скачать книгу бесплатно
Тут мы завели кое-какое хозяйство, и жизнь пошла немного лучше, но часто я вспоминал свою мать, и свою родину, и своих товарищей, и мне становилось скучно. Я стал ходить в школу. С родины известий не было никаких. Я стал помогать отцу в разных нетяжелых работах. Так мы жили здесь хорошо до 1918 года.
В 1918 году настал страшный голод, и жизнь наша пошла иначе. Мы стали голодовать, хлеба у нас совсем не стало, и мы стали получать в кооперативе на весь день три четверти фунта черного хлеба. Необходимо было ездить за хлебом; при этом мне пришлось проехать всю Сибирь, начиная от моего города Челябинска до Иркутска.
В этом путешествии я узнал эту страну, ее богатства и ее жизнь. Но вот настал 1919 год. Люди стали умирать с голоду, и ни у кого не стало хлеба. Мы тоже стали терпеть голод. Все хозяйство, которое было заведено за четыре года, мы стали продавать, потому что нужно было чем-нибудь питаться. В школу я не стал ходить. Голод стал истреблять всех, и не только людей, но даже домашних животных, начиная от коровы и кончая кошкой. Люди стали есть то, что они никогда и не думали есть: мясо ели собачье и кошачье, вместо хлеба стали есть землю и разную траву; из них я помню два сорта: лебеду и бересту. В таких условиях приходилось жить не только нам, но и всем крестьянам и городским людям.
Настал 1921 год. Голод не перестал. В это время мой папа захворал с голоду болезнью – цынгой. Так как я был самый старший, то мне надо было лечить папу и зарабатывать на питание для отца, сестры и брата. Трудно стало жить нам, а мне еще труднее. Сколько я ни бился и ни старался, вылечить отца мне не удалось. И вот в день 1 мая люди стали праздновать рабочий праздник; а у меня в этот день случилось несчастье. Отец мой, пролежавши два месяца, не мог дальше вытерпеть и умер 1 мая 1922 года. Мне тогда было 14 лет и мне пришлось его похоронить. При похоронах участвовали моя сестра и брат и еще знакомые.
По смерти отца осталось хозяйство – две лошади и корова; всем им нужно было дать есть и пить, но когда совсем не стало нисколько хлеба, мне пришлось продать одну лошадь, а потом и корову. Жизнь моя стала ужасно тяжела, я не знал, что делать и как мы трое будем жить. Но нашлись у нас добрые соседи, которые стали нам помогать. Сестра моя была младшая, и ее взяла одна знакомая учительница и увезла в город Киев. Мы остались только двое с братом; нам еще стало скучнее, чем было прежде. Доехала ли она или нет – неизвестно; я никакого известия не имею и до настоящего времени. Голод не переставал, кроме того, в народе стали распространяться тиф и холера. Эти два врага еще хуже стали губить людей. От тифа народ умирал целыми сотнями. Но больше всего умирали на вокзалах и по детским домам, по общежитиям, а о больнице и говорить нечего. Вначале я его страшно боялся, тифа, но потом так привык, что стал и сам ходить смотреть на умерших, нет ли кого знакомого. Но это не привело к доброму. Я захворал тифом; я не знаю, как я захворал и как меня привезли в больницу. По рассказу брата, меня привезли на санитарном автомобиле и положили. Моего брата забрали в детский дом, а всё хозяйство и имущество забрал отдел социального обеспечения и только дал квитанцию, что выдаст тогда, когда мне будет 16 лет.
Так расстроилась вся наша семья: отец помер, мать тоже, сестра уехала, бабушка и дедушка остались на родине, я лег в больницу, брат – в детский дом. Как брат жил без меня, не знаю. Я в больнице пришел в сознание спустя четыре недели, но ходить не мог, потому что от лежания у меня стали гнить бока, и сидеть не мог, потому что не было силы, и, кроме того, я страшно хотел есть, а паек был мал. Я время от времени с большим трудом поднимался и вспоминал прежнюю жизнь и все свои несчастные случаи, и заливался слезами и проклинал свою судьбу, а между тем на моих глазах люди помирали и на их места клали других. Ко мне часто приходил мой родной брат и приносил мне хлеба, хотя и он сам получал мало, но все-таки он уделял мне свою порцию. Спустя два месяца меня выписали из больницы и отправили в детский дом, в котором находился мой брат. Жизнь моя в детском доме была очень скверная. Кроме того, голод не переставал.
И вот 26 декабря в наш детский дом пришла телеграмма, что мы поедем в город Киев. В это время по всей губернии нашей стали собирать всех из детских домов; совершенно не стало нигде хлеба и нечем было детей питать. Как было сообщено, так и сделали. 29 декабря мы сели на поезд, который назывался сан… (В этом месте в рукописи у мальчика неразборчиво[44 - В другой редакции – санпотяг (санитарный поезд; укр.). См.: Гринберг А. Рассказы беспризорных о себе. С. 137. – примеч. пер.].)
Поезд был большой, всех детей было 800 человек. Этот отъезд меня утешил, потому что мы с братом едем в Киев, ближе к родине. Но затем настал день очень печальный – путь наш изменился: нам сообщили, что мы не поедем в Киев, а поедем на север, в Вологодскую губернию. Я думал, что я поеду на родину, а оказалось, наоборот, еще дальше уеду от родины, на далекий север.
