне кто-то смотрит, в самый затылок.

– Короче, мой друг.

Ланской скомкал лосиную перчатку.

– Оглянулся, а на меня смотрит неведомый кавалер, иностранец в черном кафтане. «Я приехал за вами, мое имя граф Феникс», – поклонился он мне. «Я привез прожект заведенья в Империи фабрик для деланья золота. И токмо вы можете мне помочь…»

– Феникс?.. Ведаю, что под сим прозвищем шут всесветный, обманщик Калиостр прибыл каверзничать в нашу столицу… Ах, каналья.

Она закинула ногу на ногу, прищурилась.

– Вольно тебе подобные бредни слушать. И к чему мне про то сказывать.

– Выслушайте, кавалер Феникс подвел ко мне за руку прекрасную госпожу Санта-Кроче.

– Прекрасную?

– Да.

– Прекрасную? – от шеи на щеки, на виски государыни проступили красные пятна. Ее приятное лицо постарело:

– Оставьте дипломатические формалитеты… Я вижю, вам пришлась по нрав сей заезжая девка.

– Государыня, государыня! – смуглые ладони Ланского растерянно затеребили серебряные пуговки сиреневого камзола.

– Причины нет слюшать о ваших петербургских амурах.

– Ваше Величество!

– Я знаю мое величество! У меня не в обычае насильно держать кого при себе. Вы вольны, Александр Дмитриевич, в своем сердце.

– Государыня, но вы не хотите слушать меня. Смуглое лицо Ланского посерело. Он так сильно ударил себя в грудь кулаком, что перстень плеснул вишневыми огнями.

Екатерина медленно шла к павильону. Коготки господ Сира и Тома выстукивали на паркете легкую барабанную дробь.

– Ступайте, сударь, на амурные ваши прогулки в столица. В Сарском Село вас боле не ждут…

Ланской растерянно смотрел вслед императрице. Потом его лицо осветилось улыбкой.

– Астрея, ревнуешь, – Астрея?..

А вечером, когда в полукруглых окнах дворца замерцали многие свечи, в павильон молодого генерала пробралась мимо оранжерей Марья Саввишна Перекусихина. В желтом шелковом душегрее, в черном корсаже полоской, востроносая, тощая, походила камер-фрау Перекусихина на осу.

Ланской лежал на канапе к стене лицом. Марья Саввишна подергала генеральс-адъютанта за белую косицу, обвитую черным гро-греном.

– Ай, хорош молодец, начудесил, – зажужжала Перекусихина, подбоченясь. – Было бы молчать о вечерашних авантюрах твоих, кто за язык-то потянул.

– Государыне моей я не лжец, – хмуро ответил Ланской. – Что вам надобно?

– Пожалуй на половину Ее Величества. Там узнаешь…

В спальне императрицы на шифоньере горит свеча. Екатерина, поджав ноги, сидит на смятых пуховиках. Один парчовый башмак упал, другой еще держится на кончиках пальцев.

Камер-фрау легонько втолкнула Ланского.

– Вы? – государыня разжала руки с колен. Кончиком ноги, не глядя, поискала под постелью упавший башмак. В ночных одеждах казалась она пышнее, величественнее и старше, чем утром.

– Тут вам вольный абшид, отставка, чины, деревни – ее продолговатые пальцы пошуршали в бумагах на шифоньере. – Вот, возьмите… Благодарствую, что были мне другом. Понимаю: я стара, вы молоды. Идите… Ничего.

Последнее слово она выговорила – «нишево».

– Вы вольны меня удалять, государыня, – поклонился Ланской. – Но чинов и деревень мне не надобно… Гоните, когда не верите. Все едино, без тебя не жить… Люблю, не лгал, никогда не солгу, люблю тебя, царица славная, великая, светлая.

И пал на колени, сильно охватил ее ноги. Государыня испуганно долго смотрела в его пылающие глаза. И вдруг коротко рассмеялась.

– Любишь, не врешь… по глазам вижю: любишь… Я, старая баба, – я тебя ко всему свету ревную. Встань.

Государыня так быстро ходила с Ланским по спальне, что ее белые одежды, раздуваясь, обдавали генерала свежестью.

