Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Но пойду дальше.

Начался новый этап под названием: «Главная книга запрещена на 14 лет»…

Собственно, если быть честной, непосредственными виновниками запрета стали мы сами. Бес гордыни нас обуял. Кое-кто из наших друзей прочел «Преступника…», и нас хвалили. Среди таковых был Борис Слуцкий, мнением которого мы очень дорожили и который сказал мужу примерно следующее: «Если книга выйдет, вы окажетесь на переднем крае… Вас накроет огонь из всех орудий…»

А кому не хотелось тогда оказаться на переднем крае? «Орудий» не так уж и страшились, застой всем осточертел.

И муж повторял на все лады:

– Я с радостью брошу им на стол свой партбилет.

Итак, мы с мужем возгордились. И результатом этого стал мой звонок Владимиру Яковлевичу Лакшину в «Новый мир». Критик Лакшин считался в ту пору любимцем Твардовского. Среди интеллигенции он приобрел неслыханную популярность. Его статей ждали, их читали взахлеб.

Естественно, метод Лакшина не сильно отличался от нашего, и он, анализируя литературные произведения XX века, играл на аллюзиях и подтексте… Человек этот для меня до сих пор загадка. Но обращаться в «Новом мире» к кому-то другому было бы, наверное, бесполезно – разве что к самому Твардовскому. Однако Твардовский был для меня (и по сию пору остается) богом – только сопровождая Бёлля, я осмеливалась беспокоить его, да и то очень стеснялась и угрызалась.

К сожалению, о «Новом мире» тех лет, да и о самом Твардовском новые поколения мало что знают. А между тем, если будет когда-нибудь счастливая, богатая, процветающая Россия, то первым надо воздвигнуть в ней памятник предтече этой России – Александру Трифоновичу Твардовскому. И как-нибудь изобразить рядом с ним его детище «Новый мир» в бледно-голубой, прямо-таки голубиной, обложке.

Помню, в западногерманском журнале в 1960-е я как-то увидела портрет Твардовского с подписью: «А. Твардовский, напечатавший А. Солженицына» – и сразу стало тревожно на душе… Как бы западные журналисты-советологи, перепутав по обыкновению все на свете, не внедрили в сознание людей, что Твардовский стал Твардовским, опубликовав «Один день Ивана Денисовича». Твардовский потому и опубликовал Солженицына, что он был Твардовским. Ни один редактор в Советском Союзе не рискнул бы ради – пусть гениального – рассказа бывшего зэка забыть вдолбленный ему с малолетства страх, бросить на кон свою личную славу, судьбу, собственную и близких, наконец, свой журнал для того, чтобы дать людям прочесть жгучую правду о сталинских лагерях.

Впрочем, что там западные советологи!..

Сколько вспоминают сейчас вечера в Политехническом музее, когда задиристые молодые люди – долговязый Евтушенко и хрупкий на вид Вознесенский – декламировали свои стихи, вызывая восторг сотен таких же молодых людей.

А когда Твардовский был в возрасте этих мальчиков, его «Теркина» читали миллионы, целые фронты. Он еще студентом стал классиком: «Страну Муравию» учили в школах…

Часто вспоминают, как в слепых машинописных копиях читали «Раковый корпус» и «В круге первом». А как читали в таких же бледных копиях «Теркина на том свете» – забыли? Представить себе социалистический рай как царство мертвечины – это только Твардовский мог.

И только Твардовский мог из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день бороться за каждую повесть, рассказ, статью своих авторов. Ведь «только тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой» – это, если не ошибаюсь, Гете сказал.

Многие люди хвастаются сейчас тем, что не делали подлостей, не подписывали разгромных писем. Но кто им эти письма предлагал подписать? И чего стоила их подпись? А вот подпись Твардовского дорогого стоила – ну и где же она?

И еще хочется сказать славным, милым, способным журналистам: «Ну не рассуждайте вы о том, чего не знаете! Ведь еще живы до недавнего времени старушки и старички, которые эти лихие времена пережили. И вот, если бы почтенный известинец 1990-х с шевелюрой, в которой ни одного седого волоса, обратился бы к кому-нибудь из «предков», он не стал бы утверждать в своей статье к сорокалетию напечатания «Одного дня Ивана Денисовича», что этой публикации могла помочь внутренняя рецензия К. И. Чуковского. Полно вам, г-н Архангельский! Для власть имущих в Советской России Чуковский был автор «Мойдодыра» и «Тараканища» – словом, кем-то вроде «Деда Мороза». Никаким политическим весом он, увы, не обладал. Упаси Бог, бросить тень на одного из персонажей Серебряного века. Счастье, что он мог спокойно гулять по Переделкино, в особо невыносимые времена писать о поэте и издателе «Современника» Николае Некрасове. Чуковский остался глубоко порядочным человеком – какое-то время на его даче отсиживался Солженицын, что уже было поступком. Но напечатать Солженицына было не в его силах, даже помочь напечатать не в его силах…

Итак, я отвезла рукопись Лакшину.