Тут я опять вспомнил все свои несчастные случаи, которых я так много перенес, а между тем уже настала ночь. Мы оба с братом лежали на полках в вагоне и, глядя в окно на звездное небо, горько плакали; нам жалко было покидать этот город, в котором мы прожили 4 года спокойно и привыкли к нему и к его условиям. Ночь была лунная, в вагоне все спали, только мы с братом не спали, как вдруг сильный толчок нарушил ночную тишину; это прицепили паровоз, и он быстро помчал нас к северу. Перед нами замелькали огни, и мы, глядя на тысячи городских огней, прощались с городом Челябинском. На ходу поезда мы заснули. Утром нас разбудил воспитатель со звонком в руках; я поднялся на локтях и взглянул в окошко: передо мной были поля, и леса, и деревни. Все было покрыто белым снегом.
Прошло две недели, и мы с братом ознакомились с товарищами и с жизнью. Так я провел Рождество и Новый год. И вот настал день нашего приезда на место назначения. 15 января мы приехали в Вологодскую губернию, на станцию Лузу. Здесь нас приняли хорошо, дали нам усиленное питание. Тут мы прожили три дня. Когда нас стали распределять по губерниям и по уездам и волостям, то меня с братом назначили в Лайму к зырянам[45 - Зыряне, или коми, – финноугорский народ в России, коренное население Республики Коми.]. На этом я опять задумался; мне опять жалко было расставаться со своими товарищами, с которыми так хорошо сдружился. Я узнал, как далеко предстоит мне новое путешествие – 500 верст от железной дороги и от города Великого Устюга.
И вот я простился с товарищами и тронулся в путь. Зима здесь была холодная, мороз до 35 градусов, но я был одет хорошо, мороза не боялся. Ямщик, который меня вез, рассказывал мне разные рассказы про эту страну и обычаи народа. Проехавши две недели, я приехал в деревню Выжег[46 - В другой редакции – Вымск. См.: Гринберг А. Рассказы беспризорных о себе. С. 138. – примеч. пер.]; это была маленькая деревня, в ней была маленькая деревенская церковь и правление, но школы здесь не было никакой, потому и жители этой местности были непросвещенные и некультурные. Здесь я прожил всю зиму и, наконец дождался весны.
Когда проснулся лес, я часто уходил в лес и там среди природы вспоминал родной край и отца, и мать, сестру, родных и товарищей и прежние годы и сильно скучал. Мне хотелось видеть городскую жизнь. Часто я писал письма на родину товарищам, но ответа не получал.
Вот и лето прошло, прошло незаметным образом, и настала осень. Хлеб был собран, я узнал из газет, что голод перестал и что хлеба хватит и можно ехать.
В один прекрасный день к нам пришла телеграмма, чтобы все голодающие ехали на свои места. Эта новость меня настолько утешила, что я не знал от радости, где я нахожусь. Я сразу стал думать, что я снова увижу городскую жизнь и буду смотреть на движение поездов, а еще больше меня утешило, что путь наш был назначен через Москву и мне удастся посмотреть этот красивый исторический город. Когда я узнал об этом, то всем каждый день, каждый час и каждую минуту стал говорить об этом.
И вот настал час моего отъезда. Мы с братом и воспитательницей поехали к реке Лузе, чтобы сесть на пароход, доехать до станции железной дороги и там сесть на поезд. Приехавши на место, мы парохода не застали, и пришлось ждать целые сутки. В этом ожидании у меня вовсе не хватило терпения, я только и глядел в ту сторону, откуда должен прийти пароход. Настал вечер; солнце стало садиться за реку, как вдруг послышался свисток и пришел пароход.
Через два дня я уже был на станции Лузе. Тут также пришлось ждать поезда, и мы прождали до часу ночи. И вдруг вдали я заметил два огня; они приближались. Это мчался поезд. Как только я зашел в вагон, окружили прежние товарищи. Ночь была темная, и мы собрались в кружок и при свечке стали разговаривать, кто как провел это время и как скучал по родине. Долго мы разговаривали, что не заметили, как перед нами был город Вятка. Через несколько дней мы приехали в Сергиево[47 - Сергиев Посад – город на северо-востоке Московской области, примерно в 70 км от Москвы по железной дороге. В Сергиевом Посаде находится крупнейший мужской монастырь, важный религиозной центр Русской православной церкви – Троице-Сергиева лавра. В советское время город дважды менял название (Сергиево с 1919 г., Загорск с 1930 г.), историческое имя возвращено городу 22 сентября 1991 г.]. Я долго любовался этим городом.
На вокзале я узнал, что до Москвы осталось 60 верст, и мы с товарищами стали смотреть, не видно ли Москвы. Мы стали замечать, что нам попадаются разные заводы; подъехав поближе, мы уви-дели много разных фабрик и множество церквей и постепенно увидели Москву, которую я так давно мечтал увидеть. Наконец исполнилось мое желание. Как только поезд остановился, я позабыл и брата и пошел хотя немного посмотреть на Москву. Но как только я вышел за вокзал, я не знал, куда устремить свой взор: я смотрел, как движутся трамваи и экипажи. Но мне жалко было брата, что он будет тревожиться обо мне. Простояли мы три для на Ярославском вокзале, и не было известно, куда мы дальше поедем. Дорога наша предстояла на родину, в Польшу, но так как проезда туда не было, то нас решили задержать в Москве. Это меня не опечалило.
