Хозяйка королевской таверны

– Агнес была венчанной женой одного из нас. Отличного стрелка, которого этой весной убили люди шерифа. Потому любого, кто посмеет ее обидеть, я пристрелю первым, и никто меня не осудит. Ты же – общая добыча, которой по нашим законам может пользоваться любой вольный стрелок моего отряда. Поэтому слушай меня внимательно.

Робин кивнул на мешок, стоящий возле шатра.

– Здесь одежда свободной женщины. Сейчас ты переоденешься, и Маленький Джон отведет тебя в деревню подле Ноттингемского замка. Там у меня есть свой человек, который отвезет тебя в Лондон, где легче затеряться, а то в нашей округе все друг друга знают.

«Отвезет в Лондон» звучало заманчиво. Поди, столица-то всяко лучше, чем разбойничий лагерь из шкур и палок посреди леса.

– Это далеко отсюда? – поинтересовалась я.

– Верхом, меняя коней, можно доехать за день. Но ты поедешь на повозке, это два-три дня пути. Здесь в мешке подарок для старины Вилля, который повезет тебя. И вот еще.

Робин снял с пояса кожаный мешочек, который вложил мне в руку.

– Здесь немного, двадцать пенсов. В Лондоне постарайся найти себе работу и держись подальше от королевской стражи – они любят приставать к молодым девушкам даже больше, чем совать свой нос в чужие дела.

– А… почему ты мне помогаешь?

Робин пожал плечами.

– В этом мире сильные всегда норовят подогнуть под себя слабых и выжать из них все соки. Меня тоже пытались. Я не поддался. Тогда они убили мою семью. И с той поры я дал обет помогать слабым и тем, кто попал в беду. Ты сейчас нуждаешься в помощи, я помогаю, вот и все. Это так удивительно?

– Да, – честно сказала я.

– Что ж, удивляйся. А я пойду еще немного посплю. На этом все.

Не попрощавшись, Робин полез в свой шалаш – видимо, досыпать, – а из-за дерева бесшумной тенью появился Маленький Джон, который кивнул мне: пойдем, мол.

Ну, я и пошла.

Недалеко, правда.

До ближайших кустов.

– Переодевайся, – бросил мне Джон.

И галантно отвернулся. Надо же, ну прям реально благородные разбойники, куда деваться.

Но переодеться действительно было нужно. Я ж не совсем дура, понимала, что появиться в моих шмотках перед темным средневековым людом равносильно смертному приговору. Народ не любит то, что отличается от его картины мира, чего он не понимает. А что можно объяснить темным, необразованным людям? Это, скорее, они мне объяснят целесообразность отправки на костер девиц, шастающих в странных и подозрительных одеждах.

Очень хотелось, конечно, оставить себе мою привычную одежду. Мелькнула мысль: может, поверх нее платье надеть?

Но я ее быстро отмела.

Все-таки носить вещи моей эпохи в Средневековье – это большой риск спалиться. Помнится, учительница истории рассказывала, что в то время за родинки на теле отправляли на костер, считая их знаками дьявола. Тут же – совершенно непривычная одежда. В двенадцатом веке в Европе даже про карманы еще не знали, не говоря уж о пуговицах и молниях. А все, что для необразованного человека выглядит странно, объясняется просто: колдовство. С соответствующими последствиями для «ведьмы», носящей такую одежду…

Платье «свободной женщины» из простой материи, крашенной в грязно-коричневый цвет, оказалось не только жутким с виду, но и на редкость неудобным, висящим на мне как парашют на елке. Причем парашют коротковатый – дама, которая его носила, была явно потолще, чем я, и сильно пониже. Ну и пованивали эти тряпки далеко не французскими духами…

Но выбирать не приходилось.

Интересно, что внутри платья был вшит специальный потайной поясок с привязанными к нему полотняными мешочками. Видимо, бывшая владелица этого наряда предпочитала носить деньги и ценные вещи не на виду, а под платьем, поближе к телу.

– Все, – сказала я, переодевшись и едва сдерживаясь, чтобы не заплакать.

Мои джинсики, курточку и кроссовки было жалко до слез… Даже больше, чем мою жизнь, оставшуюся где-то в другом времени, а может, и вообще в другой вселенной. Прежнюю жизнь в ближайшей перспективе вряд ли получится вернуть, а вещи мои вот они, лежат на сырой траве. И вижу я их, похоже, в последний раз…

Джон повернулся, критически осмотрел меня и, покачав головой, произнес:

– Старуха Беатрис при жизни была полновата, и ее платье тебе явно не по размеру.

