Это я, смерть

– Ну, ты, горюшко, прям артистка, – одобрительно тянет баба Тина.

За столом уже сидят мама и папа дяди Игната. Она, как всегда скорбно сопит, так, что рюшечки на ее розовой кофте вздрагивают и трепещут, а он вздыхает и теребит пуговицы фланелевой рубашки в крупную клетку. На диване развалился хмурый Вова. Он в майке и трениках.

– Этого так переодеться и не заставили? – кивает на него баба Тина.

– Ладно, ладно, – говорит Вова. – И так сойдет.

Ариша хочет сидеть на стуле, но ее почти насильно пересаживают к Вове на диван. Он нехотя двигается, дает ей место.

– Дети – на печку, – весело шумит баба Тина. – А то спать уложим.

Спать в такую волшебную ночь Арише, конечно, не хочется, и она послушно устраивается рядом с Вовой. И тут откуда-то раздается громкий стук. Ариша радостно подпрыгивает – она знает, кто это.

– Здравствуйте, дети большие и маленькие! А вот и дедушка! Ждали меня?

Ариша смеется и прыгает на диване так, что хмурый Вова тоже поневоле подпрыгивает. В комнату входит самый настоящий Дед Мороз – в красной шубе и красной шапке, красноносый и краснощекий, с бородой, закрывающей пол-лица, с большим мешком и серебряным посохом. Ариша, конечно, понимает, что это дядя Игнат, но ей все равно весело.

– Вот каждый день у нас карнавал-то, – усмехается баба Тина. – Делать-то нечего нам.

Но лицо у нее незлое, и она улыбается.

Дедушка Мороз, худой и шумный, объявляет, что все теперь должны спеть или рассказать стишок, а то подарка не получат. Ариша встает прямо на диване и поет ему про елочку – и получает подарок: кукольную мебель. Там и настоящая кроватка, и два стульчика, и столик. Ариша снова прыгает на диване.

– Ну-ка, ну-ка, кто еще? – задорно подначивает Дед Мороз, и у Арины так и падает сердце: сейчас они обидят доброго дядю Игната, скажут, что нечего тут ваньку валять, и волшебство закончится. И тут вдруг дядиигнатов папа с каким-то отчаянием в дрожащем голосе заявляет, что споет песенку про самого дедушку, и действительно затягивает про «не морозь меня, моего коня». Мало того – в процессе ему начинает подтягивать и Аришин папа, уже успевший глотнуть зеленоватого пузыристого вина. Оба получают от сияющего Деда Мороза по набору бритвенных лезвий.

– А что, – вызывающе говорит дядиигнатова мама. – А что, собственно. Почему бы. Собственно.

И поет низко и красиво про «у церкви стояла карета». Ей все хлопают.

Аришина мама говорит, что ничего такого не помнит, отмахивается ладошкой и розовеет, и в конце концов неуверенно, как школьница, исполняет «Три белых коня». Зато бабу Тину уговаривать не приходится: не дожидаясь приглашения, она лихо распевает что-то вроде «по рюмочке, по маленькой, чем поят лошадей» и при этом еще и приплясывает.

Мамам Дед Мороз дарит по флакону духов, а баба Тина получает рыболовные крючки и вся расплывается от удовольствия.

А Вова выступать отказывается.

– Ладно, ладно, – говорит он. – Потом.

Ему все равно суют подарок – набор для выжигания, который Вова, непонятно бурча, засовывает куда-то вглубь дивана.

Маленький Степушка тоже ничего не поет, а только хлопает ладошками по столу и радостно смеется, но и ему дарят подарок – большой игрушечный автобус.

Потом Дед Мороз заявляет, что кого-то, кажется, не хватает, и все после долгих намеков наконец догадываются и начинают на разные лады выкрикивать: «Снегурочка! Сне-гу-роч-ка!»

Снегурочка не появляется.

– Пойду поищу, что ли, – говорит баба Тина, легко вставая из-за стола. – Куда подевалась-то.