Через несколько дней нам сказали, что мы поедем в Москву, в Зачатьевский монастырь, в детский дом[48 - Московский монастырь Зачатия Богородицы (Зачатьевский монастырь) – женский монастырь Русской православной церкви, был частично закрыт в 1918 г. и окончательно в 1927 г. Здесь в числе прочих учреждений помещалась тюрьма и детская колония. В 1919 г. детские приюты Зачатьевского монастыря были переданы в ведение Наркомпроса и реорганизованы в детский городок и приемник МОНО. При этом на протяжении нескольких лет община монастыря фактически продолжала существовать по соседству, и, более того, насельницы работали в детском городке. Об этом учреждении, как и о других детских домах, приемниках-распределителях, колониях и проч. в Москве, краткие, но точные сведения см. в разделе «Дети» на сайте https://topos.memo.ru (имеются также фото и указание местоположения на карте Москвы).]. Как сказали, так и сделали. В один пасмурный день нам заказали два трамвая, и мы, все 59 человек, сели и приехали на улицу Остоженку. Как только мы сошли с трамвая, мы увидели каменную ограду, а в ней церковь. Тут нас приняли хорошо, первым долгом нас вымыли в бане[49 - О состоянии общественных бань и их роли в атмосфере Москвы начала XX в. см. главу «Бани» в книге: Гиляровский В. А. Москва и москвичи. М.: Советский писатель, 1935. С. 299–353 (СПб.: Азбука, 2016. С. 356–397). Итал. издание: Giljarovskij V. Mosca e i moscoviti / A cura di Giulia Marcucci, prefazione di Stefano Garzonio, trad. it. di Caterina Garzonio. Pisa: Felici Editore, 2013. (Cap. I bagni pubblici. P. 361–404.)]. Познакомились с здешней жизнью, и сразу нас распределили по группам, мы стали вести занятия.
Здесь и чувствовал себя, что, может быть, жизнь моя улучшится. И действительно, стало лучше. Но только я тем недоволен бываю, что моего брата, с которым я так много перенес несчастий и никогда не покидал, теперь перевели в другой детский дом, и мне часто бывает без него скучно. Но в общем жизнь моя в Москве стала лучше. Все-таки я часто вспоминаю свою родину и мать, и отца, и сестру, и братьев, которых я оставил и уже не видал шесть лет. Их я не могу забыть и не забуду никогда. Я думаю, как бы поступить в школу и выйти в свет человеком.
А это все было и прошло, дальше не знаю, что будет[50 - Рассказы беспризорных. Рассказы, написанные беспризорными / Под ред. А. Гринберг. М.—Л.: Молодая Гвардия, 1925. С. 19–27. Еще одну публикацию этого текста под названием «Моя биография» см.: Гринберг А. Рассказы беспризорных о себе. М.: Новая Москва, 1925. С. 130–142. (Раздел III «Рассказы из Зачатьевского приемника».) В предисловии Гринберг пишет, что в сборнике собрано около 70 рассказов, написанных беспризорными московских детских приемников – Покровского и Зачатьевского, в 1922–1923 гг. У данного рассказа под номером 60 указано авторство: А. С. Поташ.Анна Филипповна Гринберг (1882–?) – детская писательница, редактор книг, посвященных беспризорным. О ней см.: Писательницы России (материалы для биобиблиографического словаря). / Сост. Ю. А. Горбунов; http://book.uraic.ru/elib/Authors/Gorbunov/sl-4.htmАвтобиографические рассказы беспризорных были опубликованы также и в других книгах (см., например: Беспризорные / Сост. И. С. Рабинович. Л.: Прибой, 1926), в различных периодических изданиях, в частности в журнале «Друг детей», или творчески переработаны в художественных произведениях авторами, которые сами в детстве были беспризорными. Некоторые из этих текстов будут упомянуты позже. См. также: Caroli D. Salve, cara nonna Nadezda Konstantinovna Krupskaja… Autobiografie di bambini e giovani abbandonati (Besprizornye) in URSS (1927–1936) // Slavia. 2000. IX. № 3. P.146–182 (письма беспризорных к Крупской).].
Ад поездов, хаос вокзалов
В поездах и на станциях в те годы творилось невообразимое. Канадский журналист Фредерик Артур Маккензи посетил Россию и побывал во многих городах, в том числе в охваченных голодом губерниях Поволжья, в период с сентября 1921 по январь 1923 года. Вот как он описывал увиденное:
Везде в Поволжье в конце 1921 года встречались небольшие группы людей, бредущих сквозь снег к большим городам. У каждой группы была телега, запряженная верблюдом или лошадью. На телеге сложены одеяла, шубы, прочие немудреный скарб; немощные и больные лежали сверху.
Часто лошадь, реже – верблюд умирали от голода. Иногда группа останавливалась, чтобы оставить на обочине дороги одного из своих, умершего в пути. Дороги были усеяны трупами.
Эти путники – беженцы, они бросили свой дом и хозяйство и ушли куда глаза глядят в поисках пропитания. Они плохо себе представляли либо вовсе не представляли, куда идут. Они знали лишь, что, оставшись, ОБРЕЧЕНЫ на смерть. Они МОГЛИ выжить, перебравшись куда-нибудь.
Они заполонили вокзалы не только в голодающих губерниях, но и в городах за сотни миль от них, куда приехали для того, чтобы убедиться, что им некуда пойти и нечего делать. Они наводнили Казанский вокзал в Москве. Захлестнули сортировочную станцию в Уфе. Практически на всех станциях юга России ими забиты залы ожидания, коридоры, площадки у буфетов и лестниц. Кучи тряпья стали их постелью, их домом. У некоторых были прекрасные шали и драгоценности, символы былого благополучия; но ни шали, ни драгоценности тогда не ценились.
Татары и башкиры – татарина можно узнать по круглой шапке, – немцы и славяне теснились все вместе. Они ходили по поездам, выпрашивая еду у пассажиров. Старались подобраться как можно ближе к людям в станционных буфетах. Если за обедом ты поднимал глаза, перед тобой стояла призрачная фигура, указывающая костлявой рукой на оставленный тобой кусок хлеба, безмолвно умоляя о подаянии.
Там были подростки, высокие и худые, худые сверх всякого представления о худобе человека западного, одетые в лохмотья, грязные. Были старухи, некоторые сидели прямо на земле, оцепенев от голода, бед и несчастий. Вокруг бегали дети, пытаясь затеять игру. Некоторые из них потеряли родителей. Другие женщины как могли старались заменить им мать. Бледные матери пытались накормить пустой грудью умирающих малышей. Если бы среди нас появился новый Данте, он написал бы новый «Ад», побывав на одном из этих вокзалов.