После чего достал нож.

Я попятилась.

Похоже, чтобы не палить контору, вольный стрелок решил меня прирезать на всякий случай. Ну да, увидят местные полицейские девчонку в платье сильно не по размеру, арестуют, начнут вопросы задавать, возможно, с пристрастием. А я все и расскажу про лагерь лесных бандитов, так как боль терпеть умею, но очень ее не люблю.

Видимо, все это было написано доступным текстом в моих расширившихся глазах, потому что Джон сначала удивился, а потом рассмеялся:

– Не бойся, – сказал он. – Я немного понимаю в портняжном искусстве, поэтому попытаюсь тебе помочь.

И, приблизившись, принялся прямо на мне резать материю. Я и не заметила, как в его руках появилась костяная игла с продетым в нее тонким кожаным ремешком, которым Джон принялся ловко орудовать, подгоняя платье по мне.

Я же хоть и кривилась от мысли, что оно принадлежало ранее какой-то мертвой старухе, но не выпендривалась. Даже усмехнулась про себя сквозь выступившие слезы: в прошлой жизни вот так часами стояла вешалкой, пока по мне платья подгоняли. Не успела в другой мир провалиться, и начинается то же самое.

Джон подогнал по мне платье кривовато, но вполне добротно. С учетом, что сшито оно тоже было, мягко говоря, не идеально, получилось вполне в духе времени. Джон даже подол надставил, благо кусков лишней материи было достаточно.

– Хорошо получилось, – улыбнулся стрелок, перекусив последний ремешок.

Получилось и правда на удивление неплохо для такого метода подгонки.

– Где это ты так шить научился? – поинтересовалась я.

– В лесу поживешь – и не такому научишься, – усмехнулся Джон. – Мы давно сами себе шьем одежду, делаем луки, вытачиваем стрелы. Если торговца плащами или оружием власти уличат в том, что он продал свой товар лесным разбойникам, болтаться ему в петле. Изделие местного мастера отследить несложно, у каждого свой неповторимый стиль имеется. А кто, куда и кому продал сукно, рыбий клей или воловьи жилы, отследить невозможно. Но нам надо поторопиться. Надевай боты, и пойдем.

«Боты» представляли собой что-то типа кожаных туфель с длинными носами, которые мне оказались великоваты.

– И что делать? – шмыгнула носом я, понимая, что мои носочки здесь меня не спасут.

Но Джон нашел быстрое решение, обернув мои ступни кусками материи наподобие солдатских портянок и натянув мои носки сверху. Причем, когда он делал это, заметно покраснел.

Надо же, оказывается, суровый лесной охотник умеет смущаться! Ну, я его понимаю, лапки у меня красивые. Небольшие для моего роста и аккуратные. Видимо, молодому парню впервой было обувать девушку… в хорошем смысле этого слова. Так-то вон бабку какую-то «обули» на платье, которое, кстати, теперь на мне сидело довольно сносно.

Но насчет бабки я ошиблась.

Когда Джон закончил возиться с моей одеждой, он, осторожно спрятав иголку за пазуху, словно великую драгоценность, сказал:

– Думаю, Беатрис, мать нашей Агнес, была бы довольна, что ты унаследовала ее платье. Когда старуха умирала здесь, в лесу, то сказала, чтобы ее вещи достались только очень хорошей женщине. А кроме платья и ботов у нее ничего больше и не было.

– А с чего ты взял, что я хорошая? – удивилась я.

– Глаза у тебя красивые, – еще больше засмущался Джон, отведя взгляд. – И рост тоже красивый. Почти как мой.

Я хотела его поправить, что, мол, не говорят так о росте, – но промолчала. Когда тебе преподносят комплименты, лучше заткнуться и радоваться. А то мало ли: сейчас этот дылда краснеет от смущения, а потом ему что-то не понравится, достанет свой нож, и привет. Лес все спишет.

Потому я лишь сказала:

– Спасибо.

И улыбнулась.

Чуть-чуть, в знак благодарности, без авансов и стрельбы глазами. Джон, конечно, парень видный, но я еще не поняла, есть ли в этом Средневековье богатые принцы. Совместную жизнь-то с местным олигархом строить всяко лучше, чем с верзилой, у которого кроме роста, лука, и местами драного плаща больше ничего за душой нет…

– Извини, придется завязать тебе глаза, – сказал разбойник, что и сделал довольно ловко, я и опомниться не успела. Понятно зачем, чтоб я в лесной лагерь не привела кого-нибудь нежелательного, но все равно неприятно.