И сразу же после ее ухода в дверях появляется сверкающая Снегурочка, красивая, как настоящая, и все ей хлопают. Когда я вырасту, говорит себе Ариша, я тоже буду такой красавицей, как тетя Анечка, честное слово.

Потом все, дружно выпив, кричат на разные голоса: «Елочка, гори!» Ариша прекрасно видит, как дядиигнатов папа с хитрым лицом сует вилку в розетку, но ей все равно хочется верить, что елочка загорелась по волшебству, и она почти верит.

И тут приходит баба Тина. Только это уже не баба Тина, потому что лицо у нее зеленого цвета, а на голове серый колючий платок, в который закутывали Аришу.

– Это кто же к нам пожаловал? – шумно удивляется Дед Мороз, а Снегурочка восторженно ахает.

– Кикимора я, – заявляет гордо баба Тина. – Не видно, что ли.

– А почему у тебя лицо такое зеленое? – спрашивает Ариша.

– Перепила, – парирует баба Тина ко всеобщему веселью.

– А что такое «перепила»? – не отстает Ариша.

Все хохочут.

Потом кто-то включает телевизор, где уже поют, пляшут и шутят. Дед Мороз под шумок снимает свою бороду, обмахивается шапкой, потом избавляется и от шубы. Баба Тина разматывает серый платок и оттирает зелень с лица клетчатым носовым платком. Ариша ест мандарины, копченую колбасу и шоколадные конфеты из коробки сколько хочет – сегодня можно. Она старается быть незаметной, опасаясь, что ее вопреки обещанию все-таки пошлют спать раньше всех. Пусть подольше будет эта ночь, загадывает она, пусть продолжается волшебство.

Когда бьют куранты, все громко считают: «Десять! Одиннадцать! Двенадцать!» – и кричат ура, и снова пьют шампанское. А после опять смотрят телевизор, и шутят, и смеются, и даже вдруг собираются идти кататься с горки на школьный двор – и действительно идут. Ариша счастлива. Ей разрешают не надевать серый платок («Вроде утих ветер», – машет рукой веселая порозовевшая мама, и Арише очень легко и свободно идти по темному двору, который то и дело вспыхивает красным и синим от фейерверков). У горки возле школы уже собрались люди, но места хватает всем – горка большая, на ней несколько накатанных ледяных дорожек. Ариша подбирает кем-то брошенную картонку и съезжает на ней с горки – один раз, другой, третий.

В третий раз картонка из-под нее выскальзывает и уезжает в темноту. Ариша идет за ней, вытягивает руку вперед – и вдруг натыкается на чью-то черную жесткую спину. Хозяин черной спины дергается, сдавленно кричит и оборачивается. Это Вова.

– Ты сдурела? – злобно говорит Вова. – Я чуть не умер от страха.

У Вовы в руках сигарета. Это он специально отошел в темноту, догадывается Ариша, чтобы никто не видел, как он курит.

– Нечего так подкрадываться, – говорит Вова.

Ариша молчит.

– Скажи кому попробуй, – шепчет Вова и показывает ей кулак.

Ариша идет к горке без картонки и катается так, прямо на шубке. Я все равно буду веселиться, говорит она сама себе. Все равно буду веселиться.

Когда все, накатавшись, собираются обратно, Ариша вдруг понимает, что все будут ночевать у тети Анечки – и родители дяди Игната, и она с мамой и папой. Она мысленно считает. Три комнаты. Десять человек, включая маленького Степушку. Ничего, думает она, это ничего.

И только когда все наконец устают сидеть у телевизора, а дядиигнатов папа вообще роняет голову на грудь и задремывает, только когда обе мамы прекращают, пыхтя, ходить по комнатам с одеялами, до Ариши доходит, что она будет спать в Вовиной комнате и там же будет Вова, а больше никого.

– Я не хочу, – говорит она и мотает головой. – Я не буду.

– Ну что за глупости, – говорит мама.

– Горюшко ты, горюшко, – говорит баба Тина.