Как он к ней отнесся?

Довольно сдержанно. Не сказал, скоро ли прочтет. Не позвонил, когда прочел. Но таков был фирменный стиль «Нового мира», и Лакшина в частности.

Здесь я прервусь.

Сейчас вижу, не обязательно было рассказывать о местонахождении «Политиздата» – но не описать располоения «Нового мира» было бы непростительным грехом. Хотя бы потому, что в тех новомирских комнатах побывали все истинные и мнимые знаменитости 1960–1970-х – от Солженицына до Чингиза Айтматова, от Домбровского до Давыдова, от К. Федина до И. Грековой, от «деревенщика» Белова до Бека, от Бёлля до Василя Быкова, от Евгении Гинзбург до Роя Медведева…

На моей памяти журнал перевели из старинного особняка на углу Малой Дмитровки и Пушкинской (Страстной) площади в Путинковский переулок – попросту говоря, на задворки кинотеатра «Россия». Сама «Россия» выросла на останках снесенного Страстного монастыря. Но снесли не все. Два монастырских строения вроде бы уцелели – их-то и осваивали разные учреждения культуры. Помню, когда «Новый мир» вселился в дом на Путинках, говорили, что часть окон там заложены кирпичом, ибо упираются в стену кинотеатра. В темных комнатах новомирцы, конечно, не сидели.

Дом был, если не ошибаюсь, четырехэтажный, старый, неказистый. Собственно редакция помещалась на первом и втором этажах.

Клочок земли, где находилось новомирское здание на Путинках, всегда казался мне островом, хотя и обитаемым. Скорее островком. И причины на то были веские. Два дома, оставшиеся от монастыря, со всех сторон омывались мощным потоком городского транспорта (самый центр города). Никаких тротуаров – мостов к домам не было. Чтобы попасть в узкое пространство между зданиями и войти в скромный подъезд журнала, надо было несколько раз перейти через улицу и через площадь… Остров, да и только. А «Новый мир» – кораблик, причаливший к островку…

Сейчас очень модно слово «непростое». Говорят: «непростое время», как будто бывает простое время, «непростая жизнь», и т. д. и т. п. Так вот редакция «Нового мира» была отчаянно «непростая». Там каждый был личностью, опять же «непростой». И размещались эти личности так: на первом этаже экстремалы-демократы, на втором – просто демократы, готовые идти на разумные компромиссы.

Неофициальным центром первого этажа была комната отдела прозы, где сидела Анна Самойловна Берзер, известная всей литературной Москве как Ася Берзер. С ней в паре выступала Инна Борисова. Кpoмe того, на первом этаже находился влиятельный отдел литературной критики – Калерия (Лера) Озерова и Галя Кайранская. Там же помещался и отдел публицистики (Лидия Ивановна Лернер, Брайнин, позже Буртин). Члены редколлегии по прозе – Виноградов, а до него Герасимов – имели кабинеты тоже на первом этаже.

Неофициальный центр и его главу Асю Берзер кое-кто из литературной братии считал мотором, движущей силой всего журнала. Ася Берзер была человеком столь же самоотверженным и безупречным, сколь и трудным, на свою беду она уродилась максималисткой. У нее не было ни мужа, ни детей – вся ее личная жизнь сосредоточилась на работе, ее фанатичная преданность профессии редактора была трогательной. Но, как я понимаю, и редколлегии, и Твардовскому с ней было нелегко. Слово «лояльность» отсутствовало в лексиконе Берзер.

На втором этаже находился отдел поэзии с великим дипломатом Софой Карагановой и отдел зарубежной литературы с квалифицированной и приятной Ириной Архангельской. Но главное, на втором этаже были кабинеты верных паладинов Твардовского, членов редколлегии Кондратовича[12], Хитрова, Лакшина. Там же был и кабинет самого Александра Трифоновича Твардовского и где-то поблизости закуток, где обреталась неизменно преданная помощница Твардовского, его секретарша Софья Ханаановна.

