скачать книгу бесплатно
Начало взрослой жизни
Людмила решает перейти в школу рабочей молодежи и параллельно работать. Для поступления в институт важно иметь два года стажа, а она уже знает, что будет поступать – и не куда-нибудь, а в театральный.
В газете – очень кстати – попадается объявление: требуется линотипист. Так Людмила оказывается в типографии. Здесь ее учат работать на линотипе, большой наборной машине. Буквенные матрицы под контролем наборщика складываются в строку, нажимаешь рычаг – и строка попадает в отливной аппарат… Отвлекаться нельзя, работа очень ответственная, и за каждую ошибку-опечатку Островский отчитывает ее как маленькую. Людмила старается работать так, чтобы он подходил к ней как можно реже: от него жутко, просто невыносимо разит гвоздичным одеколоном. Гвоздика смешивается с запахом машин и сплава, вызывая тошноту и головокружение. Гарт – типографский сплав – содержит свинец, много свинца, но Людмила еще не знает, что, работая со свинцом, может испортить себе здоровье. Кажется, гвоздику она уже возненавидела на всю жизнь! Вдобавок от котла машины идет невыносимый жар – температура в нем градусов четыреста. Людмила обливается по?том даже сейчас, в конце зимы, а что будет летом, и вовсе страшно представить.
Краткие обеденные перерывы – как глоток свежего воздуха. А еще это возможность поболтать с другими работницами, понять, кто что делает, разобраться, как вращаются шестеренки отлаженного типографского механизма. В корректорской тихо, ничего не стучит и не стрекочет, слышно только приглушенное бормотание: текст вычитывают вслух. Так проще сосредоточиться на том, что читаешь, и меньше риска, что пропустишь какую-нибудь глупую опечатку. Об опечатках рассказывают друг другу шепотом во время перерывов, красноречиво округляя глаза. Самая легендарная, конечно, пропущенная «л» в слове «главнокомандующий», и не где-нибудь, а в переводе письма Сталину. И ведь это был сорок четвертый год! Тираж изъяли, сотрудников расстреляли… Сейчас, конечно, расстреливать за подобное не станут, но выгонят с позором, да еще и потом никуда не возьмут.
А знаете, девочки, говорят… Говорят, в какой-то газете перепутали местами буквы при наборе – в последнем слове выражения «боль в ухе». Да так и напечатали… Ну нет, не может быть, уж это-то точно выдумка! Разве можно такое пропустить?! Людмиле приходится закусить рукав, чтобы не расхохотаться в голос.
– Девочки, возьмите меня в корректорскую на подчитку! – набравшись смелости, просит она. И шепотом признается одной из корректоров, пухленькой веселушке Кате: – Терпеть не могу гвоздику!
Та понимающе хихикает. Со следующей недели Людмилу переведут в корректорскую.
***
Газеты Людмила всегда читает внимательно. Во-первых, сказывается корректорская привычка – в любом печатном тексте волей-неволей начинаешь выискивать ошибки. И находить их… А во вторых, среди объявлений могут попасться очень и очень полезные, как тогда, про типографию. Вот и на этот раз. «Объявляется конкурс в городской молодежный театр». В театр! Конечно, нужно пробоваться!
Конкурс большой – семь человек на место, но ничего особо сложного делать не нужно, ни петь (к счастью), ни танцевать. Только читать стихи. Тут Людмила как рыба в воде: после Маяковского она увлеклась поэзией, и к тому же Генриэтта Серафимовна показала им, что значит выразительное чтение. Людмила читает Багрицкого – не самый простой стих, зато полный патриотизма:
…И над нами
В туманах вспыхнула тогда,
Сияя красными огнями,
Пятиконечная звезда!..
Она читает без запинки, не спотыкаясь на непривычных ударениях вроде «гро?бы», голос звучит уверенно и звонко. Комиссия впечатлена. Приняли!
Начинается новая жизнь, полная интересных людей, репетиций, серьезных «взрослых» разговоров… А ведь работу и школу никто не отменял! Если работать еще как-то получается, то на школу сил и времени не хватает совсем. Людмила откровенно плавает, когда ее спрашивают, ей обидно и стыдно, но ничего изменить она не в состоянии. Театр для нее важнее.