Всем, кроме нее, все понятно и ясно. Вовина комната – самая маленькая. Там место для одной раскладушки рядом с диваном. У бабы Тины лягут мама, папа и Степушка. У тети Анечки и дяди Игната будут спать дядиигнатовы родители. И куда ее, Аришу, класть, и так понятно, правда?

Все для них просто.

– Я хочу с мамой, – пробует Ариша последний аргумент.

Ты же большая, говорят ей. Ты же в садике спишь без мамы. И дома спишь без мамы. Ты уже взрослая девочка, как не стыдно.

Стыдно.

Стыдно.

Арише стыдно говорить, почему ей нельзя спать в одной комнате с Вовой. У Ариши нет таких слов, которыми не стыдно про все рассказать.

Про то, как весной они с мамой и папой пришли в гости к тете Анечке и она сразу побежала смотреть хомячков. Хомячков у Вовы уже не было, а только пустая клетка. Он сказал, что они сдохли. Он сказал, что будет играть с ней в дочки-матери. Он закрыл дверь на замок и сказал: давай как будто мы муж и жена и мы спим. И она легла с ним на диван, и они лежали, и было скучно, а на обоях были какие-то красные пятнышки, и она спросила: а это что, а он сказал: клопы. И потом он лег на нее и задрал ей юбочку, и терся об нее чем-то теплым и мокрым, а потом всхлипнул и отвалился. И она ему сказала: муж и жена так не делают, а он сказал: делают.

Про то, как летом, на рыбалке, он повез ее кататься на лодке, и вдруг она поняла, что они уже далеко уехали, и захотела назад, и чуть не выпрыгнула из лодки, но побоялась, что не доплывет до берега, и спросила у него: здесь глубоко? А он сказал: утонуть хватит. И привез ее на остров, и повел за руку, а берег был илистый, и ноги по щиколотку уходили в жижу, а потом он повалил ее на траву и опять это делал, и было противно до ужаса, до ужаса гадко, и она все ждала, ждала, когда это кончится. И он повез ее обратно и показал ей кулак, и сказал тихо: попробуй только расскажи.

Ариша почти не боится Вовиной угрозы, но совсем не знает, как об этом рассказывать.

– Не хочу, – повторяет она. Но в Вовиной комнате уже стоит раскладушка, но для нее уже готова чистая пижамка, и ее даже не уговаривают, а просто заводят в ванную и велят переодеться, и она слушается. И потом идет в Вовину комнату, а он уже лежит на своем диване и сопит. Заснул, думает она, забираясь под одеяло. Пускай он заснул. И лежит, таращась в темноту, и слушает, как все ходят по дому и тоже укладываются спать. И когда все затихает, Вова медленно поднимается со своего дивана, идет к двери, закрывает дверь на замок, а потом подходит к Арише и сгребает ее с раскладушки, и несет на диван.

– Тихо, тихо, – говорит он и зажимает ей рот.

Рука у него пахнет рыбой.

Серый. Хулиганы

Неудачник ты, неудачник.

Жить нормально захотел. Ну-ну.

Все потому, что слушал не кого надо, а кого попало. Нет, главное: «Чего тебе ловить в этой дыре, ломись в город, сварщики везде нужны». Ну и ломанулся.

Говорила мать: куда ты попрешься. Говорила: тебе хоть зарплату почти вовремя платят, сейчас это редкость-то какая, да и у меня вон пенсия. Говорила: тут и квартира своя, приватизированная, и огород под боком, хоть картошка будет. Говорила: в больших городах и без нас тесно.

Нет ведь, длинный рубль тебе надо. Дома тебе тошно. В общаге с крысами тебе жить не в лом. На верхотуре тебе работать нормально, одной ногой стоишь, другая в воздухе, не кочегары мы, ешкин, не плотники.

И чего? Много надыбал? Отправил матери денег, ага? Ну и сиди.

Серый сидит на земле. То еще креслице, ага. Сейчас задница примерзнет совсем. Листья к штанам прилипли, дохлые и черные прошлогодние листья. Еще и снег пошел, ну вообще.

