Это я, смерть

– Эк вы, горюшки, – весело гудит баба Тина, обнаружив, что девчонки засыпали разгрызенными вишневыми косточками весь угол стола.

Потом обе идут в коридор. Он длинный и в нем можно играть в догонялки, если забегать еще и на кухню. Однако вскоре появляется баба Тина и заявляет, что нечего тут топать, как слоны, а то сейчас соседи придут.

– Идите вон к Вовке, – машет она коричневой рукой. – Вовка! Возьмите девчонок к себе, чего вы там закрылись.

– Да что им там делать, – говорит Заина мама, выходя в коридор вслед за бабой Тиной. – Путь вон гулять идут.

Гулять с Заей очень здорово. Девочки играют в сказку: представляют себя принцессами, живущими на соседних планетах, и по очереди летают друг к другу в гости. Аришина планета находится в песочнице, а Заина – под горкой, поэтому Аришино инопланетное угощение для гостьи – куличики из песка, а Заина снедь состоит в основном из камушков. Потом обе отправляются на космическом корабле в путешествие к далекой звезде, где живут принцы, – летят, чтобы выбрать себе женихов. Далекая звезда находится в соседнем дворе; ходить туда девочкам запретили, и от этого еще веселее. Там, на далекой звезде, и застает их ливень – внезапный и бурный, как метеоритный дождь.

Дома у тети Анечки их обтирают мохнатыми полотенцами и поят горячим чаем. Взрослые уже выпили и теперь поют песни, и сидеть с ними скучно. На кухню нельзя – туда ходят курить мужчины и никакая открытая форточка не справляется с синим дымом. На улицу нельзя – там еще дождь. Они выбегают было в коридор, но за ними тут же направляется баба Тина, говорит, что не даст им тут топотать, что они горюшки, а потом решительно барабанит в Вовину комнату, и выходит хмурый Вова в майке и трениках, и говорит: «Ладно, ладно».

Девочки сидят на каком-то старом сундуке и шепчутся, а Вова и его белесый приятель заняли диван и крутят приемник. Лицо у приятеля такое, как будто его немного потерли ластиком, – немного размытое. Но не очень противное. Если сесть на сундук с ногами и прислониться спиной к стенке, то Вову и белесого загораживает шкаф и можно представить, что их нет.

Ариша спокойна, ей интересно с Заей. Зае, кажется, можно рассказать все что угодно, она поймет. Ариша решается.

– А ты, – спрашивает она шепотом, – можешь себе представить, что Вселенная бесконечна?

Зая озадаченно смотрит на нее.

– Да могу, а что? – говорит она.

Ариша проникается к ней еще большим уважением.

– А я, – признается она, – никак не могу.

Все, думает Ариша, теперь Зая знает мою страшную тайну. Пусть только она не подумает, что я глупая.

И тут Вова и белесый появляются из-за шкафа.

– В игру играем? – говорит Вова.

– А в какую? – радостно спрашивает Зая, и глаза у нее загораются.

– А секрет! – подмигивает Вова. И они с белесым, хохоча, хватают Аришу за руки и за ноги и несут к дивану.

– А ты спрячься, – говорит он выглянувшей из-за шкафа Зае, – и не подглядывай.

Зая хлопает в ладошки и хохочет от радости, и тут же прячется за шкаф. Вовин приятель тоже хохочет. И Ариша хохочет с ними заодно, сама не понимая почему. В конце концов, всем весело, говорит она себе, значит, все нормально. Значит, и по правде все так делают.

Вова слезает с нее быстрее обычного.

– Давай ты, – говорит он белесому.

Белесый, однако, не спешит. Он озадачено смотрит на Аришины расцарапанные коленки.

– Не, – говорит он.

– Да ладно, – говорит Вова.

– А ребенка не будет? – тихо спрашивает белесый.

– Какой ребенок! – громко отвечает Вова и хохочет.

– Какой ребенок! – повторяет Ариша и тоже хохочет, хотя ничего не понимает и вообще ей не очень весело.