Даже сейчас, по прошествии стольких лет, она удивляется, каким чудом сдала выпускные экзамены. Эти экзамены ей снятся с назойливой регулярностью: она подходит к столу, вытаскивает билет, читает – и понимает, что ничего, ничего не знает! Странные шутки шутит подсознание: какие-то, казалось бы, куда более травмирующие, события, проходят бесследно и забываются, а о каких-то вспоминаешь всю жизнь…
***
В театре у Людмилы появляется новая подруга, Таня. Она никогда еще ни с кем так близко не дружила – с одноклассницами и соседками по дому особо и не о чем было поговорить. С Таней они без конца обсуждают роли, делятся сплетнями, разыгрывают друг перед другом импровизированные сценки… А потом еще и влюбляются обе в одного парня.
У Юры выразительные голубые глаза, длинные темные ресницы и чувственные полные губы, он похож на Ихтиандра из «Человека-амфибии», то есть на актера Владимира Коренева. Над его шутками хохочет весь театр. Но… он на целых пять лет старше! Это колоссальная, просто непреодолимая разница, когда тебе еще нет и семнадцати, а ему уже двадцать два. Ты еще учишься в школе, а он – в институте, в медицинском. Ты для него ребенок, он тебя просто не замечает. Остается только тайно вздыхать, делиться своими переживаниями с подругой и мечтать. Ведь когда-нибудь ты вырастешь и, может быть, станешь для него достаточно «взрослой»!
Иногда, впрочем, он приглашает их в кино – то одну, то другую, но видно, что он делает это для порядка, и ему с ними откровенно скучно. Но пусть хоть так – все равно это возможность побыть с ним рядом.
Странное дело: Таня и Людмила совсем не ревнуют друг к другу, наоборот, общая влюбленность сближает их еще больше.
***
Первое мая, День труда. Людмила с подругами из театра идет на всеобщий субботник. Они убирают дворы, стаскивают в кучи и жгут нападавшие за зиму ветки, собирают разный мусор. Чего только тут не попадается! Чей-то одинокий ботинок, битое стекло, разорванные шины, поломанные игрушки… Эта, казалось бы, малоприятная работа приносит удивительную радость – вместе они делают мир чище, освобождают дорогу весне!
Погода – просто сказка, из земли уже пробилась трава, распустилась мать-и-мачеха и небесно-голубые пролески – они даже ярче Юриных глаз, – а в палисадниках красуются примулы и подснежники. Птицы щебечут, празднуя приход весны, и Людмиле тоже хочется петь.
Потом они идут на демонстрацию. Люди поздравляют друг друга, смеются, все нарядные, у всех цветы. С праздником приходит удивительное чувство единения – Людмила готова обнять весь мир, она гордится своей страной и народом. Сейчас, посреди веселой толпы, в окружении друзей, она по-настоящему счастлива.
Вечером – в Дом культуры, отметить Первомай. Людмилу пригласила подруга: с ней, конечно, ее муж и еще пара каких-то друзей, Людмила впервые их видит. Они садятся за столик, парни достают армянский коньяк, драгоценную колбасу, сыр, шпроты, конфеты и другие нехитрые закуски.
– Ну что, выпьем за День солидарности трудящихся, товарищи! – это муж подруги. Он щедро разливает коньяк по рюмкам, Людмиле налил до краев. Ей еще не исполнилось восемнадцати, но она чувствует себя взрослой.
Она не спешит его останавливать. Ей ни разу не доводилось пробовать даже вина, что уж говорить о коньяке, и очень любопытно, что же это такое. Она делает большой глоток. В горло и ниже, прямо в желудок, проваливается огненный ком, на глаза наворачиваются слезы. Людмила тут же заедает конфеткой и огонь гаснет, превращается в приятное тепло, которое окутывает ее облачком с головы до ног. Тосты сыплются один за другим, Людмила тоже что-то говорит, странно спотыкаясь на самых простых словах, и от этого ей вдруг становится ужасно смешно. Приятель Зининого мужа – Володя? Или Вася? – подливает ей еще. И еще.
Мир вокруг какой-то неправильный, зыбкий и странный. Перед глазами все плывет, как после долгого катания на карусели, голоса отдаляются. Людмила чувствует, что падает со стула…
Дальше – провал, полная чернота, память будто начисто вытертая грифельная доска. Она приходит в себя от резкой боли в затекшей руке, во рту сухо, ресницы склеились намертво. Она лежит на чем-то очень твердом. На полу?..