Люди умирали в ожидании поездов: умирали не единицы – умирали десятками, сотнями. Дети умирали, как мухи. Умирали в поездах, умирали на станциях. Женщины выползали на улицу и падали замертво. Смерть стала настолько обыденной, что ты ее не замечаешь. […]
Печальные сцены, когда на станцию прибывал поезд. Люди бросались к вагонам третьего класса. Все места были немедленно заняты, все пространство забито, коридоры, тамбуры переполнены. Дети разлучались с родителями, которых они, возможно, больше никогда не увидят. Старики обречены на верную смерть. Люди забирались на буфера, на крыши вагонов. Охрана пыталась их стащить. Только самым сильным и везучим удавалось как следует зацепиться. Поезд трогался, люди бежали за ним, цепляясь за подножки, пытаясь взобраться наверх. А вслед неслись рыдания, отчаянные рыдания женщин, оставшихся на перроне[51 - MacKenzie F. A. Russia before dawn. London: T. Fisher Unwin, 1923. P. 151–52. Фредерик Артур Маккензи (1869–1931) на основе своего журналистского опыта написал также книгу о борьбе с религией и Церковью в Советской России. См.: Idem. The Russian crucifixion. The full story of the persecution of Religion under Bolshevism. London: Jarrolds, 1930.Уроженец Квебека, канадский шотландец по происхождению, Маккензи в разные годы работал корреспондентом британской, американской и даже японской прессы. В 1921–1926 гг. был корреспондентом «Chicago Daily News» в России и в странах Северной Европы. См.: Зашихин А. Н. Ф. А. Маккензи и его «Россия перед рассветом» (1923) // Вестник Северного (Арктического) федерального университета. Серия: Гуманитарные и социальные науки. Архангельск, 2012. На русском языке книги Маккензи не издавались.].
Страшное описание пассажиров теплушки дает Борис Пильняк в романе «Голый год», опубликованном в 1922 году. Действие романа происходит в 1919-м.
Люди, человеческие ноги, руки, головы, животы, спины, человеческий навоз, – люди, обсыпанные вшами, как этими людьми теплушки. Люди, собравшиеся здесь и отстоявшие право ехать с величайшими кулачными усилиями, ибо там, в голодных губерниях, на каждой станции к теплушкам бросались десятки голодных людей и через головы, шеи, спины, ноги, по людям лезли вовнутрь, – их били, они били, срывая, сбрасывая уже едущих, и побоище продолжалось до тех пор, пока не трогался поезд, увозя тех, кто застрял, а эти, вновь влезшие, готовились к новой драке на новой станции. Люди едут неделями. Все эти люди давно уже потеряли различие между ночью и днем, между грязью и чистотой и научились спать сидя, стоя, вися. В теплушке вдоль и поперек в несколько ярусов настланы нары, и на нарах, под нарами, на полу, на полках, во всех щелях, сидя, стоя, лежа, притихли люди, – чтобы шуметь на станции. Воздух в теплушке изгажен человеческими желудками и махоркой[52 - Махорка – сорт дешевого табачного сырья, в основном отходы сигаретного и сигарного производства с примесью табачных листьев и стеблей, суррогат табака.]. Ночью в теплушке темно, двери и люки закрыты. В теплушке холодно, в щели дует ветер. Кто-то хрипит, кто-то чешется, теплушка скрипит, как старый рыдван. Двигаться в теплушке нельзя, ибо ноги одного лежат на груди другого, а третий заснул над ними, и его ноги стали у шеи первого. И все же – двигаются… Человек, у которого, должно быть, изъедены легкие, инстинктивно жмется к двери, и около него, отодвинув дверь, люди, мужчины и женщины, отправляют свои естественные потребности, свисая над ползущими шпалами или приседая, – человек изучил во всех подробностях, как это делают, – все по-разному[53 - Пильняк Б. А. Голый год / Сост. К. Андроникашвили-Пильняк. М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2003–2004. Т. 1. C. 144–145. Итал. издание: Pil’njak B. L’anno nudo / Trad. it. di Pietro Zveteremich, prefazione di Cesare Giuseppe De Michelis. Torino: Utet, 2008. P. 196. Произведения Бориса Андреевича Пильняка (1894–1938), расстрелянного по безосновательному обвинению в шпионаже против Советского Союза, стали переиздаваться лишь после 1975 г.].
Во время остановок на маленьких станциях путники могли сделать передышку. Беспризорники же, целыми днями ожидавшие прибытия поездов, наконец-то могли выклянчить кусок хлеба или забраться в поезд.
Умберто Дзанотти Бьянко, делегат и полномочный представитель итальянского Комитета по оказанию помощи русским детям, побывал в 1922 году в Поволжье, на Украине и в Крыму. Сохранился дневник, на страницах которого Дзанотти Бьянко много говорит о том, что происходило на станциях во время остановки поезда.
На станциях чумазые и оборванные дети жалобным тоном выпрашивают: «Дядя, подай хлебушка». Дети от двух до шести лет и старше, хоть их попрошайничество стало привычным, всегда вызывают глубокую печаль. Лица у них худые, изможденные, без улыбки. Еще большую жалость испытываешь к детям, которые ничего не выпрашивают, а ползают под вагонами, собирая остатки завтраков, яблочную кожуру, дынные корки, яичную скорлупу. Мимо проходит старик, идет к ребенку. У него нет верхней губы, зубы обнажены. Он тоже что-то шамкает.