– Говори, Александр, точно хороша Санта-Кроче?

– Хороша, государыня, не солгу. Но не о ней речь – а о Фениксе.

– Лысый бес? Накаверзничав с моими масонами, он удерет. – Калиостро пустое.

– Нет, государыня… Как он взглянул на меня, я тотчас… Страшные глаза… Я мигом руку от него вырвал, карету погнал… Испугал меня сей кавалер… И всю ночь он мне виделся, смотрит из тьмы: «Ланской, хочешь золота?» И я думаю, государыня, что…

Генеральс-адъютант покосился на темное окно, где от дуновения сквозняка стлался желтым копьем огонь одинокой свечи.

– Что кавалер Калиостро – черт.

– Черт?.. Тише. – Суевер, и меня напугал… Пустой вздор. Точно ли Калиостро – черт, я не ведаю, а что он дерзостный шарлатан, шут полосатый, мартышка, то ведомо всем.

– Выгони его из Империи. Страшные глаза… Чую, для зла прибыл сей кавалер. Выгони.

– Нет, хочу подождать, что он тут накуролесит, выслать успею. Не с такими боролась. Маркиз Пугачев чем не черт? А коли Калиостро – подлинно господин сатана, тем виктория над ним будет славнее.

– Бесстрашная ты…

– Вижю, Калиостро тебя попусту затревожил, – оставь. А я полагал, от робости ты невесть что плетешь, отойти думаешь, а сказать боишься. Вот и лжешь.

– Не могу лгать тебе. Ровно Нарцисс, я увидел себя в твоих глазах. Я от любви к тебе умру… Думаешь, не брезговал я прозвищем фаворита, думаешь, не шептались о сем в кумпаниях… Честью отцовой клянусь, не переступил бы порога опочивальни твоей, ежели б…

– Что, милий? – на ее круглом подбородке разбежались приятные морщинки, лукавая звездочка.

– Ежели б не судил так Бог. Сударушка, лебедь, воистину взяла ты сердце мое. Чудесна моя судьба: кавалергардский офицер полюбил императрицу всероссийскую… И не стыжусь, не стыжусь, что округ нынче шепчут – Ланской в случае, Ланской фаворит…

Они сидели в одних креслах. Государыня приблизила к Ланскому потемневшие глаза и улыбнулась странной жалобной улыбкой.

– Фавориты, фавориты. Точно. Много их было… Слюшай, вот скажу… Девчонкой привезла мать в Россию. Принцесса Катрин, дочь прусского полковника, я был тогда худенькой, неуклюжей девчонкой Фикэ, нищенка при дворе Елисавет. Но от натуры имел девчонка Фикэ ум смелий, смешливый. Была я философ о шестнадцать лет. А Петр Федорович, покойный император, ту худенькую девчонка Фикэ по плечам, глиняной трубкой, с огнем, по плечам… Видит Бог!..

Екатерина встрепенулась, дрогнула, прижалась к Ланскому.

– Катя, Катя…

– Там на окне бабочка у свечи, бьется… Видит Бог, в крови императора Петра Федоровича неповинна. В блудах грешна, во лжах, в сердце жестком, а в крови Петра Федоровича, видит Бог. Никогда не была жадной до человеческой кровь. Алексей Орлов, рубец у него, во всю щеку, Алешка, пьяный, императора прикончил… Свершилось. La revolution… В ногах вонючие царедворцы ползали, руки обуглили поцелуями – псы. А мне тогда больше всего на белый конь, – Бриллиантом его звали, – на белом конь пред гвардейскими полками гарцевать желалось. Богиня в Преображенском мундире, лавровый венок… Но вскоре Фикэ понял, или быть ей императрицей, или придушат ее в дворцовых чуланах: императору Петру Третьему изменили, изменят императрице Екатерине Второй… Да, я лестью, я приятством взяла. Я, Александр, по рукам пошла. Любой гвардейский солдат, мой сподвижник в петербургской гистории, мог тогда изъявить на меня права… И пошла Фикэ по рукам…

Государыня привстала:

– Я властна требовать молчания от россиян современников, но что скажет потомство?.. Ведаю, найдутся средь потомков бесстыжие, которые поглумятся вволю над принцессой Фикэ, забыв императрицу Екатерин.