С немалым трудом вытащив из-под себя руку, она шевелит ватными пальцами и чувствует, как их начинают колоть крошечные иголочки. Онемение постепенно проходит, она протирает глаза и разлепляет веки. Уже светло. Она в незнакомом помещении (позже она узнает, что это была редакция одной из местных газет). Первый вопрос: «Где я? Как я сюда попала?» Последнее, что осталось в памяти – вчерашний вечер в Доме культуры с друзьями и каким-то незнакомцем. Но почему она не помнит, что было после, кто привез ее сюда и почему она полураздетая лежит на столе в кабинете какой-то конторы?
Рядом за другим столом сидит тот мужчина, который был с ними вчера. Его мерзкое лицо вызывает такое отвращение, что хочется запустить в него стоящим рядом телефоном. В сознании проясняется. Ответ на вопрос «Почему она здесь?» очевиден. Поспешно одевшись, она выскакивает из кабинета с чувством, будто ее окунули в дерьмо.
Потом она узнает имя этого человека: он работает фотокорреспондентом в этой редакции. Никогда больше она его не увидит. Этого мерзавца, возможно, использовавшего ее по полной программе, она вычеркнет из своей памяти. Неизвестно, что происходило с ней в эти восемь-десять часов. Что можно делать с безжизненным телом?.. Она постарается внушить себе, что самого страшного не произошло. Теперь она знает, как надо пить и что может случиться, когда человек теряет над собой контроль.
В памяти всплывают слова плаката на стене в коридоре поликлиники, где она лечила зубы в детстве и подолгу сидела в ожидании приема: «Алкогольное опьянение – это добровольное сумасшествие». Странно, что ей это запомнилось, ведь ей тогда было лет десять-двенадцать. Да, урок был суровый, но последствия могли быть и похуже. Этот эпизод она так хорошо вытеснит из памяти, что с трудом вспомнит, когда шестьдесят лет спустя возьмется за мемуары. И за эти шестьдесят лет никому не расскажет о случившемся.
Маме она сообщит, что переночевала у друзей; та ничего не заподозрит. Во всей этой гадкой истории для нее останется загадкой одно: как, каким образом из Дома культуры, где они отмечали Первое мая, она попала в редакцию, расположенную на другом конце города?..
***
В типографии Людмила больше не работает, уволилась оттуда осенью. Она устраивается в мединститут. Сначала ее определяют «на вешалку» – в гардеробную, но долго она там не остается: в ее смену кто-то украл ондатровую шапку. Совсем ее не выгоняют – не она ведь украла – просто переводят. Так она оказывается на должности с гордым названием «препаратор». На самом деле никакие «препараты» ей не доверяют, она всего-навсего моет полы в лаборатории.
Работа несложная, но однообразная и унылая до отвращения, еще хуже, чем накрывать пальто в ателье, а увидеться с Юрой удается куда реже, чем ей мечталось. Поэтому, когда одна из подруг, Лида, зовет ее на свое место в горком комсомола – ее переводят на бухгалтера – Людмила соглашается не раздумывая. Но сначала нужно пройти собеседование! Все-таки горком комсомола – серьезная организация…
Что же надеть? Выбирать особо не из чего – нарядов у Людмилы мало, и она после долгих колебаний натягивает красный сарафанчик. Сарафанчик хорош, сама шила – после той практики со швейной машинкой она на «ты». Вот только одно «но»… Слишком уж он откровенный! И молнию сбоку вставить не получилось, приходится придерживать рукой.
Все собеседование Людмила старается держаться прямее, чтобы коварный вырез не оттопырился еще сильнее, и прикрывает грудь, но, конечно же, ее маневры не остаются незамеченными.
– Девочка хорошая, может выходить на работу, – сообщают Лиде в горкоме. – Только сарафанчик пусть все-таки поменяет!
