скачать книгу бесплатно
Повисло молчание. Егоровна хлопала глазами, старухи наслаждались ее удивлением. Катя поторопила:
– Давайте, давайте, три буханки остались, потом побегу за молоком к Ерофеевой, магазин на час закрою.
Егоровне досталась буханка – слава Богу, не зря неслась сломя голову, по тропочке сквозь сугробы. Взяла еще кусок ветчины, граммов триста, да пачку сахарного песку. И все вышли на улицу, продолжить разговор.
– За что же он отдал сто тысяч? – недоумевала Егоровна. Старуха Козлова засмеялась:
– Кровать купил.
– Так разве тут кто и мебелью торговал? Да и цен таких нету на кровати, в городе бываю, знаю.
– Купил у девиц. Втихомолку. Отдал им половину денег, чтоб привезли, и молчит. Боялся, мол, что обманут, не хотел перед народом срамотиться.
– Дурак… пятьдесят тысяч отдать без товара…
– А вот и не дурак. Привезли ему эту кровать, лечебную. Вчера уже лежал на ней.
– И что?
– Да вот сейчас только в магазине был. Говорит, как заново народился! Ничего не болит уже!
– И что, не хромает? у него ж хондроз хуже моего! – отвесила челюсть Егоровна.
– Хромает еще, но уже меньше. Даже подпрыгивает, мол, в избе-то.
Старуха Петрова не выдержала:
– Это он от радости подпрыгивает. Что не кинули его на пятьдесят тысяч.
Расстроилась Егоровна, что лично не застала старика Прохорова в магазине. Вот бы поглядеть на него!
– Вот бы поглядеть на него! Что за кровать такая, как она устроена?
– Ты, Егоровна, рядом живешь. Зайди к нему сегодня, да и выпытай. И нам расскажешь, – предложил не теряющий бодрости Федотыч.
– Сходи, сходи, – в один голос стали упрашивать старухи Егоровну.
– Неудобно как-то. Я к нему не хожу, ни по каким делам. С тех пор, как жена его Марья померла, третий год уже не захожу в его избу. Он ведь, Прохоров, чудной. Начнет потом сам ко мне шастать, а мне покой нужен, я никого к себе не зову.
Все знали, что Егоровна вековуха. Замужем не была, детей не рожала. Поэтому и сохранилась хорошо, вот костыль убрать – и сойдет еще за молодую, шестидесятилетнюю. Правда, женихов ей не стало в деревне. Прохоров на нее не зарится почему-то. Козлиха тоже одинокая, но у нее с Прохоровым контры, из-за огорода. А больше тут баб одиноких нет.
***
Старуха Лидия Егоровна была не такая уж и робкая, как положено вековухе, старой деве. К концу жизни старые девы делаются злые и отчаянные, насмешливые и дерзкие. Часто им охота мужика на лопатки уложить, да и вбить кол осиновый ему в ребра. Или накостылять ему по хребту. За свою неудавшуюся женскую долю они мужиков не любят. А за что их любить? Какое от них удовольствие? Никакого!
И если бы не хондроз, не пошла бы Егоровна вечером к Прохорову. Костыль свой забыла даже второпях. Что за кровать? Может, и ей пригодится?
Старик не сразу дверь открыл. И то не полностью открыл, а щелочку отворил узенькую.
– Чего тебе, Лидуха? Что случилось? Горишь?
– Горю, горю. Пусти скорее, уж замерзла в дверь-то колотить. Нехотя старик Прохоров дверь открыл пошире.
– Толста ты, Лидуха. Ты мне дверь разломаешь. Что-то раньше по вечерам к мужикам не бегала. Перед смертью, что ли, решилась?
– Ладно, сосед. Вредность твою я знаю. Да и ты знаешь мою вредность. Давай, показывай кровать.
– Что, уж так сразу?
– В магазине хвастался – теперь к тебе все побегут, кровать смотреть.
– А я и не пущу никого! – разозлился Прохоров. – Зря я сказал… До чего же народ завистливый!
– Неужели ты за эту лежанку сто тысяч отвалил? – воскликнула Егоровна, увидев возле пустой стены какую-то кушетку, да еще с проводами.
– Ладно уж. Смотри, раз приперлась. Да она и двести стоит – чудо-кровать! волшебная! Лечит всего человека сразу! От макушки до пяток.
Видно было, что старик покупкой доволен.
– Как же ты на ней лежишь? долго?
– Пока не надоест. Вчера три часа лежал. Пристегнулся и лежал себе.