И жалобно, тоненько засмеялась закрыв руками лицо. Ланской пробовал отвести ее пальцы.

– Нишево, нишево… Нашлись у Фикэ и друзья. Князь Потемкин – отвага ума, Григорий Орлов – мягкое благородство, а я между ними – курц-галопом, курц-галопом.

Екатерина тряхнула головой, утерла глаза.

– Нишево, я не плачу… Курц-галопом, – отчего все дела мои, самой великой важности, стали принимать мягкое изящество… Дурно токмо одно, у твоей государыня было и осталось бабье сердце. Ведь я немка. А немки до старости мечтают о своем человеке. Понимаешь – mein Mann…[8] Но судьба дала мне великую державу, войны, устроение народов и много, много Manner…[9] Екатерина высморкалась, гибко встала.

– А, черт, разревелась. От таких расстройств у меня подымается желудочный ураган. А государям надобно свежая голова и хороший желудок.

Ланской по-детски рассмеялся.

– Вот ты смеешься. А понял ли ты, кроткий душа, почто должна была льстить, приятствовать, покупать похвалы продажных перьев Европы? Глупцы скажут: Екатерина вздорно тщеславна. Глупцы не поймут никогда, что северная монархия Immortelle Ekatherine II, как зовут ее нынче философы, заботилась токмо, чтобы все забыли в императрице российской немецкую, худенькую девчонка Катрин, ту принцессу Фикэ, который ходил по рукам…

Ланской склонил голову к ладоням государыни:

– Не будь ты царицей, твой трон и так воздвигся бы в сердцах.

– Мои пииты льстят краше… Идем, мой друг, ужинать.

Уже за полночь, Марья Саввишна меняла свечи. Императрица и генеральс-адъютант сидели, склонясь над столом, тесно прижав друг к другу головы. Они рассматривали любимые Ланским продолговатые римские камеи, – фиолетово-прозрачные, если смотреть их на свет, – резанную на камне головку Junius Bratus и Младого Ахиллеса.

Когда Перекусихина ставила канделябр, Екатерина вскинула голову, весело улыбнулась:

– Не сердись, Саввишна, ступай… Твой Катрин всегда быль явной дура.

Калиостровы шутки

Вертится свет, а для чего он так —

Не ведают того ни умный, ни дурак.

Фонвизин

Граф Феникс роговой палочкой чистит крепкие ногти.

Бакалавру противно, что граф чистит их тут же, за кушаньями, и что короткие его пальцы лоснятся от сала: граф обсасывал крыло рябчика. Теперь на его тарелке горка оранжевой кожуры. Апельсинные косточки граф выплевывает в горсть. Его белая салфетка, повязанная на затылке ослиными ушами, залита соусом. Граф ест неряшливо, чавкает, ковыряет мизинцем в глубине рта. Его лысый лоб от удовольствия в поту.

Сунув роговую палочку в карманчик камзола, граф стал прихлебывать горячий кофе. Он прищурил один глаз на Елагина, над другим, – круглым и строгим, – ерошится черная бровь.

– Вы спрашиваете, сколько мне лет, – граф, выпятив нижнюю губу, шумно глотнул, поперхнулся. Неспешно утер маслянистый пухлый рот, оставив на салфетке коричневые пятна.

– Уважая ваше гостеприимство, рыцарь и брат, я могу вам открыться: жизни моей 5557 лет.

– 5557? Быть не может! – Елагин всплеснул руками. Кривцов от стыда кашлянул: до чего дерзко врет этот неряшливый итальянец с блестящими, как у рака, глазами.

– Несносный лжец, подумали вы, – я вижу по лицам, – граф сорвал салфетку, отшвырнул, злобно приподнялась верхняя губа, обнажив мелкие зубы. – А я подтверждаю: кавалер Калиостро живет на земле 5557 лет, а может быть, больше…

– Граф, простите, но не могу вам поверить, – канцлер с досадой отодвинул тарелку.

Калиостро побледнел. Черные глаза запылали.