Глава 5
Театральный институт
Ленинград, лето. Людмила приехала поступать в театральный институт, живет у родственников. Ей кажется, будто все это ей снится, слишком уж непривычен мир вокруг. Солнце подолгу не заходит, задумчиво висит над горизонтом, расцвечивая небо во все оттенки оранжевого, желтого и красного, потом все-таки спохватывается и исчезает, чтобы буквально через пару часов появиться вновь. Настоящая ночь так и не наступает, сумеречный воздух напоен ароматами влажных трав и цветов, от Невы и каналов тянет холодной свежестью, иногда – с душком тины и канализации. Спать совершенно не хочется. Надо бы готовиться, при одной мысли о вступительных испытаниях начинает подтрясывать. Всё отвлекает от учебы. В конце концов, плюнув на повторение, Людмила идет гулять по центру и еле успевает вернуться в квартиру родственников до развода мостов.
– Смотри, загуляешь – можешь искать другое жилье! – предупреждает ее Галина, грузная и вечно чем-то недовольная хозяйка квартиры, дальняя родственница.
Людмила краснеет от стыда и возмущения. Но не находится с ответом и, кивнув, проскальзывает в свою комнатушку, забитую почти под завязку каким-то пыльным хламом.
Театральный институт – трехэтажное здание на Моховой – похож на современный готический храм. Людмила любуется мелкой кирпичной кладкой, рельефами и кружевной оторочкой вдоль крыши, эркером с круглым цветком из пяти лепестков и большой полукруглой раковиной на самом верху. Над коваными воротами – год постройки, 1902, с двойкой, похожей на семерку с хвостиком.
Накануне она так и не смогла уснуть, и теперь у нее болят глаза, но утренняя прохлада бодрит. Она пришла слишком рано, институт еще закрыт, но у дверей уже толкутся абитуриенты – стайка взбудораженных парней и девчонок. Она неуверенно подходит к ним поближе.
– Привет! – это какой-то невысокий улыбчивый парнишка, похожий на встрепанного воробья – вихры на голове топорщатся, как перышки, сколько он ни пытается их пригладить. – Я Андрей, Андрей Сапега. Ты первый раз поступаешь?
Оказывается, кто-то из группки уже пытался пройти в прошлом году, а у кого-то это вообще третья попытка. Вот это упорство!
За нервной болтовней время идет быстрее, и наконец их запускают внутрь, на первый этаж. Теперь они ждут в коридоре, у дверей, за которыми сидит приемная комиссия. Разговоры смолкли, все напряженно прислушиваются, пытаясь уловить комментарии экзаменаторов. Людмила безотчетно водит пальцем по выпуклому узору на обоях, сделанных из непонятного гладкого материала. Здесь как-то странно пахнет, не то чтобы неприятно, просто непривычно. Интересно, отчего?..
Наконец ее очередь. На первом туре читают стихи и прозу – она долго сомневалась, но все-таки выбрала проверенного Багрицкого. По крайней мере, его она может выразительно прочесть в любом состоянии. От волнения лиц экзаменаторов она не видит или не запоминает, а те никак не комментируют ее выступление – «спасибо, можете быть свободны» – но, кажется, остаются довольны. По крайней мере, не критикуют – уже хорошо. Кто-то выходит от них весь красный – разнесли в пух и прах.
После первого тура мало кто уходит сразу – отстрелявшихся встречают за дверью: сначала их расспрашивают те, кто еще не сдавал, а потом, уже на улице, те, кто сдал раньше. Потом шумная толпа с облегчением катится по Моховой к Фонтанке, оттуда – в Летний сад. Уже середина дня, жарко – кажется, к вечеру будет гроза – абитуриенты разворачивают газетные свертки с бутербродами и устраиваются обедать прямо на траве под деревьями. Через пару часов Людмила ловит себя на мысли, что все эти ребята и девчата как будто ее давние приятели.
Второй тур. Танец. Людмила пляшет татарочку – конечно, не так легко и задорно, как Нинка, но вроде бы неплохо. Кто-то из экзаменаторов тихонько постукивает ногой по полу в такт.
Потом – опять бродит по Ленинграду, вдоль каналов, по мостам и набережным. Андрей Сапега все время старается держаться к ней поближе, кажется, ему с ней интересно. Он коренной ленинградец и рассказывает ей о городе, истории, достопримечательностях. В Ленинград она влюбилась с первого взгляда. Не влюбиться в город на Неве невозможно. Красивые парки, величественные здания, просто уникальные произведения зодчества… Теплые белые ночи кружат голову, полностью забываешь об экзаменах.