– Кляп будет? – проворчала я.

– Незачем, – просто отозвался Джон. – Ты же не будешь кричать, правда?

Кричать я не собиралась. Совершенно ни к чему этим заниматься после того, как я лично убедилась, насколько сноровисто местные бандиты обращаются с ножом и луком.

– Нет, конечно, – отозвалась я как можно более искренне.

– Ну и отлично, – сказал Джон. – Держись за мой пояс и постарайся не наступать мне на пятки.

…Потом мы шли извилистыми тропинками, пока, наконец, Джон не снял повязку с моих глаз. Наконец-то, а то я все пальцы на ногах себе отбила, спотыкаясь о корни деревьев. Мы прошли еще немного вперед, деревья расступились, и перед нами открылись бескрайние поля, раскинувшиеся подле величественного замка, расположенного на возвышенности.

– Ноттингемская цитадель, – с нескрываемой злобой проговорил Джон. И, презрительно сплюнув, добавил: – Эх, было б нас в десять раз больше… Да несколько осадных машин в придачу.

Понятно.

Лесные разбойники явно недолюбливали местную власть – и подозреваю, что это было взаимно.

К краю леса прилепилась невзрачная деревушка, состоящая из десятка убогих домиков, по самые окна вросших в болотистую почву. С виду она выглядела безжизненной, о чем я сказала Джону.

– Все вилланы сейчас работают на полях благородного лорда шерифа Ноттингемского, в то время как их собственный урожай, который они не успевают убрать, бьют дожди и растаскивают птицы, – невесело усмехнулся Джон.

– Ну, может, ночью как-то можно урвать время для своего поля? – робко поинтересовалась я.

Джон покачал головой.

– Господа ревностно следят за тем, чтобы двуногий скот работал на них выспавшимся и полным сил. Потому по ночам на своем поле работать запрещено.

Услышанное немного не билось с тем, что я знала о Средневековье.

– У местных крестьян, то есть вилланов, есть своя земля?

– Нет, конечно, – удивился Джон. – Странные вопросы ты задаешь – я вроде слышал, что на севере, да и во всей Англии везде практически одинаковые законы. Виллан получает от господина или монастыря в аренду две-три боваты земли, причем в основном каменистой или болотистой. И платит за нее арендодателю столько, что самому остается зерна лишь чтобы не умереть с голоду.

– А охота? – кивнула я на лес.

Разбойник усмехнулся.

– Убил оленя – добро пожаловать на виселицу, на этого зверя дозволено охотиться только господам королевской крови и их приближенным. Убил кабана – пятьдесят плетей, ибо кабан – это добыча только для рыцарей. На остальную дичь охотиться можно, но лишь силками и не более пяти зайцев или перепелок в месяц. Причем шкуру, пух и перья виллан обязан сдавать в казну лорда шерифа. Одного зайца или перепелку из пяти можно забрать себе, остальное мясо тоже подлежит сдаче. Оставить разрешается лишь требуху, но и это тоже подспорье для семьи виллана, чтобы не умереть с голоду.

– Да у вас тут концлагерь какой-то, – пробормотала я.

– Что? – не понял Джон.

– Ничего, – помотала я головой. – Что мне теперь делать дальше?

– Иди скрытно вон к тому дому. – Разбойник кивнул на крайнюю избушку, выглядящую чуть получше остальных. – Вилль должен быть дома – он в этой деревне рив.

– Кто?

Джон вздохнул.

– Ох, не верится мне, что ты с севера… Рив – это назначенный шерифом управляющий деревни с особыми полномочиями, которые заключаются в том, что он обязан присматривать за остальными вилланами и потому работает немного поменьше, чем они. Однажды Робин спас Виллю жизнь, и надеюсь, что, став ривом, он об этом не забыл. Скажи Виллю, чтобы он отвез тебя в Лондон, и передай подарок от Робина. Самая лучшая дружба та, что скреплена взаимной выгодой.

Стрелок внимательно посмотрел на меня, словно хотел запомнить, после чего снял с пояса нож в простых кожаных ножнах и протянул мне.