– Не верьте, снова вас убеждать, мало вам явных знамений?.. Калиостро, Калиостро, ты бродишь по странам слепых, среди народов глухих… Весь мир будет твой, а они, маловеры, скажут: Калиостро – плут, Калиостро – обманщик.

– Остановитесь, граф, вам не говорят таких позорных слов, – твердо сказал Елагин. – Но согласитесь, 5557 – подобных сроков человеческой жизни не обнимает мой бедный, темный ум.

– Но вы забыли, что я владею камнем мудрости, что я победил смерть. Даже для глупых старух, даже для расслабленных сластолюбцев имею я рецепты вечной молодости и долгой жизни: каждые пятьдесят лет, в майское новолуние, поститься два месяца, питаться только чистым воздухом и чистой водой, пускать кровь, принимать Materiae primae, втирать мои египетские помады Robantia, Stimulantia и масло премудрости.

– Целая аптека, – сказал Елагин по-русски, подмигнув бакалавру.

– Да, наконец, вы забыли имя мое. Не подумали, что означает имя, принятое мною, – Феникс, Феникс…

– Феникс? – встрепенулся Кривцов, – Феникс, из пепла вечно рождаемый?

– Вы правы, молодой кавалер… О, сколько стран, народов, веков, имен прошли и пройдут в глазах моих.

– Да кто же вы, откройтесь? – Елагин внимательно посмотрел на графа.

– О, только Джузуппе Калиостро, бродячий итальянец… – Глаза графа блеснули под полуопущенными веками, как дальние молнии. – Или не видите вы, кто перед вами?

– Вы, вы, может быть… Вы – Агасферус? – неуверенно спросил канцлер.

– Агасферус? Не знаю такого. Я – Феникс… Помню, когда я впервые был в Санкт-Петербурге…

– Как, вы уже были у нас? – удивились и канцлер и секретарь.

– Конечно, в 1762 году, когда ваша belle-femme[10], верхом на гвардейском солдате прискакала на трон. Кстати, кланяйтесь от меня новому фавориту, Ланскому.

– Не извольте, сударь, отзываться так фривольно о государыне нашей, – сухо проворчал канцлер. – А вас в памятные те дни я в столице не видывал.

– Меня тогда звали граф Сен-Жермен.

– Позвольте, тот тощий седенький французик, темный приятель Орловых, всех уверявший, что владеет философским камнем и жизненным эликсиром?.. Точно, он был тогда в столице, но у него с вами никакого сходства.

– А между тем, граф Сен-Жермен – я!

При этих словах Калиостро порылся в заднем кармане кафтана, вытянул нечистый шелковый платок, печатку, затрепанные листки, червонец, и, наконец, тяжелую, окованную золотом табакерку.

– Угощайтесь, – протянул он табакерку Елагину.

Канцлер взял понюшку, смеясь.

– Этак вы скажете, что были и Казановой, тоже приезжавшим сюда…

– Джиакомо Казанова? – Да, это был я.

– Как? Тот старый, вонючий итальянец, коричневый, как выжатый лимон, – побойтесь, граф, Бога, – я отлично помню Казанову: в пыльных чулках, в поношенном дорожном кафтане, трактирный болтун, от которого несло дешевым вином и дешевыми гостиницами, где веселых девок торгуют за наш алтын – безбожно так шутить, граф.

– А между тем, я жив и в Казанове – задумчиво сказал Калиостро. Оперев голову на пухлые кулаки, он повел глазами на окно. И вдруг, гневно багровея, засопел, фыркнул.

– Калиострова ложь, застольная болтовня, – я вижу, так думают мои кавалеры и рыцари. А то, что явилось вам тут, в моем волшебном алмазе, тоже Калиостровы шутки? Перстень блеснул влажным огнем.

– Нет, то не шутки, – холодно сказал Елагин, жмурясь от блеска бриллианта. – Но имена, названные нам в ложе Гигея, отнюдь не понятны. Что означает Ма-Ро-Бо?.. ероглиф невразумительный, китайская надпись, – прочтите ее.

– О, нет. Читайте сами. Все имена в имени Феникс… читайте сами, сами.