Вставай и иди, Серый.

А куда идти-то?

Главное, ведь знал, что здесь ходить не надо. Ведь предупреждали тебя, дурака: тут грабят, на этой дорожке, обойди нормально, не суйся, это тебе не это, одно название – парк. Парк – он вон, в другой стороне, где киоски, карусельки и мамашки со своими щенятами. Попкорн, сладкая вата, музычка тоже сладенькая. Как в сказке. А тут тебе другая сказка – с тощими и голодными соловьями-разбойниками, у которых ни жилья, ни работы, которые залезут к тебе в карман как к себе домой и спасибо потом не скажут.

Главное, ведь шагнул уже по нормальному асфальту. Постоял, плюнул, рукой махнул, шаг назад – и свернул на тропинку. Так типа к электричке короче, чего дугу-то делать, срежу, в первый, что ли, раз. Ну и срезал, чего. Срезальщик.

Серый в который раз ощупывает карманы куртки. Не, ничего не оставили, мать их туда. Ни кошелька. Ни паспорта с волшебным листком временной регистрации. Ни мелочи, ни бумажек. Иди вот теперь в милицию, Серый. Так им и будет интересно, кто тебя грабанул. Ага. Им будет интересно, где регистрация.

Вот вечно у тебя так. Вот всё через одно место. И в школе так было, и в училище. И с бабами. А в армии так вообще.

Нет, не будем про армию, не будем. Не надо.

Главное – чего мне в обход, кого бояться, я ж мужик или кто. Ну и сиди тут, мужик, без копья. Домой бы, там хоть не грабят. А как, пешкодралом? Дойдешь за месяц, если с голоду не сдохнешь. Или с холоду. Суки, спасибо хоть не раздели. Часы сняли, штаны оставили. Пожалел волк кобылу. Спасибо вот такущее!

Серый вцепляется себе в реденькие волосы и тихонько скулит.

Главное, ведь видел их. Идут пацаны навстречу, ну что я, пацанов не видел, надаю по соплям, и всё. Ну втроем, ну ведь хлипенькие. Да и нормально вроде идут, чего. Помалкивают, в землю смотрят. Ну и ты такой идешь: а я чего, я с работы, мне только вон до поезда, а там сорок минут – и в общаге. А они тебя раз! – и на землю, один ноги держит, другой руки, третий обшаривает. Помалкивая. Ты уж оборался весь, как баба, извизжался, а они молча все вытащили и бегом. Дернул за ними, конечно, а толку-то. Сидишь вот теперь, ни людей, ни тропинок, только черный бурелом, черная земля и черные на ней листья. Ну и сиди вот. С получкой тебя, Серый. С первой получкой.

Неудачник ты, неудачник.

Серый отпускает свои волосы, перестает скулить, вытирает мокрый нос ладонью. Даже платок, и тот вытащили, скоты.

Хоть бы всего этого не было, а? Как будто ты и не ездил никуда. Не увольнялся, не ругался с матерью, не пытался купить нормально билет, не посылала тебя в кассе облезлая дура, и ты ее не посылал на три буквы. Не договаривался с веселым проводником, не трясся на багажной полке, не жрал всухую кудрявый макаронный брикет, запивая суровой теплой водой, которую предусмотрительно напузырил дома из остывшего чайника в маленькую пластиковую бутылку. Не пахал полтора месяца на этой гадской стройке, не катался в электричке до общаги, не проедал последнее. Не получал эти деньги вшивые…

Не, чего это – не получал. Деньги ни фига не вшивые, деньги хорошие дали, все по-честному. Серый, небось, не чурка какой – обманывать его. Нормально всё выплатили. И самому пожить, и матери отправить. Пусть уж как будто получал.

А чего тогда? А вот пусть тогда чего: пусть ты как будто не шел этой тропинкой. Ну не срезал, ага? А пошел нормально, по асфальту, в обход, как умные люди советовали. Чап-чап по дороге, потом налево, а там уже и станция, и поезда ходят, и до общаги доехать. И деньги целы, и документы на месте, и часы на руке, и ты не сидишь тут, не воешь волком.