Из окна спального вагона сын «товарища», румяный и веселый, глядит на своих братьев-попрошаек и машет перед ними вилкой; дети собираются в кружок и смотрят на него большими, внимательными глазами…
Поезд отправляется. Ребенок сидит на подножке вагона. – Ты куда? В Курск. Зачем? Милостыню просить. А где твоя мать? Умерла. Сколько тебе лет? Восемь. А твой отец? Дома. Что он делает? Не знаю. – Россия завтрашнего дня[54 - Zanotti-Bianco U. Diario dall’Unione Sovietica 1922 // Nuova Antologia. CXII. 1977. P. 377–489 (цит. P. 456–457, 481). См. также его работы: La carestia in Russia e l’opera del Comitato italiano di soccorso ai bambini russi. Roma, Comitato italiano di soccorso ai bambini russi, 1922; Una notte sul Volga (1922) // Tra la perduta gente. Prefazione di Aldo Maria Morace. Soveria Mannelli: Rubbettino Editore, 2006. P. 51–60.Об Умберто Дзанотти Бьянко (1889–1963) см.: Zoppi S. Umberto Zanotti Bianco. Patriota, educatore, meridionalista: il suo progetto e il nostro tempo. Soveria Mannelli: Rubbettino Editore, 2009. Cazzola P. Umberto Zanotti-Bianco e i Russi. Filantropia e impegno sociale // Quaderni piemontesi. 2006. XXXV. P. 131–140; Pescosolido G. Umberto Zanotti-Bianco e il suo impegno a favore delle minoranze oppresse nell’Europa dei nazionalismi // Archivio storico per la Calabria e la Lucania. 2010. LXXVI. P. 125–132.Архив Умберто Дзанотти Бьянко и его миссии в России хранится в Associazione Nazionale per gli Interessi del Mezzogiorno (ANIMI) в Риме.].
Беспризорные забирались на подножки и буфера вагонов, устраивались под вагонами в своеобразных ящиках или клетках для перевозки собак. Ехали на крышах с чужими взрослыми, безразличными к их бедам, или в одиночку, под ледяным ветром, снегом или дождем.
Виктор Авдеев, известный писатель, автор повестей и рассказов о беспризорниках, описал в автобиографической повести «Моя Одиссея» свои злоключения и скитания по стране, постоянные переезды из города в город на поезде. Виктор долгое время был беспризорным, он рано осиротел и вместе с братом попал в интернат в Новочеркасске, на юге России. В повести четырнадцатилетний герой и его друг Валентин (Валет, Валя) пытаются устроиться в собачьей клетке в скором поезде «Сочи – Москва», стоящем на одной из станций:
– Иди за мной, – дернул меня за рубаху Валет, и мы очутились на другой стороне экспресса в полной темноте. – Сейчас найдем собачий ящик, залезем – и как в купе: полный фасон.
Я мысленно простился с белым светом. Спотыкаясь о шпалы, мы тронулись вдоль состава, заглядывая под вагоны. Однако в поезде имелось всего два собачьих ящика, и оба предусмотрительно были заперты кондукторами, а может быть, просто в них везли более счастливых, чем мы, пассажиров – каких-нибудь нэпманских пуделей или фокстерьеров.
– Не повезло нам, Валя, – обрадованно сказал я. – Ну да ты не горюй. Заночуем тут, а там, глядишь, какой товарнячок подвернется. Мне тетя всегда говорила: тише едешь – дальше будешь.
– Подумаешь: собачатники заняты, – присвистнул Валет. – Видишь, под вагонами рессоры? На них дунем. Сядем на ту вот железину под колесной осью, а держаться за трубу – и пожалуйста. Только, как поезд тронется, не смотри вниз на рельсы, а то голова может закружиться… Да что ты дрожишь, как цуцик?
Уж не думал ли Валет, что я летучая мышь или овод и могу уцепиться даже за голую стену? Чуть ли не на четвереньках забрались мы под вагон, в потемках я больно стукнулся обо что-то головой. Фу, до чего же тут неудобно и вообще противно: ни осмотреться, ни разогнуть спину, все приходится делать на ощупь. Расспрашивать Валета было некогда: вот-вот отправится поезд. По неопытности я сел лицом к паровозу, а надо бы спиною, как устроился мой товарищ, чего я впопыхах не разглядел.
Удары станционного колокола, давшего отправление составу «Сочи – Москва», отозвались у меня в душе погребальным звоном, и я еще судорожнее вцепился руками в какие-то железки. Едва экспресс набрал скорость, как поднявшийся от движения ветер стал срывать со шпал пыль, мелкие камни и кидать мне в глаза, в нос, руки. Я зажмурился, сцепил зубы. Поезд летел без остановок на маленьких станциях, снизу мы видели только стремительное, угрожающее мелькание шпал. Меня насквозь продуло: оказывается, каким пронзительным может быть августовский ветер! Пока мы достигли узловой, у меня было иссечено все лицо, во рту и ушах полно земли, а сам я оглох от колесного грохота[55 - Авдеев В. Ф. Моя одиссея. М.: Молодая гвардия, 1969 (1-е изд. – 1960). C. 139–140. Виктор Федорович Авдеев (1909–1983) – русский советский писатель, родился в казачьей семье в станице Урюпинской (ныне город Урюпинск Волгоградской области), попал вместе с братом в интернат, долго был беспризорным, скитался по стране. Увлекшись литературным творчеством, приехал в Москву, окончил Литературный институт имени А. М. Горького.].