– Не, – говорит белесый.

Тогда Аришу, по-прежнему хохочущую, относят на сундук, а вместо нее берут за руки и за ноги восхищенно визжащую Заю и тоже несут к дивану.

Однако Зая сразу же прибегает назад, и лицо у нее испуганное.

– Я не хочу, – говорит она. – Я не буду. Я к маме пойду.

И действительно уходит.

Ариша опять ничего не понимает. Она еще немножко сидит на сундуке, а потом идет туда, где взрослые.

Зая и ее мама с папой уже собираются домой, и лица у них вытянутые.

– Да уж сидели бы, гости дорогие, – удивленно басит им баба Тина. – Вон сколько всего осталось, не выбрасывать же.

– Нет-нет, – быстро, задыхаясь, как будто только что бежала, выпаливает мама Заи. – Мы домой, спасибо, нам надо домой.

– Все было очень вкусно, – серым голосом вторит ей папа Заи.

– А ты еще придешь? – спрашивает Заю Ариша. – Мы будем играть в принцесс?

Зая странно на нее смотрит.

– Не знаю, – говорит она.

Ариша совсем-совсем ничего не понимает.

Она начинает понимать, только когда ее приводят домой, когда наступает пора ложиться спать. Мама укладывает Степушку, а потом ведет ее на кухню и закрывает дверь.

– Ариша, – говорит она, а потом долго молчит.

Ариша ждет, а потом не выдерживает и спрашивает:

– Чего?

– Ариша, – говорит мама. – Что вы делали у Вовы в комнате?

– А что? – спрашивает Ариша.

– Мама Заи сказала мне, что ты испорченная, – медленно выговаривает мама. Ей как будто стало тяжело разговаривать. – И чтобы я обратила внимание на твое поведение и предупредила воспитательниц в детсаду. И еще – что тебя надо показать доктору. Но объяснять что-либо отказалась. И потом они очень быстро ушли, помнишь? Так вот. Я хочу знать, что вы делали у Вовы в комнате.

И тут Арише становится одновременно и страшно, и хорошо. Страшно – потому что, видимо, «так» все-таки делают не все и это что-то очень плохое, и сейчас ее наверняка будут ругать. Хорошо – потому что отругают еще и Вову. Его отругают, ему запретят, и все это закончится. Закончится! Навсегда!

Ариша рассказывает, как может.

Мама сидит на стуле и опять долго молчит. У нее открыт рот.

Потом она спрашивает:

– Он делал тебе больно?

– Нет, – честно признается Ариша. – Не делал.

– Хорошо, – вздыхает мама с облегчением, и Арише тоже становится легче. – Это хорошо.

– Ты ему скажешь, чтобы он перестал?

Мама кивает.

– Я поговорю с Алевтиной Валентиновной, – обещает она.

В следующий раз, лежа под вздрагивающим Вовой, Ариша лежит, повернув голову набок, смотрит в коричневую, покрытую малиновыми пятнышками стенку, вдыхает неизменный рыбный запах и думает: ну как же. Что же мама, неужели она забыла поговорить. Неужели она могла забыть.

Тогда я сама, решает она.

С Вовой говорить бесполезно, думает она по дороге домой. Все равно что с забором. А мама – вдруг она опять забудет. А тетя Анечка – она вечно занята с Юлечкой, ее вообще одну не поймаешь. А папа или дядя Игнат… нет, стыдно.

Да я просто туда не пойду, решает она. И всё.

Однако через две недели оказывается, что вовсе не всё.

– Да не останешься ты дома! – кричит мама. – Ну не оставим мы тебя дома одну! Ты еще маленькая! Вот что ты тут будешь делать, скажи, ну вот что?

– Играть, – честно отвечает Ариша. – И читать.

– Тебе нельзя столько читать! Глаза испортишь! В школе еще начитаешься! Собирайся, кому сказали.