Фиг тебе, Серый, с маслом. Не бывает так. Не провернешь это всё обратно. Как это там пели по радио: «Жизнь невозможно повернуть назад, и время ни на миг не остановишь». Невозможно повернуть, а жалко. Так хочется!

Серый обеими руками сграбастывает с жесткой земли черные дохлые листья, комкает их до боли в пальцах, швыряет в пустоту, кричит: «А чтоб вас!» Серый смотрит на запачканные свои ладони. Падает в эти ладони лицом, зажмуривается что есть силы и долго воет.

Хоть бы не было, воет Серый. Хоть бы нет. Не ходил на тропинку. Не сворачивал, не встречал, не грабили. Суки, суки, суки.

И дует на Серого тяжелый ветер, и стучит у Серого в висках, будто вернулись те дохляки и решили напинать по башке до кучи, чтоб жизнь малиной не казалась. И крутится мир вокруг Серого, как детская каруселька, – быстрее, быстрее, страшнее, вперед, по кругу. И подхватывает Серого, и тащит, вертит, ветром обдувает, гудит прямо в уши, ломает, кружит – и швыряет на жесткое.

– Э, парень, у тебя проблемы?

Серый отлепляет от лица затекшие ладони, смотрит на них. Ладони у Серого чистые, как будто и не комкал он в них черные прошлогодние листья, не швырялся ими в сбежавших давно придурков. Да и нет вокруг никаких таких листьев, нет мерзлой земли с торчащими сухими травинками, а есть ровный серый асфальт.

– Э, ты живой, нет?

Серый медленно поднимает голову и видит машину. Милицейскую «восьмерку», белую с синей полосой. А из открытого окна машины торчит круглая темно-синяя фуражка.

Вот когда вас надо, так вас и нету, думает Серый. Когда человека на землю бросают и отнимают последнее. А как человек сидит обобранный, без ничего, так вот они вы, нарисовались. Вы-то здесь откуда?

– Вы-то здесь откуда? – зачем-то говорит он вслух.

– Мы-то? – смеется фуражка. – Мы-то откуда надо, а ты-то как здесь? Чего расселся, пьяный, что ли?

Пьяный. Было бы на что, давно бы пьяный был. Ну не пьяный, а так. Помаленечку, в честь первой получки.

Серый поднимается на ноги. Ноги тоже затекли.

Сколько ж ты тут сидишь, Серый? И почему тут-то? В парке же был. По башке вроде не били, нет. Чего ж ты не помнишь ни фига?

– А ну-ка, – фуражка мелко кивает, и ее носитель выбирается из своей колымаги. С другой стороны выходит такой же фуражечный, приближается вразвалочку, как на танцы пришел, не спеша.

Серый оглядывается. Да, точно, та развилка. Где на тропинку свернул. А надо было по этой вот дороге, а потом налево.

Заснул ты, Серый, что ли?

– Документики бы нам, – просит первый фуражечный ласково.

– Нету, – скрипит Серый. – Ограбили меня. Сейчас вот и ограбили.

– Ну! – радостно изумляется второй фуражечный и коротко хохочет, как стреляет. – Прямо все документики украли? А сам не местный?

– Не местный, – кивает Серый, понимая, что сам себе роет могилу. – Их трое было. Вообще, суки, всё вытащили. Во, смотрите.

Серый выворачивает карманы, и на асфальт сыплется мелочь.

Откуда? Выгребли же!

Под радостными взглядами фуражечных Серый лезет во внутренний карман куртки.

– Э, куда, стоять! – командует первый фуражечный, и Серый обалдело замирает. Он так и стоит с раскрытым ртом, пока его охлопывают, ощупывают, пока вытаскивают из внутреннего кармана – да, его, родимого, кошелек с получкой, а еще паспорт.

– Денег-то, – дружелюбно говорит первый фуражечный.

– Так это, – сипит Серый. – Получка же.

– И где трудимся?