Первый этаж враждовал со вторым. Второй этаж дружил между собой и относился с легким трепетом к первому: все ж таки фундаменталисты, фанатики – неизвестно, что еще выкинут.

Но при всем при том раздираемый противоречиями, а иногда и склоками, атакуемый со всех сторон врагами утлый кораблик под названием «Новый мир» отрывался от островка в Путинках и отважно плыл по свинцовому штормовому морю. Плыл, не меняя курса, хотя команда и знала в глубине души, что корабль обречен…

Теперь меня больше всего поражает, что в годы «Нового мира» Твардовского буквально все сотрудники редакции казались крупными личностями, несгибаемыми, принципиальными борцами. Но, как только Твардовского не стало, не стало и этих крупных личностей…

Пожалуй, только рядовая Ася Берзер осталась Асей Берзер – хотя именно она больше всех враждовала с Александром Трифоновичем.

Но вернемся к «Гитлеру»… Итак, «Гитлер» в «Новом мире».

Довольно долго мы с мужем ждали реакции Лакшина, потом я позвонила ему сама. Первый разговор на тему «Гитлер» запомнился, хотя за дословную точность не ручаюсь.

– Да, я прочел, – сказал Лакшин. – Интересно. И вызывает много мыслей.

Это было сказано в несколько вопросительной форме. Дескать, вы-то сами знаете, что нам подсунули?

Я ответила в том духе, что, дескать, знаю – не такая уж дурочка. На этом разговор закончился.

Далее мучительно долгая пауза. Никакой информации. А если кто-то и заговаривал о «Гитлере», то так уклончиво, что нельзя было понять: кто читал рукопись, собирается ли журнал печатать книгу или не собирается. Впрочем, почему я говорю «книгу»? В наших планах такой дерзости не было – мы мечтали опубликовать фрагменты из книги, всего лишь… отрывки.

И вдруг узнаем вердикт: никаких отрывков! «Новый мир» намерен печатать всю книгу, сокращенный ее вариант, в пятом и шестом номерах журнала за 1968 год. И не мы будем ее сокращать, а заведующий отделом библиографии А. Марьямов.

В первом издании дневника Алексея Кондратовича[13] (заместителя А. Твардовского) о Марьямове упоминаний не так уж много – к ближнему кругу Твардовского он, видимо, не принадлежал, хотя все высоко ценили его профессионализм и вкус. Глядя из сегодняшнего дня на нашего новомирского редактора, могу сказать следующее: Александр Марьямов – или Саша Марьямов, как его все называли, – относился к умеренному крылу сотрудников «Нового мира», не был, тaк сказать, ни фундаменталистом либерального разлива, ни фанатом журнала. Сам он никаких особенно крамольных статей, очерков, книг не писал, да и диссидентских писем не подписывал.

Узнав, что меня к «Гитлеру» больше не подпускают, а сокращения сделает Саша, я cпeрвa даже немного обиделась: почему Марьямов, а не я? Но, увидев конечный продукт марьямовской правки, поразилась и обрадовалась. Марьямов, сократив «Преступника» более, чем вдвое (из двадцати с лишним листов получилось листов восемь), не выбросил ни одного нужного слова. Все осталось как есть. Минус наши прикрытия, «фиговые листочки» от цитат из «классиков марксизма» до бесконечных поношений по адресу империализма вообще и германского империализма в частности.

Да, я поняла тогда, что нам с мужем и не снилась та степень внутренней свободы, которой обладал Марьямов. Не думаю, что эта внутренняя свобода появилась у него как следствие работы в «Новом мире» – скорее, наоборот, «Новый мир» притягивал к себе людей внутренне свободных.

А ведь Саша был лет на десять старше нас с мужем. Стало быть, его и пугали больше, чем нас. В 1937 году он уже занимал какой-то пост, а мы были всего-навсего студенты…

От приятельницы семьи Марьямовых услышала недавно, что разгром «Нового мира» вверг Сашу в отчаяние. Человеком был он суперквалифицированным, и знакомых у него числилось пол-Москвы, мог бы материально продержаться, пописывая в газеты и журналы, занимаясь переводами и т. д. Нет, не мог – или не хотел. Умер очень скоро после разгрома «Нового мира» и кончины Твардовского. Кажется, в шестьдесят три года.