– Возьми. Только спрячь получше. Даже вольным людям в Англии запрещено носить с собой оружие, если они не лесничие или не стражники. Может пригодиться.

– Спасибо, – тихо сказала я, чувствуя, что немного краснею. Подарки приятно получать во все времена, особенно от высоких и крепких парней.

– Все, иди, – сказал Джон. – Может, еще когда увидимся.

Мне показалось, что последние слова он произнес с легкой грустью. Хотя, наверно, мне это только показалось, потому что разбойник, более не говоря ни слова, повернулся – и мгновенно исчез в лесу, в своем зеленом плаще полностью слившись с листвой.

Глава 6

Я постучала в дверь, грубо сколоченную из неошкуренных досок и скрепленную деревянными гвоздями. У меня еще оставались мысли, что я попала в какой-то глобальный ролевой проект или в эпицентр кинодекораций, где меня зачем-то решили разыграть…

Но при взгляде на эту дверь все сомнения отпали. Веревочные петли и деревянные гвозди – до такого вряд ли мои современники могли додуматься.

Ну и тип, открывший эту дверь, тоже выглядел соответствующе – такой грим живому человеку без компьютерных спецэффектов не наложишь.

Лицо, густо испещренное шрамами и морщинами.

Пустая глазница, заросшая мясом.

В полуоткрытом, слюнявом рту – три или четыре черно-желтых зуба.

На правой руке нет двух пальцев, большого и указательного, а на оставшихся ногти местами обломаны до мяса.

Сальные волосы до плеч.

Из одежды – какой-то дырявый мешок, перехваченный на поясе веревкой. На шее болтается прямоугольная деревянная бирка с грубо вырезанными на ней непонятными символами.

Смерив меня взглядом с головы до ног, одноглазый поинтересовался скрипучим голосом:

– Ты из леса?

Я, шокированная видом персонажа, кивнула.

– Заходи, – проскрипел хозяин хибары.

Ну, я и зашла…

И тут же подумала, что, наверно, зря это сделала. Лучше б на пороге поговорила.

В деревянной конуре, которую язык не поворачивался назвать домом, было экстремально грязно. Похоже, насчет того, чтобы тут убраться, никто не задумывался со дня постройки жилища. Везде валялись кости, почерневшие обрывки чего-то, какой-то неопознаваемый хлам… Из мебели были:

– подставка, на которую кучей навалены тряпки, – видимо, кровать,

– изрезанный ножами, грубо сколоченный стол, почерневший от грязи и времени,

– два деревянных чурбака, видимо, заменявшие стулья,

– в углу большой деревянный ящик.

Все.

На полу мерцал углями очаг, сложенный из камней, на котором, нанизанное на вертел, жарилось что-то похожее на крысу. Дым от очага уходил вверх, через дыру в потолке.

Помимо хозяина жилища, в нем присутствовало существо, скорчившееся в углу над какой-то тряпкой с костяной иглой в руке. На голове мятый чепец, тело прикрывает драное, грязное платье. Похоже, женщина, но это не точно, так как при виде меня существо съежилось и спрятало лицо в большие ладони, изуродованные артритом.

А еще в жилище присутствовали тараканы. Тощие, как и люди, в нем проживающие, но крупные и шустрые. К счастью, тараканы преимущественно сновали возле очага, где было тепло и пахло паленым мясом, иначе даже не знаю, как бы я отбивалась от такой орды насекомых…

– Вот, – сказала я, протягивая сверток. – Это от Робина.

– Тс-с-с! – зашипел одноглазый. – Не произноси это имя, если не хочешь болтаться в петле!

Он схватил сверток, распутал узел, развернул материю – и в его руках оказался внушительный копченый окорок. Похоже, олений.

– Говорил же я ему, чтобы не передавал мясо кусками, – проворчал одноглазый. – Ладно. Бернис, быстро нарежь оленину полосками, чтобы ее было сложнее опознать.

И, швырнув окорок существу, повернулся ко мне.

– Я Вилль, местный рив. Думаю, тебе обо мне говорили в лесу. Чего надо?

– Роб… хм-м-м… мне сказали, что вы можете отвезти меня в Лондон.

Вилль еще раз смерил меня взглядом, обошел вокруг, зачем-то понюхал, шумно втянув воздух мясистым носом, после чего проскрипел:

– Не пойму, кто ты и откуда. Что не из наших, точно.

– Я с севера, – пролепетала я, невольно ежась от страха и отвращения.