Теплушки – это отапливаемые товарные вагоны, переоборудованные под перевозку людей и лошадей, как правило, для переброски войск в России. Теплушки массово использовались также для перевозки депортируемых, беженцев и заключенных. В 1926 году Народный комиссариат путей сообщения организовал сеть таких поездов (от двадцати до сорока, по разным источникам)[56 - Ball A. M. And now my soul is hardened… P. 178–179 (note 11, p. 297).] для сбора беспризорных на железнодорожных станциях. Накормив и вымыв беспризорников в вагоне-приемнике, их отправляли в детские дома. Однако часто случалось, что у детских домов не хватало ни места, ни возможностей принять всех детей. Тогда беспризорных возвращали в поезд и везли на новое место. Вагоны-приемники для беспризорных действовали довольно долго: с марта по август 1930 года только на Казанский вокзал Москвы прибыло около 7000 детей.
Американская журналистка Дороти Томпсон была поражена находчивостью беспризорных, а об их познаниях железнодорожной жизни заметила следующее:
Они – завзятые путешественники, им известны все хитрости. Мне рассказывали, что иногда можно увидеть группу, ждут Петра или Ивана и ищут его под поездом. «Странно, его там нет… Он писал, что приедет на этом поезде… наверное, опоздал», – говорит один из них, и все уходят ждать следующего поезда. У них есть свои места сбора, пароли. Если у приюта хорошая репутация, им это известно; они направляются туда всей группой и «сдаются», чтобы пережить там зиму. Но если у приюта дурная слава, они ведут против него войну и, как правило, побеждают. Директор одного из московских детских домов говорил, что 475 надзирателей, приходящихся на тысячу детей, не могли за ними уследить: они убежали и даже забрали с собой его сына![57 - Thompson D. The new Russia. New York: Henry Holt and Company, 1928. P. 250–251. Дороти Томпсон (1893–1961) – известная американская журналистка и радиоведущая.«Новая Россия» – травелог, каркас которого собран из статей, опубликованных в «New York Evening Post». Материалы о России Томпсон собирала в течение ноября 1927 г., не выезжая из Москвы. В столице она вела богемный образ жизни, вращалась в кругах дипломатической элиты, но при этом интересовалась и условиями, в которых жили крестьяне и пролетариат. В Москву Томпсон приехала из Берлина в компании немецких коммунистов. В общей сложности она провела в Москве полтора месяца, возвратившись в Берлин в начале декабря. «Новая Россия» не вышла в то время по-русски, так как Томпсон была далека от положительной оценки советской власти; не переведен травелог и в постсоветское время. См.: Щерби-нина О. И. Травелог Дороти Томпсон «Новая Россия»: История одной командировки в СССР // Литература двух Америк. 2017. № 3. С. 55–66.]
В ноябре 1927 года Томпсон отправляется в Москву по заданию газеты «New York Evening Post», чтобы сделать репортаж по случаю десятой годовщины революции. В честь этого события в столице были организованы масштабные мероприятия, на которые съехались гости со всего мира. Поскольку беспризорные могли омрачить насаждаемый пропагандой образ процветающего коммунистического общества, на железнодорожных путях, ведущих в Москву, установили блокпосты, чтобы иностранцы не увидели трагедию беспризорничества. Предпринятые меры, скорее всего, оказались не слишком успешными, ведь журналистке встретились в городе десятки беспризорных.
На юг!
В романе Александра Неверова «Ташкент – город хлебный», опубликованном в 1923 году, подростки Мишка и Трофим едут в город Ташкент в Узбекистане, там – как говорят – хлеб очень дешев. Мишка, уехавший из Лопатина в Бузулукском районе, где свирепствовал голод, уже проехал сотни верст и потерял в пути своего спутника, маленького Сережку, умершего от тифа. По дороге Мишка встречает Трофима, на котором из одежды лишь короткий мешок из грубого холста. Мишка и его новый спутник с трудом забираются на крышу поезда:
Шибко рвал киргизский ветер Мишку с Трофимом, все хотел сбросить в безлюдную степь. И когда глядели они на согнутых баб с мужиками, залепивших вагонные крыши, думалось им: плывут они по воздуху, над землей, над степью, и никто никогда не достанет их, никто не потревожит. Только один раз больно сжалось Мишкино сердце – мужик напротив крикнул:
– Умерла!
Головой около Мишкиных ног лежала косматая баба кверху лицом и мертвыми незакрытыми глазами смотрела в чужое далекое небо. Тонкий посиневший нос, неподвижно разинутый рот с желтыми оскаленными зубами охватившей тревогой перепутали Мишкины мысли, больно ударило затокавшее сердце.
Трофим поглядел равнодушно.
Так же равнодушно и мужики повесили бороды, думая о своем. Один из них сказал:
– Бросить надо, чтобы греха не вышло!
– Куда?
– С крыши.
Мишка напружинился.
[…] Тревожно оглядывая мертвую, шепнул Мишка украдкой Трофиму;
– Кто она?
– Голодная.
– Кинут ее?
– Нельзя днем кидать – увидят…
[…] На станции мужики торопливо попрыгали. Остались на крыше вагонной только Мишка с Трофимом да мертвая баба с желтыми оскаленными зубами. Полный месяц, высоко поднявшийся над станцией, мягким светом обнял мертвое тело, заглянул в разинутый рот. Мишке сделалось страшно, но Трофим спокойно сказал:
– Мы не будем прыгать. Прыгнешь если, на другую крышу не скоро сядешь. Останешься на этом месте, хуже будет. Ты боишься мертвых?
– А ты?
– Чего их бояться, они не подымутся…
[Поезд ненадолго останавливается, затем трогается снова]
– Холодно! – сказал Трофим. – Давай обоймемся.
Мишка расстегнул мокрый пиджак, и Трофим под рогожкой крепко обнял его вздрагивающими руками, прижимая живот с животом, грудь с грудью.