Но вернусь к «Преступнику номер 1»…

Восемь марьямовских печатных листов на разы увеличили убойную силу книги.

Почему тоталитарные властители оказались столь похожими по своему отношению, к примеру, к искусству авангарда начала XX века? К абстрактному искусству? И почему вообще эти всемогущие, но малограмотные властители желали управлять искусством? Да на кой черт Гитлеру было рассуждать о музыке Вагнера?

А ночные бдения? Фюрер спал до обеда (добропорядочные немцы обедают в час дня), а по ночам устраивал застолья. И десятки приближенных из ночи в ночь, борясь с дремотой, выслушивали застольные беседы – на самом деле нескончаемые гитлеровские монологи. В тоталитарные времена по ночам не спало все начальство огромной страны. Десятки тысяч людей сидели у так называемых вертушек (телефонных аппаратов), преодолевая сон. И только при первом крике петуха, часов в 6 утра, люди с портфелями вызывали заспанных шоферов своих персональных машин и со вздохом облегчения ехали домой, а за ними плелась и их обслуга: секретарши, буфетчицы, уборщицы.

А анекдоты? Я так и не знаю, чей это анекдот про человека, который не мог купить своему младенцу коляску и решил унести детали с фабрики, где работал, и дома собрать, а работал он на фабрике детских колясок. Ну и что же? Уносил, собирал – но каждый раз получался пулемет.

Этот анекдот может быть популярен при любых диктатурах…

* * *

Спустя полвека после описываемых событий хочется пофантазировать… Представить себе, что книга «Преступник номер 1» в сокращенном варианте вышла бы в пятом (майском) и шестом (июньском) номерах «Нового мира» за 1968 год.

Вот что тогда прочли бы читатели:

Партия:

Называлась НСДАП – Национал-социалистическая германская рабочая партия. И социалистическая, и рабочая! Была карликовая, никому не известная группка маргиналов. Фюрер изгнал ее основателей и превратил в своего рода Орден, Монолит, где жестоко преследовались любая «ересь», непослушание, свободомыслие. И создал в помощь партии вооруженные формирования, преторианскую гвардию: штурмовые отряды (СА), потом охранные отряды (СС). Но и сама НСДАП походила больше на военизированное соединение, нежели на обычную партию. Для этой партии сочинили и свою историю, и свою символику, и свой гимн, и своих героев-мучеников типа темного субъекта Хорста Весселя. Кульминационным пунктом истории НСДАП стал неудавшийся путч 1923 года («пивной путч»), когда жидкая цепь полицейских обратила в бегство вооруженные колонны нацистов. Бежал и фюрер, оставив на поле боя раненых товарищей. Но главное – не как было на самом деле, а какой грандиозный миф сумели сочинить: «пивной путч» – героическая генеральная репетиция Великой национальной революции 1933 года. Из никому неизвестного главы мелкой партии фюрер превратился в политика общенационального масштаба, заговорил, заорал, завизжал на всю Германию. Сел в тюрьму никем, вышел из нее (досрочно) победителем… Партия фюрера после воцарения нацистов в Германии стала главным его орудием и в годы мира, и в годы войны.

Идеология-теория:

Нацистская Германия вошла в историю как идеологическое государство, а фюрер – как главный теоретик-идеолог. И что же это была за теория-идеология? Стояла она, как водится, на трех китах: расовой теории, идее мирового господства и на социалистической идее. Для вида в предшественниках нацистской идеологии числились и Ницше, и Шпенглер, и Шопенгауэр, и даже Гегель с Дарвином. Сюда же надо приплюсовать еще дюжину менее звучных имен от Гобино (расовая теория) до Бернгарди (оголтелый милитаризм), от Гаусгофера (геополитическая теория) до Трейчке (культ силы и войны). Но и эти господа имели только косвенное отношение к политике фюрера. На самом деле никакой осмысленной и тем паче научной философии-идеологии у нацистов не было, а был набор лозунгов-заклинаний: «Народ без пространства» (нужны чужие территории), «Тысячелетний рейх», «Фюрер приказал, мы исполняем», «Один народ, один фюрер, один рейх», «Домой в рейх» (после оккупации Австрии), «Жид, сдохни», «Кровь и почва», «Натиск на Восток» (прямой призыв к войне против Советского Союза), «Сила через радость». Издевательские надписи на воротах концлагерей: «Каждому свое» и «Через труд к свободе». Библией в Германии стала книга фюрера «Майн кампф» – набор дилетантских суждений о расах, евреях, французах и немцах, об искусстве и церкви, о театре, кино и литературе, о сифилисе и воспитании детей. Такой вот кладезь науки всех наук, цель которой – внушить, что даже немец-люмпен уже по составу крови выше любого не-немца, будь тот хоть Эйнштейном, хоть Достоевским.