– А вон, – кивает Серый гудящей головой. – Стройка там.

Первый долго, только что не шевеля губами, читает буковки в паспорте, в листочке регистрации.

– В порядке вроде всё, – удивленно тянет он.

– Так кто ограбил-то тебя? – ласково интересуется второй, покачиваясь с пяток на носки и обратно. – Говоришь, ограбили. Что украли-то?

– Так это, – говорит Серый, с ужасом понимая, что не знает, какие слова нужно говорить в такой ситуации. Чего сказать-то? Что украли кошелек и документы, но вот они, как-то взяли и обратно вернулись? Что сидел в лесу и выл волком, а потом раз – и сижу уже тут, на развилке? Что выгребли, скоты малолетние, даже мелочь, да только вот она, мелочь, на асфальте валяется?

– Так это, – находится он. – Часы же.

– Эти, что ли? – весело спрашивает первый, звонко щелкая по левому запястью Серого.

Серый поднимает руку, смотрит на циферблат. Так и есть. Тикают командирские часы, мамкин подарок.

– Да тут шутник у нас, я гляжу, – говорит второй, качаясь.

И тут у Серого вспыхивает в голове слепящий сварочный огонь. Что ты делаешь, тупой, что ли. Тебе сейчас от этих отделаться надо. А не думать, как это всё да откуда. Потом подумаешь, думальщик. Давай, шевели языком уже. Надо, Серый, надо.

– А другие часы, – говорит он не своим плаксивым голосом. – Девушке в подарок купил, вот с получки. Ну и нес в кармане, а они втроем, ну и вытащили.

– Другие, – кивает второй, качаясь.

– Кто ж часы в карманах-то носит, – сокрушенно покачивает фуражкой первый. – Эх, деревня. Деревенский ведь?

Серый, подумав, кивает.

– Ну что, деревня, – вздыхает первый, протягивая Серому его кошелек. – Спрячь поглубже.

– А это, паспорт? – просит Серый.

– И паспорт держи. Заявление будешь писать, нет?

– Ты подожди – заявление, – щурится второй, переставая наконец качаться. – Чего он тут-то сидел, вот мне что интересно. Ты, тебя где ограбили-то? Ты пил, что ли? Э, пьяный, что ли, говорю?

– В лесу, – честно отвечает Серый. – Не пил я совсем. А тут не помню как. Провал в памяти.

– По голове, что ли, дали? – сочувственно спрашивает первый.

– Ну, – соглашается Серый. – Башка болит как не знаю что. А я не пил, нет. Дыхнуть могу.

– Вообще что-то ребятки раздухарились, – тянет первый. – Подростки ведь? Нет? Лица запомнил?

– Ну, – говорит Серый. – Мелкие. Втроем были. Вон там, на той тропинке.

– А, ну тут у них место намоленное, – это второй.

Кажется, никто из них троих не хочет ничего оформлять. Кажется, оба фуражечных предпочли бы оставить тут Серого и поехать дальше. Да и Серому совсем не улыбается никуда с ними ехать. Но как-то получается, что он садится на заднее сиденье и, вдыхая крепкий запах носков и табака, дает увезти себя к черту на кулички, проходит в железные ворота, долго сидит в жестко прокуренном кабинете, показывает тысяче людей свои чудесно вернувшиеся документы, рассказывает зевающему дядьке о том, как трое малолеток, наскочив всей кодлой, вынули из его кармана коробочку с дамскими часиками («Синенькая такая, а часы желтые»), а больше почему-то ничего не взяли («А я секу? Хрен их знает почему!»), а потом удрали. Морщится, пытаясь вспомнить их одежду («Ну такие, в куртках, ну как они все теперь ходят»), их лица («Да такие, знаете, стриженные, да нет, вроде не чурки, хотя кто их знает»). Подписывает чужие старательные каракули («С моих слов записано верно»). И выходит наконец на воздух.

Ну что, иди, Серый.

А куда идти-то?