Так же крепко обнял и Мишка товарища, стягивая полы пиджака на Трофимовой спине; и холодной, мглистой ночью, дыша друг другу в лицо, спасая друг друга от смерти, ехали они на вагонной крыше маленьким двухголовым комочком, слитые в одну непреклонную волю, в одно стремление – сберечь себя во что бы то ни стало[58 - Неверов А. С. Ташкент – город хлебный. M.: Детская литература, 1983. C. 77–80. Книга переведена на многие языки. Есть два итал. издания: Nevi?rov A. Tashkent, paese di cuccagna / Trad. it. di Mario Giuliancolo. Ferrara: Edizioni Schifanoia, 1930; Tachkent, citt? d’abbondanza / Trad. it. di I. Basili, prefazione di Umberto Barbaro. Roma: D. De Luigi, 1945.Александр Сергеевич Неверов (1886–1923) – русский писатель и драматург, родился в Самарской губернии. Во время голода 1921–1922 годов вместе с массой голодающих бежал из Поволжья в Самарканд «за хлебом». Произведения Неверова о голоде в Полном собрании его сочинений в 7 томах составляют отдельный том, см.: Т. 4. Голод. Рассказы и пьесы 1921–1922. М.—Л.: Земля и Фабрика, 1926.].
У Неверова был личный опыт, он сам проделал тот нелегкий путь, по которому тысячи отчаявшихся ехали на юг. Неверов был из Самарской губернии, наиболее пострадавшей от голода в Поволжье, и осенью 1921 года он решил поехать в Ташкент, Самарканд и другие узбекские города, чтобы раздобыть пропитание для жены и троих маленьких детей (один из них вскоре умрет). Вместе с ним в Среднюю Азию поехали брат Петр и друг, писатель Николай Степной, который позже опишет это путешествие, вспоминая эпизоды, отразившиеся в романе Неверова. Неверов взял с собой для обмена на зерно «самовар, мясорубку, экономическую печку, двое сломанных часов, полдюжины рюмок, восемь тарелок, бритву, помазок, мыльницу, «золотое яичко», отнятое у ребятишек, женины галоши и великолепный сафьяновый бумажник»[59 - Повесть о путешествии, написанная Николаем Степным (1878–1947), впервые была опубликована в 1924 г. Переиздана в сборнике, посвященном А. Неверову. См.: Степной Н. А. Поездка в Среднюю Азию // Александр Неверов. Из архива писателя. Исследования, воспоминания. Сборник. / Ред. – сост. В. П. Скобелев, Н. И. Страхов. Куйбышев: Куйбышевское книжное издательство, 1972. C. 92–96.]. С той же целью Мишка в романе взял с собой старую бабушкину юбку.
Неверов вернулся в Самару, а позднее, в начале 1922 года, переехал в Москву, где и умер в конце 1923 года в возрасте тридцати семи лет. Повесть «Ташкент – город хлебный» стала в России одной из популярнейших книг для юношества, ее перевели на многие языки, но с середины 1930-х годов, когда советское правительство ради сохранения своей репутации стало подвергать цензуре и запрещать любые произведения, иллюстрирующие драму беспризорных, и до конца 1950-х годов повесть не переиздавалась. Не помогло и то, что предисловие к одному из изданий написал Федор Раскольников, герой Октябрьской революции, принимающий активное участие в строительстве нового государства, но в 1939 году признанный «врагом народа» за открыто антисталинскую позицию. Более того, повесть Неверова была запрещена не только в Советской России: в нацистской Германии в 1933 году его книгу сожгли в костре запрещенных книг. Цензура действовала даже после «оттепели». Когда в 1968 году узбекский режиссер Шухрат Аббасов представил на рассмотрение худсовета экранизацию повести Неверова, ему пришлось вырезать отдельные сцены для того, чтобы фильм выпустили в прокат, но, к счастью, полную версию удалось спасти. Премьера полной двухсерийной версии кинокартины состоялась только в 2013 году, ей предшествовал показ – в качестве доказательства того, что это не выдумка, не романтизированная история – страшных кадров документальной кинохроники о беспризорных, хранившейся все эти годы в секретных архивах бывшей ВЧК[60 - О Раскольникове см.: Medvedev R. Let History Judge. The Origins and the Consequences of Stalinism / Ed. by David Joravsky and G. Haupt. New York: Knopf, 1972. P. 256–257, 329–331, а также: Медведев Р. А. К суду истории. О Сталине и сталинизме. М.: Прогресс, 1990.Шухрат Аббасов рассказывает об истории создания и судьбе фильма «Ташкент – город хлебный» в интервью «Этот фильм достался мне особой ценой», дано информационному агентству «Фергана» 20.01 2014, см.: www.fergananews.com/articles/8019].
Помимо голода, беспризорные страдали, конечно же, и от холода: «…летом у них была главная забота – добыть хлеб, зимой добавлялась еще одна – спастись от холода», – вспоминает Алексей Кожевников, в 1922–1924 годах воспитатель одного из московских приемников-распределителей, впоследствии писатель. «Никто не ждет так сильно лета, никто не любит его так, как ждут и любят беспризорники»[61 - Кожевников А. В. Шпана. Из жизни беспризорных. 2-е изд., доп. М.—Л.: Госиздат, 1929. На сайте ЛитМир: https://www.litmir.me/br/?b=553220Алексей Венедиктович Кожевников (1891–1980) – русский советский писатель и мемуарист, приверженец социалистического реализма, писал романы и рассказы для детей.].