– А зачем пристегиваться? Она что, по комнате ездить начинает?
– Ехидная ты, Лидуха. Стоит кровать, как вкопанная.
– Это ты по ней ездишь? Ремни, чтоб не свалился?
– Дура ты совсем. Не езжу я по ней. Провода – к электричеству. Видишь, шнур к розетке идет.
– Так это ты под током лежишь? трясет тебя?
– Не трясет. Пощипывает, покалывает. Тут везде датчики стоят, можно убавить.
Егоровна, кинув пальто на табуретку, уже обошла лечебную кровать со всех сторон, осмотрела провода. Кровать была не широкая и не узкая, как раз на одного человека.
– Ай-яй-яй, Илья, какой же ты мозговитый. Повезло тебе. Неужто и впрямь уже чувствуешь улучшение?
– А то! Раньше я разве так сгибался и разгибался?
И старик согнулся-разогнулся, при этом что-то хрустнуло у него в спине или в коленках.
– Ладно, иди, мне охота лечиться. Сейчас буду опять кроватью пользоваться.
– Ну, дай посмотрю, Федорович, как ты ляжешь? будет ли тебя трясти. А вдруг замыкание?
– Не каркай. Отойди от кровати. Ты вот чихнула, вирусов на нее насыпала.
– Да я сегодня баню топила, застыла малость в ней. Зато чистая, стерильная, белье все новое.
И не успел старик Прохоров моргнуть глазом, как Егоровна улеглась на его лечебную кровать. Он не ожидал от нее такой прыти. Стоит и глазами хлопает, рот разинул и задыхается от возмущения.
– Слазь! Слазь, кому говорят! нахалка!
– Дай полежу. Провода подключай, проверю ток.
– Слазь! Соседей сейчас позову! Караул! Кровать ломают!
– Ори, ори. Егоровна ловко накинула на себя ремень и воткнула шнур в розетку. Убитый ее наглостью Прохоров ремень все же подтянул и пристегнул ее.
– Лечись, Лидуха, я с тебя пени возьму. За амортизацию моей кровати! Как только она тебя выдерживает! Толстая ты! Не шевелись, а то кровать сломаешь – денег не хватит рассчитаться со мной. Я-то вот из похоронных взял…
– Ты заново на белый свет народился – и я хочу! Похоронных подкопим!
И лежит Егоровна, улыбается. И правда, хорошо, удобно. Не трясет.
– Хватит, вставай.
– Да ты что? за десять минут разве что вылечишь? сам три часа лежал!
Плюнул Прохоров, пошел чай заваривать. На кухоньке сердце прихватило. Сидит на лавке и стонет. Отстегнулась Егоровна, подошла к нему – а он в обмороке. Давай его в чувство приводить. Потом взяла и отвела-отнесла его в спальню. Да и сама рядышком легла. А то будет помирать Илюха, а позвать некого. Вот она, скорая помощь, тепленькая, под боком.
Назавтра Егоровна лично в магазине доложила:
– Дед – хоть куда! Помолодел на сорок годов!
– Откуда знаешь?
– Теперь – знаю…
Улыбалась Лидуха загадочно. А вскоре совсем перешла к Прохорову жить.
Волшебная кровать!
Вернуть украденное
Приближались выборы. Неважно, какого уровня. Главное – выборы были, их никто не отменил и не запретил, и это радовало душу иностранцам и другим ученым людям.
Степаниде Кузякиной было наплевать на выборы. Она была аполитичная, инертная, и самое страшное – равнодушная, как и к чужому горю, так и к чужому счастью. Ей лишь бы пенсию вовремя приносили. И чтобы в магазине был хлеб. И чтобы не было войны. И чтобы антенна не ломалась, а то без телевизора в деревне скука.
Степанида варила себе суп и аполитично смотрела телевизор. Она инертно слушала теледебаты и оживлялась только, когда на шоу дело шло к мордобою. Любила Степанида всю жизнь одного человека. Это был Якубович. Порой доходило до того, что ей снились сны. Самый сладкий был, когда Якубович кричал за ее воротами: откройте!!! Но она не могла открыть, потому что от счастья у нее во сне отнимались ноги, а больше идти к воротам было некому.
Однако в этом году выборы крепко засели в ее голове. Долбили про них неустанно, вдолбили ей в голову. И она решила поучаствовать. Стать кандидатом. Лозунг у нее был только один:
– Вернуть украденное!