Серый долго блуждает по незнакомому району, пока чудом не выныривает к родной стройке. Ага, ну тут просто – до той дороги, а дальше можно тропиночкой. А вот вам лысого – тропиночкой. Сами по этой тропиночке теперь ходите, а я лучше уж дам крюка по дороге. Прямо, а потом налево.

Серый вышагивает по дороге. Поднимает с обочины палку, сжимает пальцами. Ну-ка суньтесь-ка. Я теперь ученый.

Никто к нему не суется. Никого нет. Только иногда проезжают машины, и всё. И темно уже, как в деревенском сортире.

Как же это, думает Серый. Ведь вытащили. А я там сидел, а потом уже не там. Мозгами я, что ли, двинулся? Пойти в дурку сдаваться? Или правда вот это всё провернул, время назад, как будто ничего не было?

Тут без пол-литры не разберешься.

А что, я сегодня ее заслужил, пол-литру. И так полтора месяца сухой.

И куплю, думает Серый, стоя в тамбуре. И парням поставлю.

А там, может, до чего и додумаюсь.

Арина. Помогите

Куда это ты так рано выбралась, дитя мое? К бабушке. А что ты там несешь под фартучком?

Положи-ка, внучка, пирожок на стол, горшочек на полку поставь, а сама приляг рядом со мной!

Он говорил – все так делают.

Он говорил – ладно, ладно.

Он говорил – а что такого.

Ничего такого действительно не было. Потерпеть можно. Тем более что это недолго.

***

У тети Анечки родилась дочка Юлечка. Ариша с мамой ходили их повидать, но почти ничего не увидели. Они стояли под окнами какого-то большого дома, и в одном окне на третьем этаже появилась фигурка и им махала – это была тетя Анечка. А потом фигурка исчезла и тут же вернулась с белым свертком – это была Юлечка.

Но сегодня их выписывают из роддома, и поэтому будет праздник.

Ариша с мамой, папой и Степушкой идут в гости. Степушка уже давно умеет ходить сам, но не быстро, поэтому его все равно везут в коляске. Арише даже дали немного повезти Степушку, и соседские бабушки ахают и называют ее помощницей золотой, отчего Ариша ужасно гордится всю дорогу. На Арише синий сарафанчик, расшитый красными маками; если покружиться, то он становится как колокольчик.

Дом, где живет тетя Анечка, уже битком набит народом. Приехали какие-то родственники дядиигнатовых родителей и, что самое хорошее, привезли дочку – девочку немного постарше Ариши. Ее зовут Зоя, а ее мама называет ее Зая, и все остальные тоже привыкли, что она Зая. Зая умиляется Степушке и долго таскает его на руках. Арише это немножко обидно, потому что она сама хочет поиграть с Заей, а Степушки ей хватает и дома. Но вот Степушку наконец у Заи забирают, и можно с ней вместе забраться в уголок дивана и там болтать.

Маленькая Юлечка пока умеет только зевать и плакать, и еще махать кулачками, будто хочет подраться. У нее даже нет зубов. Все по очереди держат ее на руках. Зая тоже тянет к ней руки и канючит: «Ну дайте, хоть на немножечко!» Ариша боится, что теперь Зая прилипнет к Юлечке и будет над ней ворковать и сюсюкать, как все, но Юлечку Зае не дают – ее уносят кормить, а потом тетя Анечка выходит к гостям уже одна, потому что Юлечка спит.

Вовы за столом нет, потому что к нему пришел друг и они закрылись в Вовиной комнате, так что девчонки вдвоем оккупировали угол дивана и хихикают, не очень обращая внимание на взрослых. Они пьют вишневый компот, а потом баба Тина наваливает им полную миску компотных вишен, ужасно, невозможно, непозволительно вкусных, а когда вишни заканчиваются, оказывается, что если разгрызть оставшиеся от них ядрышки, то там обнаружится что-то вроде орешка, сладкого и тоже пахнущего компотом. Зая говорит, что у нормальных вишен, которые не в компоте, эти орешки горькие. Арише смутно кажется, что ее обманывают, и она решает при случае проверить.