– Да что ты с ней разговариваешь, – встревает отец. – Я ее просто сейчас одену сам, и всё. Голос еще подают тут. Кто ниже табуретки.

Тогда Ариша решает, что ни за что не пойдет в Вовину комнату.

И это ей удается – раз, другой, третий, и она было опять начинает верить, что уже все, но однажды, когда они снова в гостях у тети Анечки, Вова подкарауливает ее у двери туалета и, не дав вымыть руки, затаскивает к себе так быстро, что Ариша просто не успевает сообразить, что нужно сделать.

– Хватит, – говорит она шепотом. – Хватит.

– Ладно, ладно, – шепчет Вова, устраиваясь на ней.

Выбравшись, Ариша бежит на кухню. Там жарит рыбу баба Тина.

– Баба Тина, – громко говорит Ариша. – А Вова…

Баба Тина мрачно выслушивает ее, выключает газ под сковородкой и, обтерев мучные руки передником, тяжело топает в Вовину комнату. Рывком распахивает дверь. Ариша бежит за ней.

– Ты, – говорит она почему-то шепотом. – Обалдел, что ли, совсем.

Вова сидит на своем диване и нагло на нее смотрит. Усмехается.

– А что, – говорит он, не понижая голоса. – Игнату можно, а мне нельзя?

– Вообще, что ли, дурак, – шепчет баба Тина, и Ариша с ужасом понимает: не поможет, и эта ей ничем, ничем не поможет, все будет как всегда, и никто не поможет, никто.

– И че ты мне сделаешь? – лениво интересуется Вова.

Баба Тина думает несколько секунд.

– Убью тебя просто, – шелестит она беспомощно. И уходит. Уходит.

Ариша, как оцепеневшая, стоит и смотрит на Вову.

Вова улыбается ей. Зубы у него белые, как у негра.

– Я убью тебя просто, – говорит он. Потом перестает улыбаться, мрачнеет. Показывает ей костистый коричневый кулак.

– Убью просто.

Леся. Стою и плачу

Леся стоит на чужом балконе на шестнадцатом этаже. Лесе должно быть холодно, но ей не холодно. Впереди, в черноте, возникают и исчезают зонтичные соцветия салютов, оставляя после себя грохот и дым. Сзади, за балконной дверью, отголосками салютных взрывов хлопают шампанские пробки. А внизу черными букашками ползают счастливые люди. С Новым годом, кричат они. С Новым годом.

Леся пытается заплакать, но у нее не выходит.

Милана родилась, когда Лесе было четырнадцать. Лесе до последнего не говорили, что у нее будет сестра или брат. Маму то выворачивало на кухне прямо у плиты, то разносило, как бочку, то покрывало непонятными пятнами, но Леся не догадывалась о причине этих странных недомоганий. Она волновалась за маму, но не слишком. Маме уже случалось болеть, и это не мешало ей в призрачном состоянии тащиться поутру на работу, а вечером тащить на себе дом, не спрашивая ни у кого помощи. И всегда мама выкарабкивалась в итоге из своих болезней, не жалуясь.

Лесе сказал папа. То есть как сказал. Однажды после работы, мрачно заглотив разогретые Лесей макароны, он с шумом отодвинул тарелку и объявил, чтобы Леся быстрее одевалась, потому что они едут в больницу навестить маму. А что с мамой, спросила Леся. Ну как что, на сохранении, буркнул отец. На каком сохранении, удивилась Леся. Ну ты что, вытаращился на нее отец, совсем, что ли, ничего не понимаешь. Ребенок у нее будет.

Леся совсем ничего не понимала. Родители ей казались людьми уже практически отжившими. Детей же рожают молодые, так? Разве рожают детей плотные тетки с обвислыми серыми щеками, выщипывающие украдкой усики и завивающие короткие волосы на мелкие бигуди? Разве становятся счастливыми отцами костлявые желтолицые дядьки, разгуливающие по дому в висловатых трениках? Только в тот вечер, трясясь с отцом в трамвае по дороге к больнице, она вдруг подумала, что матери всего только тридцать шесть, а это, в сущности, еще совсем не старость. А отцу тридцать семь через месяц. Они же почти молодые. Только разве так выглядит молодость?