Третий тур. Пение. Тут все не так гладко, похоже, Людмила опростоволосилась. Стоило ей начать – «Помню, я еще молодушкой была…» – как экзаменаторы стали опускать головы. Она все-таки допела до конца, делать нечего, а потом в смущении вышла. Со слухом у нее не все в порядке. В молодежном театре ей сказали, что у нее «внутренний» слух, надо его развивать. Она слышит, что берет не те ноты, но правильно спеть не может.
Андрей, посмеиваясь, поясняет, что комиссию, скорее всего, позабавил выбор песни. По тексту же понятно, эту песню должна петь, э-э-э, пожившая женщина.
– Ну, какая из тебя вдова с четырьмя взрослыми дочками?..
И он как бы невзначай утешающе гладит ее по руке.
Последнее испытание – сочинение. Людмила выбирает «свободную тему» и что-то долго пишет, но, едва выйдя из аудитории, забывает, о чем. Голова пустая и легкая. Ну вот и все, она сделала, что могла! Теперь либо пан, либо пропал.
– Идем погуляем! – это Андрей. Остальные уже разошлись, неужели она дольше всех провозилась?
– Ну пошли!
И они пошли. С Андреем весело гулять, он умудряется рассмешить ее буквально парой слов. Только ей не нравится, что он то и дело норовит к ней прикоснуться или прижаться.
Они идут вдоль Фонтанки, но не к Летнему саду, а к Юсуповскому, потом еще дальше, к сфинксам Египетского моста, и еще дальше, мимо кораблестроительного института – Корабелка, говорит Андрей, – повторяют дугообразный изгиб речки с забавным названием Пряжка, выходят к Мойке, а потом и к Неве. По длинному Благовещенскому мосту с конскими головами и трезубцами в чугунной решетке перебираются на Васильевский. Здесь улицы – не улицы, а линии, и Людмила тут же теряется в номерах. Солнце, несколько часов провисевшее в небе почти неподвижно, все-таки начинает медленно катиться вниз. И вот уже откуда ни возьмись тягучие летние сумерки, они сидят на лавочке в Румянцевском саду, едят батон белого хлеба – ленинградцы почему-то называют его «булкой» – запивают еще теплым, сладким и крепким до горечи чаем, и болтают, болтают…
– Ого, ничего себе, времени сколько! Смотри, половина второго, а еще светло! Белые ночи…
– Пора по домам, да?
– Давно пора, только… Дворцовый развели, и Благовещенский, похоже, тоже. Пошли скорей, проверим.
И точно, пролеты огромного моста уже поднялись почти доверху.
– И как теперь быть?..
Людмила в полной растерянности. Андрей пожимает плечами.
– Ну, можем на скамейке ждать до утра… – И, видя ее реакцию, смеется: – Что, неохота? Да ладно, пошли ко мне, я недалеко живу. У меня комната отдельная.
Конечно, под крышей лучше, чем на лавочке. Но комнатушка у Андрея совсем крохотная, стены как будто из фанеры – слышно, как закашлялся и заворочался кто-то из соседей, наверное, проснулся от скрипа двери или звука их шагов.
– Ты на кровати устраивайся, а я на полу лягу.
Людмила залезает под одеяло, как была, в летнем платьице, и закрывает глаза. В ушах шумит от усталости, ноги гудят. Страшно подумать, что ее ждет утром, когда она вернется – наверняка тетя Галя устроит скандал, а может, и выгонит, как грозилась.
С пола слышится сопение, Андрей ворочается и ворчит: жестко. Людмила переворачивается на другой бок, к стенке лицом. Она уже почти засыпает, когда парень забирается на кровать.
– Людмил, не могу я там спать! Подвинься, а?
Андрей забирается под одеяло, лезет под платье и начинает свои происки. Вот гад! Людмила отпихивает его локтем, он лезет снова.
– Прекрати, хватит! Кричать буду! – злым шепотом говорит она.
Кричать, однако, она стесняется – что люди скажут? – и он, видимо, понимая это, тихонько продолжает свои поползновения. Только вот… Смешно сказать, какие мелочи порой решают дело: когда после сочинения Людмила заходила в туалет, у нее предательски лопнула резинка на трусах, и она туго, изо всех сил завязала ее на двойной узел. Этот импровизированный советский пояс верности и выручает ее в такой деликатной ситуации. Андрей не может ни развязать его, ни даже просунуть под резинку руку. Возится, чертыхается шепотом, но все без толку! Резинка непобедима.