С первым весенним солнцем они отправлялись на юг. Когда кончалось лето, возвращались в большие города, чтобы перезимовать в приемнике-распределителе или в детском доме: там можно согреться и прокормиться. А весной снова отправлялись в путь. Эти «сезонные бродяги» (сезонники) после первых поездок хорошо знали области, по которым пролегал их путь. В голове у них была карта железных дорог, по которым они периодически ездили то в одну, то в другую сторону, и станций, где можно было «запастись провизией» (прося милостыню или воруя) или перезимовать. В середине 1920-х годов Маро (псевдоним М. И. Левитиной) в своей книге обобщила имеющийся на тот момент материал о беспризорности и заметила, что у этих детей и подростков формируется особое географическое представление о Советском Союзе:
Волны детей направляются в Крым, на Кавказ, в Ташкент. Не устроившись там, они возвращаются, но не в исходный пункт, не на родину, а в центральные губернии или на Украину. Беспризорный ребенок и подросток изучил своеобразно географию Союза, изучил ее на опыте, действенно. Для этого беспризорного родина, как одно место, почти пустой звук[62 - Маро. Беспризорные… C. 107.].
Найти ночлег
Для беспризорных, сошедших с поезда в Москве, Казани или в каком-то другом городе, главная проблема заключалась в том, где укрыться от холода и переночевать. В начале 1920-х годов холодными зимними вечерами улицы были пусты: не у кого попросить милостыню, да и грабить некого. У вокзалов, среди почерневших от копоти сугробов, шныряли лишь беспризорники, озабоченные поиском места для ночлега. Список мест, где можно было переночевать, длинный: вагоны стоящих в тупике поездов, брошенные на реках баржи, подъезды и подвалы домов, старые деревянные бараки, да просто улица, а если повезет – улечься под балконом, в мусорном баке, на кладбище и так далее; или свернуться калачиком под деревом, где поутру найдут замерзшее, припорошенное снегом тело (многие дети, как свидетельствуют фотодокументы, таким образом погибали). Любимым местом ночлега у беспризорных были асфальтовые котлы, которые в те годы в большом количестве стояли на улицах Москвы. Вечером, когда рабочие уходили, беспризорные собирались вокруг горячих котлов, чтобы погреться, а когда котлы остывали, забирались внутрь, чтобы переночевать, тесно прижавшись друг к другу. Беспризорные и вожделенный асфальтовый котел – один из характерных образов того времени, его можно увидеть на фотографиях и в рассказах, например в «Асфальтовом котле» Виктора Авдеева. «Небось видал на улицах котлы, в которых асфальт варят? Ваш брат беспризорник частенько в них ночует. Вот туда свалим всех скопом, разведем огонь и… переплавим», – говорит один из героев повести[63 - Авдеев В. Ф. Асфальтный котел // Авдеев В. Ф. Ленька Охнарь. Повести. М.: Молодая гвардия, 1957. C. 32. Этот рассказ, вместе с рассказами «Трудовая колония» и «Городок на Донце», иллюстрирует жизнь Леньки, беспризорного, отец которого был убит во время Гражданской войны.].
Им, беспризорным, приходилось нелегко, особенно по ночам, когда патрульные отряды, состоявшие, как правило, из сотрудников ЧК, а с 1922 года – ГПУ, а также членов организаций по «борьбе с беспризорностью», рабочих и комсомольцев, пытались выманить их из укрытий. 25 марта 1926 года в газете «Правда» появилась статья, описывающая один из ночных рейдов и передачу задержанных детей в приемник-распределитель. Патрульный отряд возглавляла Ася Калинина, руководитель Совета по оказанию помощи голодающим детям, молодая большевичка в характерной кожанке, вооруженная револьвером.
В вечерней пронизывающей изморози угасающе мелькают пожелклые дуговые фонари. У подъезда вокзала насторожилась группа сотрудников МОНО, милиционеры, комсомольцы. Тихо переговариваются, стараясь быть неуслышанными ни носильщиками, ни шмыгающими всюду беспризорными.
Полторы тысячи комсомолок и работниц мобилизовано. Всю ночь работать по городу придется.
Из серо-промозглого тумана вырисовывается большое пятно идущей массы. Начальник ОДТООГПУ делает распоряжения.
– Стрелки охраны – цепью по путям. Группы работниц – по отдельным тупикам к запасным составам, – разъясняет районный инспектор-женщина МОНО.
– Товарищи, подход к беспризорным должен быть особо мягким, непринудительным. Мы берем милицию и железнодорожную охрану только как путеводителей, знающих обстановку и места скопления беспризорных. Всеми силами стараться уговорить ребят идти за нами в приемники.
Точно в сражении двинулись. Идут… Оцепляют первый состав… Хлопают двери вагонов…
Вот маленький темный комочек вывалился из вагона, юркнул под колеса, покатился через пути. За ним ринулся комсомолец.
– Стой… да погоди же ты… шкет… Эй, товарищ!
– Пусти! – заячье-детский вскрик. – Ступай к чертям! Опять облава!.. Сволочи!..
На помощь мчалась девушка в красной косынке. Выхватила и закрыла собой малыша, как наседка.
– Товарищ, нельзя так с детьми… вы забыли инструкцию…
Беспризорный исподлобья глядел на обоих и пытался захныкать.
– Да-а-а… Обормот! Инструкции не знаешь, – подхватил он упрек девушки.
– Я… что ж… Я только схватил его, – смущенно оправдывался комсомолец. – Потому бежит, как белка… Не рассчитал.
По составам мелькают огоньки. Это со свечками в руках девушки осматривают вагоны, полки, под лавками.
В дежурке ГПУ «накапливается материал». Окруженные комсомолками и работницами вваливаются туда группы «изъятых» малышей. Чудовищные лохмотья, страшные, бледно-грязные лица, трясущиеся от холодной дрожи обрывки рукавов, подкладки. Вот привели черного от угольной пыли, со скомканным гневом лицом малыша, похожего на подземного гнома.
– Ваваа… га… вв-авв… – глухо мычал он.
И вдруг прыжком бросился на милиционера.
– Берегись! – раздался девичий крик, – у него нож! Всю дорогу мне грозился… Глухонемой…