Я ни за что не буду в тридцать шесть выглядеть как мама, думала Леся, глядя на черные голые ветки за трамвайным окном. Я ни за что не выйду за такого, как папа. Я лучше умру.

К маме их пускать было отказались («Не положено! Карантин!»), но отец, этот вечно хмурый бурчащий вполголоса отец, не всегда находивший в себе достаточно дружелюбия, чтобы поздороваться с приподъездными бабульками, вдруг скомкал свое недобритое лицо в почти что милую ухмылку, схватил кубическую белохалатную тетку за руку и начал залихватски басить: «Поздороваться-то? С женой! С мамкой! Соскучились!» И кубическая покровительственно улыбнулась, вынула из отцовской ладони свою красную ручищу, сжимающую денежную бумажку, и сказала: «Ну давайте за мной, папаша, только быстро». И привела их в какую-то каморку, а потом ушла за мамой. И мама, приведенная теткой, была совсем неприглядная, лохматая, в страшенном громадном халате с мерзкими розами по синему фону, и лицо у нее было опухшее и красное, а живот – Леся теперь это заметила – вполне заметно этот халат оттопыривал. Мама, плаксиво сморщившись, прошаркала синими тапочками к отцу, а отец, не дожидаясь, пока кубическая тетка выйдет прочь, бросился к маме и обнял ее, и сказал такое, чего Леся от него совсем не ожидала. «Девочка моя, – сказал он. – Моя девочка».

И они так стояли, два нелепых человека, а потом оторвались друг от друга, стали неловко топтаться и шмыгать носами, глядя в пол, и папа сунул маме мятый пакет: «Вот, поешь, я купил тут, покушай, фрукты, тебе сейчас надо». А потом оба вдруг вспомнили про Лесю, и мама опять вся переморщилась, а папа сказал: «Ну иди хоть мать обними, встала тут». Леся дернула плечами, но послушно обняла пахнущую потом и медикаментами маму.

Леся стоит на балконе и не хочет идти назад, в квартиру. Там шумят и пьют ее одноклассники. Там ее Сёмыч наверняка обнимается с этой грудастой овцой, с этой носатой дурищей. А может, уже и не обнимается, а затащил ее в свободную комнату, как когда-то ее, Лесю. Год назад Леся была самой счастливой. Двадцать минут назад Леся была самой счастливой. Ни фига себе подарочек на Новый год. Не мог подождать, что ли?

Леся стоит и смотрит вниз.

Когда родилась Милана, Лесе сразу стало казаться, что она, Леся, была для родителей чем-то вроде тренировочного ребенка, а Милана у них по-настоящему. Миланой мама наслаждалась. Светилась, сюсюкая с ней, показывала ей козу, подолгу кормила грудью, закрывала руками лицо и в сотый раз подряд выпевала: «А где мама? Где мама-то? А вот она, мама!» Милане мама пела про желтые тюльпаны, вестники разлуки, про шальную императрицу и про есаула, который бросил коня. Милане покупались дорогие погремушки, дефицитные вещи на вырост и картонные младенческие книжки. А Лесе мама простодушно проговаривалась: «Тебя-то не так растили, я ж через два месяца на работу вышла, а яслей не дали, так тебя к бабе Тоне подбрасывали, она сначала тебя подвозила к проходной кормить, потом перестала, так молоко-то и ушло, а с завода приду, баба Тоня тебя принесет, а я уже как вареная, мне уж и не до тебя, суну тебе бутылочку с чайком или вон огурец соленый, а сама сплю уже».

Папа был еще хуже. Подходя к нарядной Миланиной кроватке, он грозил младшей дочери пальцем и каждый раз, почти каждый раз говорил: «Леська-то маленькая была – ух, сорванец, как мальчишка, а ты-то у меня будешь царевна, ты у меня будешь раскрасавица».