Тоталитарное государство:

Презрев все революционные каноны, фюрер сперва пришел к власти (был назначен канцлером) и только потом совершил переворот-провокацию: поджог Рейхстага 27 февраля 1933 года. И тут пошло-поехало.

Фактически двенадцать с половиной лет нацистского господства в Германии действовало чрезвычайное положение. Меньше, чем за год, нацисты демонтировали все демократические институты. Были запрещены все партии, кроме НСДАП, все профсоюзы, кроме гитлеровского «Трудового фронта». Закрыты все газеты, кроме нацистских. Запрещены митинги, собрания, стачки. Иначе говоря, у немцев отняты все свободы – свобода слова, печати, совести, а вскоре и свобода передвижения. За границу обычных граждан пускали только на пароходах «Сила через радость» под надзором гидов-стукачей. Лишены были всех прав и земли (губернии). Все было унифицировано и идеологизировано: школы, профучилища, университеты – где уже в мае 1933 года запылали костры из книг. Отныне жизнь гражданина Германии была расписана от пеленок до гробовой доски: «Пимф» (детсадовец), член гитлерюгенда или БДМ (Союза немецких девушек); солдат, штурмовик или эсэсовец, по меньшей мере член НСДАП – вот удел среднего немца. Всю сознательную жизнь он должен был ходить в строю, воевать и учить, как «Отче наш», нацистские присяги, правила, клятвы. А чтобы все это функционировало, фюрер создал невиданный по мощи карательный аппарат – не правоохранительный, а правоотбирательный. Создал. Империю Гиммлера с судебными и внесудебными органами. Дополняла эту систему сеть «кацет» в самой Германии и на захваченных территориях – аналог архипелага ГУЛАГа. Самым крупным достижением фюрера стал Холокост – уничтожение 6 миллионов евреев.

6 миллионов замученных, по нашим масштабам, немного. Но немцев было не 200 миллионов, а всего 70.

Эту вставную новеллу можно продолжать до бесконечности. Повторяю: сходства в тоталитарных режимах всегда выше крыши.

Но следить за перипетиями «прохождения» рукописи, мне кажется, тоже не безынтересно.

Ведь тут как раз против «Нового мира» и против нас, авторов, действовала партийно-бюрократическая система, созданная после революции 1917 года. В нее были встроены тысячи и тысячи людей – кто подобрее, кто позлее, кто догматик, а кто уже давно все понял… Но система на то и система, что она работает как единый механизм («…нас тьмы и тьмы, попробуйте, сразитесь с нами»)…

Итак, Марьямов сократил рукопись, и этот вариант послали в набор. Набрали. Мы прочли корректуру. И параллельно ее отправили цензорам, то есть в Главлит.

Все это мы скорее предполагали, нежели знали, хотя теребили всех знакомых новомирцев. Основания для волнений у нас, безусловно, были.

Ради публикации в «Новом мире» мы придерживали уже давно набранную рукопись в «Политиздате»… А вдруг «Новый мир» не захочет рисковать? Что лучше: журавль в небе (журнал) или синица в руке («Политиздат»)? Помню, что однажды на мой вопрос: «Что нового с “Гитлером”?» – Лакшин по телефону меня здорово отчитал. Я страшно обиделась: со мной так никогда не разговаривали.

Но вот однажды нам позвонили и сказали, что «Гитлер» набран и послан в Главлит. Скоро пришла еще более ошеломляющая новость: «Преступник номер 1» прошел цензуру, залитован.

Виза Главлита! Широкий прямоугольник и, кажется, внутри подпись цензора – предел мечтаний и желаний каждого автора «Нового мира».

Радость наша не была омрачена даже тем, что мужу, видимо, предстояло распроститься с партийным билетом. По опыту Некрича мы знали, что и после выхода крамольной книги в свет ее можно запретить, разгромить, а автора преследовать.