– Врешь, – покачал головой Вилль. – Ни в Карлайле, ни в Ньюкасле не слыхал я такого жуткого акцента. Мне плевать, откуда ты, но если спросят, скажи, что приехала из Франконии или Швабии и здесь оказалась по торговым делам. В тех местах сам дьявол разберет, кто живет и зачем это делает. Говори, мол, что сама из вольных керлов. Мужа убили разбойники, едешь ко двору короля наниматься в служанки. Бирку вольной женщины я тебе продам за пять пенсов, иначе тебе тут быстро наденут на шею рабский ошейник. А в Лондон, так и быть, отвезу бесплатно. Идет?

Я вздохнула.

Других вариантов все равно не было, потому я кивнула.

– Ну и отлично, – довольно хрюкнул Вилль, протянув заскорузлую ладонь, в которую я отсчитала пять монеток.

Хозяин жилища каждую попробовал на зуб, после чего спрятал деньги куда-то в лохмотья своей одежды. И заорал:

– Бернис! Живо выводи Черного и готовь повозку, мы уезжаем! И да, собери мне пожрать на три дня. Что? Ты еще даже не нарезала мясо? Никчемная тварь, не понимаю, зачем я тебя кормлю!

Женщина, отложив мясо, которое она резала на столе, бросила нож и метнулась к выходу. Правда, я заметила, как ее пальцы на мгновение задержались на рукояти ножа, а из глубины чепца в сторону Вилля сверкнул взгляд, наполненный такой ненавистью, что я невольно поежилась. Не исключаю, что однажды этот клинок, которым женщина быстро и ловко пластала оленину, так же легко перережет горло хозяина жилища, а в лесу у Агнес появится помощница по хозяйству…

Вилля же взгляд женщины ничуть не смутил. Усмехнувшись, он подошел к сундуку и принялся переодеваться. Достал оттуда кучу шмотья, выглядящего немного поприличнее надетой на него мешковины, которую скинул, ничуть меня не стесняясь. После чего натянул что-то похожее на кальсоны и, обмотав тряпками ноги, всунул их в некое подобие ботинок. Потом, ворча про то, что мыши погрызли единственный выходной костюм, надел на себя длинную рубаху, а поверх нее что-то вроде зеленой туники, расширяющейся книзу. Гардероб дополнился кожаным ремнем, который Вилль затянул на животе хитрым узлом.

– Ну что, красавец я теперь? – ощерился одноглазый.

– Конечно, – сказала я, с нетерпением ожидая, когда закончится это представление.

– То-то же, – сказал Вилль, доставая из сундука какое-то кожаное изделие, сплетенное из ремней. – Но красоту лучше скрывать до поры до времени, чтобы лондонские распутницы на нее не позарились – я ж как-никак женатый человек.

С этими словами он надел на свое лицо черную повязку, прикрывающую выбитый глаз, и плотно затянул завязки на затылке.

– Ах, да, чуть не забыл, – сказал Вилль.

Нырнув в сундук, он достал оттуда что-то и бросил мне.

– Лови.

Я поймала.

Брошенное оказалось деревяшкой с грубо вырезанными на ней символами и дыркой, сквозь которую был продет кожаный шнурок.

– Знаки шерифа Ноттингемского, свидетельствующие, что ты из керлов, – пояснил Вилль. – Предъявляй ее любому, кто спросит, вольная ты женщина или рабыня.

– Но… ведь такую бирку легко подделать, – сказала я, в недоумении вертя в руках прямоугольную деревяшку, мало похожую на надежный и достоверный документ.

– Легко, – кивнул Вилль. – Просто за подделку такой бирки на первый раз отрубают руку на городской площади, а на второй раз вешают. Потому желающих вырезать самостоятельно такую дощечку находится немного.

– А у тебя как она оказалась? – продолжала настаивать я – речь, как-никак, шла о моей безопасности, за которую я к тому же еще и заплатила.

– Тебе разве в лесу не сказали, что я местный рив? – удивился Вилль. – В деревне проживал один вольный, три дня как помер. А я пока не успел вернуть бирку лорду шерифу. Так что пользуйся. Если он про нее вспомнит, я найду что сказать. Все, поехали, а то Черный у меня с норовом, ждать под сбруей не любит.