Леся часто думала: они словно нарочно все делают, чтобы я ее не любила. Но ничего у них не получается.

Не любить Милану было невозможно. Держа ее, тяжеленькую, на руках, Леся цепенела от счастья. Милана улыбалась, чмокала нежными губками, хлопала сизыми глазенками, поднимала бровки, куксилась, хватала Лесины огненные волосы и тянула в рот, и Лесю захлестывало жгучей болезненной нежностью. А я и не знала, что люблю детей, думала Леся. И тут же отвечала себе: не детей, нет, не детей вообще, я люблю Милану, нашу Милану.

В ту ночь Леся проснулась от неясного шума и просочившегося через комнатную дверь света из коридора. По коридору раненой бегемотихой бегала мама с Миланой в руках и тихо безнадежно завывала. Папа, неясно ругаясь, запихивал какие-то вещи в большую сумку.

– Вы чего? – сонно спросила Леся. – Война, что ли?

– Ты что! – взвыла мама. – Совсем, что ли, ничего не понимаешь! Милана заболела! Температура высокая, не спадает! Судороги были!

Приехали мрачные люди с чемоданчиками, осмотрели обмякшую Милану, укололи чем-то из гигантского шприца и увезли вместе с мамой в больницу. Остаток ночи Леся с папой просидели на кухне. Папа то молчал, отвернувшись к окну, то по десятому разу, тряся костистой ладонью, объяснял кому-то третьему, неведомому, что на работу завтра не пойдет, а потом, некрасиво всхлипнув, уложил голову на стол и засопел. Леся, нарочно шумя, ставила чайник, пила чай, хлопала дверью холодильника, мыла посуду, подметала, проветривала кухню, но папа не просыпался до самого будильника.

С утра выяснилось, что в больницу их пустят только после обеда. Леся было решила в школу не ходить, но беспорядочная папина активность наводила такую тоску, что она, съев пару ложек позавчерашней застывшей гречки, выбежала из дома на мороз. И пришла на уроки, и перехихикивалась с девчонками, и смеялась громче всех на переменах, а потом ее вызвали к доске на физике. И задача была вполне себе решаемая. Но она, Леся, взяла мел, воткнула его в доску и вдруг со свистящим звуком повела вправо и вниз, как ту иголку по пластинке, а потом прямо с этим мелом в руке, стоя перед доской, начала тихонечко, с детскими подвизгиваниями, плакать.

И какие же они все были родные, и Нель Пална, и ребята: Ну ты что, ты что, не выучила? Сестра заболела? Так, давайте-ка ее домой, Лесь, выпей вот водички, что, не хочешь домой, а когда в больницу можно, сестру навестить, ну-ка, кто ее может проводить, Семёнычев, ну-ка ты, а действительно, Сёмыч, давай-ка, а я что, я уже готов.

Леся стоит на балконе и вспоминает, как в первый раз увидела Сёмыча.

Это было первого сентября, за три месяца до того, как заболела Милана. Они с девчонками стояли на школьном дворе, одни завитые в барашек, другие красиво подстриженные, накрашенные, страшно хорошенькие, и даже Клюквина была почти хорошенькой. Они стояли и ждали как будто всеобщей линейки – а на самом деле высматривали, кто еще подойдет из одноклассников, кто как изменился за лето. А мальчишки толпились поодаль, и видно было, что некоторые из них, еще в мае бегавшие тоскливыми шпендиками, за три щедрых на солнце месяца переросли наконец своих одноклассниц и стали вполне ничего себе, и еще было слышно, как они солидно, преувеличенно басят.

И тут подскочила, подлетела откуда-то Зубинина и начала орать: «Девчонки, у нас новенький! Новенький! Там, с Нель Палной стоит!» И все девчонки, и даже Клюквина прямо на глазах у толпящихся поодаль мальчишек, вымахавших до пристойных размеров, рванулись ранеными лосихами через весь школьный двор смотреть на новенького. А новенький, ростом с телебашню и такой же тощий, весело глянул поверх Нель Палновой головы на это стадо бешеных кобылиц, ломано хохотнул, остановил нагловатый взгляд на Лесе и спросил: «А ты, значит, рыжая, да?»