По-моему, не только мы, но и «Политиздат» закусил удила. Они там явно возликовали. Теперь наша задача была торопить издательство, дабы между выходом в свет журнала и книги был как можно меньший временной зазор, промежуток. И мы торопили… Как вдруг…

Да, чудес на свете не бывает! Не помню, каким образом, но мы узнали, что уже завизированную цензурой (залитованную) книгу запретили. Запретил зам. зав. отделом культуры ЦК Альберт Беляев.

В старых справочниках Союза писателей за 1970 и 1986 годы нашла этого Альберта. Там написано: «Беляев Альберт Андреевич, прозаик, литературовед». Стало быть, старый член Союза писателей. «Прекрасен наш союз, он, как душа, неразделим и вечен»…

Помню, у нас в доме, да и повсюду в Москве, какие-то дурацкие разговоры о разных отделах ЦК. Скорее, о разных подъездах… Агитпроп – отдел пропаганды помещался, очевидно, в четвертом подъезде гигантского здания ЦК на Старой площади, а международный отдел – в шестом подъезде. Может, и наоборот. Считалось, что «шестой» подъезд более прогрессивный, нежели «четвертый».

Мысль о том, чтобы попытаться апеллировать к международному отделу, бродила и у нас, и у наших друзей. Но, как выяснилось потом, с «Новым миром» Твардовского и с нами лично дружно боролись два цэковских отдела: отдел культуры и отдел пропаганды. Отдел культуры представляли и зам. зав. отдела Беляев, и сам зав. Шауро – главный цэковский культуртрегер. От агитпропа действовали некий Кириченко и его начальник Степаков. Над ними был сам Демичев, секретарь ЦК, а за спиной Демичева маячила зловещая тень первого идеолога партии Суслова, пережившего и Сталина, и Хрущева. Засуетился и Союз писателей во главе с Марковым и Воронковым. Эти, видимо, боялись, что с них взыщут за непокорного Твардовского…

Но все это я, конечно, узнала позже из «Новомирского дневника» Алексея Кондратовича… Мы же тогда просто поняли, что книге каюк… Запретили в журнале, а стало быть, и «Политиздат» рассыплет набор.

Из дневника Кондратовича видна наша история, так сказать, изнутри, как один из эпизодов изнурительной, мучительной, отчаянной борьбы «Нового мира» Твардовского и его верных союзников – членов редколлегии – с гигантским партийным и государственным аппаратом.

Мне кажется, Кондратовича можно пересказывать и цитировать без всяких комментариев. Цитирую запись от 14 июня 1968 года. Обратим внимание: речь идет о майском номере, а на дворе уже июнь.

Кондратович рассказывает приехавшему из Италии Александру Трифоновичу (он участвовал в заседании КОМЕС – международной культурной организации) о том, что пятый номер журнала застрял в ЦК.

Сперва запретили статью о Лаврове. Якобы противник Маркса Вырубов высказывается бледнее, нежели сторонник Маркса – Лавров. А в статье о Великой французской революции показана эта революция не так, как хочется цэковским работникам.

«Дальше – больше. Мельников и Черная. Работа о Гитлере, – пишет Кондратович. – Беляев: “Написано так, что возникает много аналогий с нашей партией”. Я хотел сказать, но сдержался, и, наверное, зря, надо было сказать: в каком мозгу возникают такие аналогии (хотя, конечно, аналогии есть, и сколько угодно). Но демагогам полезно высказывать такие прямые и пугающие мысли: так что же, вы видите сравнение и аналогию между фашистской и нашей партией?

Но я не сказал, а он начал показывать, какие это места. Уйма. Всюду аналогии. И он, видимо, сам не понимает, что все это значит».

Дальше запись от того же числа:

«В кабинете А. Т. (Твардовского. – Л. Ч.) собрались все. Зашла речь об аналогиях. “Ах, они аналогий испугались. – Усмехнулся: – Еще бы, эти аналогии, конечно, есть”. После ухода А. Т. (Твардовского. – Л. Ч.) мы долго еще размышляли. Момент острейшего кризиса – это ясно всем. Но Володя (Лакшин. – Л. Ч.) точно заметил, что перемену направления они выбрали все же неумно: снимают работу… против Гитлера, антифашистскую по своей сущности. Это плацдарм, на котором можно воевать…»

И далее у Кондратовича уже другим шрифтом позднейшие размышления: «Это начало истории уникального номера журнала, который вышел с гигантским опозданием – в три с лишним месяца – и имел, вместо 18, 13 печатных листов. На пять листов меньше. Не знаю, был ли второй такой случай в истории советской печати».