Глава 7

Черный оказался конем, весьма замученным с виду. Худой, ребра торчат под натянувшейся шкурой, неухоженная, грязная грива прилипла к шее. Над крупом вьются мухи, а конь даже хвостом не махнет, чтобы их отогнать, – видимо, как человек, измученный жизнью, плюнул на нее и решил: будь что будет.

Когда я подошла, Черный посмотрел на меня большими печальными глазами, вздохнул, глянул мельком в руки – мол, ничего не принесла? Ну ладно, я особенно и не ждал…

Бернис, потупив голову, одной рукой держала коня под уздцы, в другой у нее был сверток. Вилль подошел, проверил сбрую, проворчал:

– Не могла подтянуть нормально? Все за тобой приходится доделывать.

После чего вырвал сверток из рук женщины, взгромоздился на повозку и рыкнул мне:

– Ну, а ты чего стоишь, ваше высочество? Придворного пажа пригласить, чтоб помог, или сама справишься?

Я отвечать не стала, хотя очень хотелось. Залезла на повозку, выстланную изнутри старым, вонючим сеном, после чего Вилль хлестнул кнутом Черного. Конь вздрогнул – и, понуро склонив голову, пошел вперед.

Вскоре мы выехали на дорогу, представлявшую собой просто утоптанную тропу среди невысокой травы. Разумеется, все кочки и выбоины были наши. Повозку жутко трясло, и она отчаянно скрипела, грозя развалиться на ходу.

Меня почти сразу от такой езды начало подташнивать – казалось, сейчас желудок наружу вывернется от толчков и ударов снизу. Подумалось, что человек, который изобрел рессоры, наверняка в лучшем мире занимает очень почетное место… Впрочем, о каком лучшем мире я? До рождения того изобретателя еще несколько столетий – и от этой мысли мне стало еще грустнее, чем было.

А Вилля между тем разобрало поговорить.

– Ты вот думаешь, почему Робин меня уважает? Я ж сам фламандец, из Фландрии родом, и от Брюгге до Лилля не было стрелка лучше меня. Но однажды я, клянусь небесами, случайно подстрелил оленя – и тогда по приказу графа на главной площади Гента мне выкололи правый глаз и отрубили два пальца на правой руке, чтобы я никогда больше не смог стрелять из лука.

Вилль хрипло рассмеялся.

– Но эти ослы не знали, что я умею стрелять и с левой руки. И через год, когда граф охотился в лесу со своей свитой, ему из чащи прямо в правый глаз прилетела стрела. Убийцу так и не нашли, а я до сих пор жалею, что не смог забрать у графа еще и два пальца. Но хоть за глаз рассчитался. Потом я на лодке переплыл пролив и остался в Лондоне. Но мне там не понравилось – много суеты и стражников, норовящих посмотреть, сколько пенсов осталось в твоем кошельке. Да и рожа у меня приметная. В общем, перебрался я в Ноттингем. Тут и поспокойнее, и подальше от Фландрии, где еще не забыли стрелка из Гента…

Вилль рассказывал, а я слушала, вникая в ритмику языка, который еще не до конца понимала. Хочешь выжить в обществе – будь добра влиться в общество. Вот я и практиковалась, шепотом повторяя некоторые слова и запоминая речевые обороты, которые Вилль вставлял в свой монолог.

А справа и слева расстилались широкие поля, на которых трудились местные крестьяне. И картины этого труда, честно говоря, выглядели нерадостно. Довольно часто рядом со взрослыми были видны дети, которые работали наравне с родителями.

Один раз я увидела, как целая семья корчевала здоровенный пень, впрягшись в упряжь вместе с лошаденкой, с виду еще более дохлой, чем Черный. Тянули все, включая малыша лет семи, который, пока мы проезжали мимо, успел схватить от матери пару подзатыльников за то, что не слишком усердно тянул свою лямку…

Еще один мальчишка примерно того же возраста копался в придорожной грязи – похоже, искал что-то съестное. Когда наша повозка проезжала мимо, он поднялся на ноги.

Наши взгляды пересеклись…

Никогда в нашем мире я не видела настолько взрослого взгляда. И таких натруженных рук, перевитых венами, с костяшками пальцев, разбухшими от непосильной работы.

Мальчик в оборванном одеянии просто стоял и смотрел. И такая бездна тоски была в его глазах, что я невольно закусила губу, стараясь сдержать набежавшие слезы.

Моя рука словно сама по себе нырнула под подол платья, нащупала тощий мешочек с монетками. Одну я вытащила наощупь, кинула мальчишке…