– А я, значит, рыжая, да, – в тон ему ответила Леся, а сама подумала: будешь мой.

Сёмыч еще долго не подозревал о том, что ему суждено быть с Лесей на веки вечные. Он прочно занял место на парте прямо за ее, Лесиной, спиной, по-дружески тыкал в спину карандашом и просил списать. Обращался к ней «слышь» и «ты», рассказывал на переменах анекдоты. Как-то во время географии незаметно надел ей на голову довольно-таки безобразную бумажную корону собственного изготовления. Леся носила на макушке высокий хвост, скрепленный пятью пушистыми кислотного цвета резиночками, и поэтому ничего не почувствовала. И весь класс поглядывал на нее и тихо ржал, и даже учительница улыбалась. Леся же до самого конца урока была убеждена, что смотрят на Клюквину, ее нелепую соседку по парте, которая в самом начале урока, отвечая у доски, вместо «естественный прирост населения» ляпнула «естественный отрост». Лесе и самой было смешно, но она честно старалась над Клюквиной не ржать – Клюквину она опекала с шестого класса и не давала в обиду. И только когда после звонка Клюквина, крякнув, сказала ей: «Ты корону-то сними», – Леся, пошарив по голове рукой, обернулась на хохочущего Сёмыча, а потом гналась за ним по коридору и догнала, и запихнула смятую корону ему за шиворот, а он все смеялся, и Леся тоже смеялась.

И даже сопровождая Лесю в больницу к Милане, Сёмыч был просто своим хорошим парнем – неловко гладил по плечу, велел сморкаться в суровый клетчатый платок, ждал в больничном вестибюле, потом довез домой на трамвае, пил чай у нее на кухне, вызвался пожарить яичницу и чуть не сжег сковороду. И позже, в школе, всё спрашивал про Милану, и Леся отвечала: да выписали, всё в порядке; да ничего, ходить учится, только вот болеет часто, чуть что – и сопли; да болтает уже, только непонятно пока ничего и опять вот простудилась. А Сёмыч весело махал ручищей: да ладно, у мелких это бывает, я, например, все детство с градусником обнимался, а сейчас вон какой вырос, посмотри на меня.

А то я не смотрю, думала Леся. Я и так все время на тебя смотрю. Неужели ты не замечаешь. Ну сделай уже что-нибудь, я же тоже тебе нравлюсь.

И потом случился этот Новый год у Зубининой. Лесю долго не хотели туда отпускать. «Нос у тебя не дорос по гулянкам бегать! – орал отец. – Совсем страх потеряла!» А мать причитала: «На всю ночь, да ты что! Не пущу, знаю я, что там бывает, на ваших новых годах!» Конечно, она знала, что бывает на новых годах – они-то с папой в первый раз поцеловались как раз в новогоднюю ночь. Вам, значит, можно, думала Леся, а я буду свой шанс упускать? В итоге отец, отвернувшись, махнул на нее, Лесю, рукой, а мама, обнимая ревущую температурящую Милану, зло проскрипела: «Ну иди, иди, раз тебе невтерпеж. Дуй!»

И там, у Зубининой, в новой квартире на шестнадцатом этаже, Сёмыч, допив после курантов свое шампанское, удивленно уставился на Лесю, будто на ней вдруг выросли цветы. И пока остальные, забившись всей толпой на балкон, орали под салюты, Сёмыч с Лесей забаррикадировались в пустой комнате, вырубили свет и устроили свой собственный салют, не хуже тех, заоконных: яркий, блескучий, немножко страшный, ни на что не похожий, неповторимый.