Чтобы ее приняли всерьез, ей надо было собрать подписи. Начать следовало с родной деревни, где еще наскребалось человек двадцать жителей. Сельсовет, по-новому администрация, помог ей развешать объявления. Там с пониманием отнеслись к ее блажи, а когда из районной газеты пообещался приехать корреспондент и прославить бураковскую инициативу на всю Россию, сельсовет и вовсе разомлел. Вот, мол, какие у нас граждане активные.
Настал назначенный день. Народ собрался в клубе, в котором впервые за зиму даже протопили печку. Было немножко угарно, но вскоре воздух насытился чесноком, слабыми винными парами и овчинами с запахом коровников. То есть, все родное, в простоте, да не в обиде.
– Говори, Кузякина, да короче. Скотину кормить да сериалы смотреть торопимся. Что тебя поперло в кандидаты?
– Земляки, я за справедливость! Всем вернуть украденное.
– Нет, не пойдет. Это нереально, – сделал вывод бывший колхозный конюх Гаврилов.
– Почему это?
– Да знаю я, ты про олигархов. Хрен у них что отнимешь теперь. Вот лучше бы ты мне вернула украденное.
– Я? Какое украденное? – опешила Кузякина.
– Ишь ты! Будто не знает! А кто у меня посыпки себе отгреб? Твои следы у сарая были, не обманешь.
– Ах ты, врун бессовестный! У меня и посыпку красть не для кого, кот ее не жрет! Сам ты на ферме всю жизнь крал!
– А ты докажи, старая ведьма, – зашелся Гаврилов.
Народ гудел и хихикал. Наконец, бабка Марья Тарасова выкрикнула:
– Все крали и тянули! Так социализм и разворовали!
Старик Пахомов в очках провозгласил:
– Социалисты украли у капиталистов, а капиталисты у дикарей первобытных. Теперь концов не сыщешь.
– Если подойти философски, – начал было давнишний парторг Самоедов, – то все крали, начиная с Адама. Кузякина, прихлопни свою инициативу.
Корреспондент был разочарован таким ходом событий. Он предложил:
– А давайте заставим вернуть наше болото. А то оно теперь к другому району приписано. Кузякина, голосуй за болото!
Все поддержали.
Так, с заметки «Вернуть украденное болото», начался славный политический путь народного выдвиженца Кузякиной. Теперь ее выдвинули старшим над болотом. И велено объезжать его раз в неделю, чтобы другие районы не украли.
Самостоятельность. Притча
Жили-были два брата. Один был высокий, красивый, умный, а другой – невзрачный, кривоногий и дурак. Вырастили их в одной избе, но красивый спал в комнате окном на восток, где утром солнышко всходило, а кривоногий – окном на запад, где оно вечером заснуть не давало. От этого и судьба их приключилась разной.
Умный и красивый, как вырос, поскорее от родителей съехал, помчался в дальние края счастья искать, на свою-то красоту да удаль. Поскольку был он высокий, издалека его было видать, и заморская принцесса сразу на него глаз положила. Взяла во дворец. Стал он ее главным менеджером, мужем, папой и мамой. Короче, заправляет всем богатством и в ус себе не дует, нет бы вспомнить о родителях престарелых и кривоногом брате – дураке. От такого родства он открестился, сам-то из дворян оказался, да еще и тайный масон. Высоко взлетел! Одно слово – умище.
А братец часто о нем вспоминал, о красивом-то. Даже волновался за него: не сгинул ли тот в чужих краях. Так и жил он в комнате с окном на запад, и ни одна невеста не ластилась к нему, кривоногому да нищему. Состарился возле немощных родителей, сам одряхлел, душой измаялся. И на кой, думает, я такой народился. Надо было убить меня поленом, маленького, или дать мне в речке залиться, в лесу меня потерять.
Не мил кривоногий сын родителям. Нету проку от него никакого, одно огорчение. Почему на свет Божий его пустили, зачем? От него и брат старший сбежал, любимец. И доставались кривоногому в детстве подзатыльники, в старости – щипки и попреки. Да прощал, сердце-то жалостливое, привязчивое. Больше ведь за стариками ухаживать некому.
Так и померли родители, не узнав судьбы своих детей. Может, им слаще помирать было бы, знай они про собственного масона и дворянина. Неказистый сын тоже помер, не узнав о брате своем, принце. Принц жив и сейчас. Не помнит о родине и родне своей, и не хочет вспоминать. В этом весь ум – не расстраиваться. А главное, вовремя от родителей удалиться, самостоятельным стать.