(Как хорошо, что тогда не было ни шелкового белья, ни стрингов! Некрасивое отечественное белье оказалось надежной защитой от замысла Андрея.)
Провоевав с трусами никак не меньше часа, отчаявшийся Андрей все-таки засыпает, а следом задремывает и она. Утром она выберется из его объятий, стараясь не разбудить, и выскользнет из квартиры.
Родственники, конечно, встречают ее без энтузиазма. Следующие две ночи до объявления результатов ей приходится провести… в бане. Там, на коричневых кожаных диванах, ей спится намного лучше, чем в пыльной комнатенке тети Гали. А главное, баня – в десяти минутах от института.
В театральный она не проходит по баллам: недобрала за сочинение. Будь конкурс чуть поменьше, не десять человек на место, а хотя бы семь… Высматривая свою фамилию в списках, она уже предчувствует провал и, когда ее опасения подтверждаются, почему-то расстраивается не слишком сильно. Может, потому что понимает: не все актеры получали профессиональное образование.
Вернувшись в Челябинск, она без труда поступит в педагогический, на иностранный факультет.
Глава 6
Институтские годы
«Встать в пять утра», – говорит она себе вечером перед сном. И, удивительное дело, утром просыпается ровно в пять, без будильника, мгновенно, как солдат. А будильника у них, кстати говоря, и нет вовсе.
Она натягивает свои единственные брючки, серенький свитерок – подарок тети Нины – чистит зубы, трижды плещет в лицо ледяной водой, берет сумку с конспектами и выходит. На все сборы у нее двадцать минут. Слава богу, мама и парализованная бабушка спят крепко: все они против ее работы, твердят, что Людмила их позорит.
В шесть уже нужно начинать, а до больницы пешком сорок минут – очень бодрым шагом. Утро расписано почти посекундно. По дороге она вспоминает, какие сегодня в институте лекции и семинары. Английского две пары, и это просто прекрасно! Ну а на истории можно будет поделать домашнюю работу, все равно лектор читает по учебнику.
На улице тишина, темно, только кое-где горят редкие фонари, с деревьев летят желтые и красные листья – сентябрь, еще тепло и безумно красиво. Вот и парк – так она называет огромный двор больничного комплекса. Деревьев и кустов здесь много, это, конечно, радует глаз, но пестрый ковер из листвы с дорожек надо убирать. Машешь метлой почти два часа – утренняя гимнастика, за которую еще и денежки платят. Летом она поедет на них на Черное море.
Дорожка за дорожкой, к семи тридцати на вверенной ей территории становится чисто. Руки немного ноют, но, по крайней мере, мозолей, как в первые дни, уже нет. Людмиле работать при больнице нравится: нравится наводить порядок, нравится утренняя тишина, нравится разноцветье осенней листвы под ногами.
Любуясь своим парком и мечтая о том, как впервые в жизни нырнет в прозрачно-голубую морскую воду, она замечает в больничных окнах мужчин. Весь второй этаж – скучающие любители женского пола, а вот на третьем видно только одно маленькое личико… Так жалко, когда болеют дети.
Выглядит она и правда стильно – изящная высокая блондинка в зеленом полупальто, перешитом из старого длинного, белый берет, темно-синие спортивные брючки на стройных ногах. Ей приятно внимание больных, и она охотно выступает в этом театре одного актера.
Закончив утреннюю смену, – между тем на улице рассветает – она возвращает метлу на место и спешит в институт. Времени у нее впритык, но она никогда не опаздывает.
Уже в конце октября на Урале в воздухе начинают кружить белые пушинки-снежинки, потихоньку застилая все белым покрывалом. Первый снег такой безупречно чистый, что даже обидно разгребать его лопатой. Какое все-таки счастье, что умеешь видеть в природе прекрасное, восхищаться и любоваться! Вот только снега навалило столько, что любоваться уже и некогда, надо работать.
Снег тает, лужи прихватывает ледком, который приятно хрустит, когда на него наступаешь. За оттепелью опять похолодание – полурастаявшая снежная каша превращается в крепкий лед. Нужно брать в руки лом.
Варежки примерзают к металлу, разбивать лед – не метлой махать. Увидев в окно мучения Людмилы, к ней выходит молодой человек с перевязанной головой.
– Девушка, вам помочь?
Надо же, какой культурный!