С ним все было запросто, как будто он был всегда. У него дома была радостная полустеклянная мебель, его мама носила задорную девчоночью стрижку и называла Лесю Лесёнком, его папа вообще завязывал длинные серо-седые волосы в хвост и ходил зимой в утепленной джинсовой куртке. Леся сразу, с первой встречи влюбилась в Сёмычев дом и в Сёмычевых родителей. Она хотела жить в их квартире, хотела быть их почти-дочерью, хотела до дрожи, до чертиков в их нормальную жизнь, в их теплую семью. Потому что в ее собственной семье творилось ужас что такое.

В ее семье творилась мама. Маму разнесло до размеров мусорного бака. Она жила вокруг Миланиной кроватки и щерилась на любого, пытавшегося ей помешать. На бабу Тоню, в которой вдруг проснулась добрая бабушка. На папу, опять перепутавшего красные яблоки с зелеными и купившего какой-то не такой стиральный порошок. На врачей, настаивавших, что ребенка нельзя так кутать. На Лесю, которая увела Милану гулять и гуляла с ней не возле дома и больше получаса.

Творился папа. Папа все реже приходил домой ужинать и все чаще пропадал на все выходные. Возвращался веселый и виноватый, пропахший чужими запахами, чужим жильем. Все чаще они с мамой закрывались на кухне и яростным шепотом рычали друг на друга, думая, что их не слышно.

Творилось насильственное Лесино раздвоение. Мама считала, что Леся должна быть на ее стороне, папа – что на его. Оба, по очереди затаскивая Лесю все на ту же кухню, делали ее своей подружкой и зачем-то выкладывали ей все, что накопилось у них внутри.

Мама выкладывала, что «эта тварь» завелась у папы еще до всякой Миланы, потому что бывают вот такие гадины, которые лезут в чужую жизнь грязными пятками. В первый раз услышав про тварь, Леся почти подумала, что у папы завелся внутри какой-то трудноизлечимый паразит, но довольно быстро выяснилось, что речь о женщине. Выходило, что давным-давно папа – да, вот этот вот самый папа, не какой-нибудь другой! – влюбился и даже подумывал маму бросить, но тут нечаянно оказалось, что у мамы в животе зреет Милана, и тогда началась у мамы с папой такая же бесшабашная любовь, как тогда, после школы, а тут вон поди ж ты – опять у папы там, вне дома, что-то такое закрутилось. И ведь уйдет, папаня-то твой, плакала мама, а я-то куда, как работать-то, Миланочка вон все болеет, а баба Тоня старая, а ты молодая, гулять тебя тянет, ты хоть поговори с ним, ну есть она и есть, тварь-то эта, я-то тоже есть, ну потерплю, в конце концов все так живут.

Папа выкладывал, что мама совсем его забодала. И бодает, и бодает. И все-то ей ни черту кочерыжка, ни в красную армию, и сколько можно ездить на человеке, как будто он осел. А я не осел, распалялся папа, ввинчиваясь своими бешеными зрачками Лесе в глаза. Не осел я! С ребенком я не так, зарабатываю не так. А есть, между прочим, люди, которым во мне – всё так.

Оставьте меня уже в покое, думала Леся. Пожалуйста, отстаньте от меня со своей больной семьей.

И еще оба они ужасно, до дрожи боялись, что Леся принесет им в подоле.

В подоле! Леся так и представляла, как однажды заявляется домой, таща в полах дореволюционного сарафана хорошенького младенца, похожего на Милану. Что ж вы, раз так боитесь, не рассказали мне ничего о том, как предохраняться, думала она, лежа с Сёмычем под одеялом и слушая его добродушные разъяснения на эту весьма для них актуальную тему. И еще думала: нет уж, если что, я своего маленького принесу не вам. Уж точно не вам.

Леся не показала родителям своего Сёмыча. И не рассказала о нем. Зачем? Зато ей никогда не надоедало рассказывать о нем и Зубининой, и своей Клюквиной, и всем-всем – какой он классный, как с ним здорово и как у них все серьезно.