скачать книгу бесплатно
Одиннадцать или даже нет ещё одиннадцати. С одной стороны вокзала площадь автостанции, с другой – железнодорожные пути. На автостанции, у магазина, стоит под деревом красная «шестёрка». Возле неё двое полувековых мужчин. Один из них, в белой длинной майке, – хозяин машины. «Да ты хоть понимаешь, что ты натворила? – со спокойным гневом обвиняет он по телефону. – Мне сейчас надо ещё ехать и штраф платить. Ты хоть знаешь, каких трудов стоило их достать?» По перрону бродят три пьяные молодые женщины, одна из них – в обнимку с пьяным мужчиной в красной футболке и жилете со многими кармашками. То они зайдут в вокзал, то в магазин, то в ларёк, то вместе, то рассеиваются, то хохочут, то ищут друг друга, и у всех в руке по бутылке светлой «Оболони». «Таня! Где ты ходишь! Таня!» – зовёт подругу подруга с постаревшим от алкоголя лицом, в белом платье из плохой непослушной ткани. Таня выходит из-за вокзала с кавалером. У той, кто звала её, падает на асфальт бутылка пива и разбивается. По станции разносится запах. «Таня, блин, – взывает женщина в белом. – Зачем я ехала в это Ленино? У меня там двое детей, ёбаный в рот». Таня смеётся, кавалер смеётся, третья подруга воздерживается. «Отправляется автобус «Щёлкино—Симферополь», – объявляют из будки автостанции. Пассажиры стоят у первой двери автобуса. «На второй путь прибывает поезд «Москва—Керчь», – объявляют на вокзале. Вдалеке встают перед переездом автомобили. Тяжёлый красный тепловоз подтягивает состав к станции. Поезд въезжает на станцию, застывают изгибы деревьев, время замирает, светопись длится. Тяжёлый красный тепловоз гудит: перед ним переходят через рельсы парень и женщина с велосипедом. Из разноцветных вагонов на узкую платформу выходят проводники и вскидывают красные флажки. Перед вокзалом ходит девушка, на спине, у ягодиц, висит у неё мегафон, вещающий мужским голосом: «Обмен валюты! Самый выгодный курс! Обменный пункт на перроне! Два пятьдесят пять с половиной!»
ленино
Под деревом сидят три смутные фигуры парней. «Я сегодня „Одноклассников“ смотрел. Вот я, ебать, блядь, смеялся», – говорит один. Под грецким орехом прыгнула и застыла лягушка с тёплой кровью. А сколько звёзд!
щёлкино
«У меня знакомая квартиру сдаёт, сама живёт летом на даче. А дача металлический вагончик, в жару раскаляется. Да и страшно, дача далеко, людей вокруг нет. Но к ней ездят только кто раньше был, звонят ей. Ещё вот одна сдаёт. У неё чистота как в церкви. А сама ночует как жучка – то у Зойки, то у Любки. Но – поступают по-свински, то сетку сломают, а она сто рублей. То стаканы разобьют. Ну ладно, разбил – сходи да замени; так ничего не сказали. А в тот раз чайник сожгли».
семёновка
Мальчик и мужчина стоят у самого берега и смотрят в воду. Они делают шаги и опускают в воду руки. В жаркой воде отталкивается хвостом медленный пиленгас. Ему трудно дышать, ему хочется, чтобы с ним сделали что-нибудь наконец. Мужчина хватает пиленгаса и поднимает его в воздух. Все смотрят на пиленгаса. Женщина берёт пиленгаса и опускает в пакет.
ленино
«Плавочки здесь достаточно глубокие, не переживайте» – «Да я мокрая». – «Ну что ж теперь делать». И меня завлекают: «Трусы с приколами не хотите?»
калиновка
Село стоит вдоль дороги, и видно до сих пор, каким оно было богатым. Вдоль дороги стоят старые фонари цвета какао с молоком. Они красивы, сделаны ещё в пятидесятых. Соединяющие их провода все срезаны. Ночью здесь светло только от машин и фонарей редких магазинов. «Здесь яблони росли. Здесь виноградники были. Там сливы росли».
семёновка
Недостроенная атомная станция превратилась в часть пейзажа. С ней уже ничего не сделать, и она не тревожит. Мало ли здесь недостроенных руин. Здесь и дачу до конца не каждому удаётся достроить. От моря к Акташскому озеру перелетают бакланы.
ленино
Утром многолюдно, а потом жара замедляет и разрежает всё. У ворот обезлюдевшего рынка стоит торговка и спорит по телефону: «Я не поеду… Не поеду. Я не поеду с твоей мамой на море!»
татарская бухта
Море покраснело от поднявшейся со дна руды. По морю плывёт доска с маленьким оранжевым парусом, на доске стоит девочка в жёлтом жилете. «Молодая! варёная! кукуруза! – говорят два идущих по пустеющему пляжу парня. – Молодая! ворованная! кукуруза!» Подъезжает грузовик. Из воды вытаскивают на него моторную лодку, лодку-банан.
ильичёвка
Пол дома тёти Лиды сделан для тепла из пустых стеклянных бутылок. Во дворе за большими утятами ходят утята маленькие. В темноте прижались друг к другу три поросёнка. Засыпающие утки переместились. За калиткой сад, за садом холм, который казался в детстве огромной горой, а за горой, казалось, целый другой мир, а сейчас, ночью, кажется, что это край света и что там вместо мира пустота.
ленино
На фронтоне кинотеатра «Родина» – хорошо сохранённый и обновлённый барельеф: название, год постройки, боевые знамёна, звезда. У больших дверей табличка: теперь это церковь святого Иоанна Кронштадтского. За обелиском в честь Победы пустое пространство с травой и кустами, освещённое луной. За памятник заходят три девушки, ставят на плиты банки с пивом и приседают подальше, чтобы их не забрызгать. За памятник заходят двое молодых мужчин, выбирают подходящий куст. По проспекту Ленина, состоящему из рынка, нескольких небольших магазинов, жилого дома, здания суда, памятника Ленину, скамеек и деревьев, ходят наряженные девушки, уверенные парни. Ещё год назад мусор тут убирали, но, наверное, те люди умерли от возраста. Этим девушкам не до уборки, этим парням не до мусора, у них другие планы, у них-то будет счастье, они не хотят здесь жить, уж они-то уедут отсюда.
ленино
В посёлке выходит две еженедельные газеты – «Наше время», при власти, и «Репортёр», независимая. Первая раньше называлась «Под знаменем Ленина», а вторую организовал бывший редактор первой. Сейчас у «Репортёра» тираж 4200 экземпляров, у «Нашего времени» – ровно в два раза меньше, но действительные ли это тиражи, неизвестно. Новости в газетах одни и те же, тон примерно одинаков. Отличия такие. В «Нашем времени» местную власть не ругают, в «Репортёре» на неё огрызаются. В «Нашем времени» на последней полосе гороскоп, объявления и рубрика «Ребёнок на все сто» с фотографиями детей из района. В «Репортёре» – астропрогноз и рубрика «Девушка номера», девушки все в купальниках, но тоже местные («Эльвина, Вероника, Оксана, Земфира, с. Войково»), статья «Как выбрать спелую дыню» и ответы на линейный кроссворд из прошлого номера: «Солохапугалотосканаперископалсумодельвигвампириконакристилетопись». В «Репортёре», редакция которого сидит в одном доме с отделением «Блока Юлии Тимошенко», хвалят движение «Русское единство». В «Нашем времени» в программной статье пишут: «Господи! Неужели люди не в состоянии увидеть очевидного, неужели в нищей поликлинике, в очереди к нищему врачу вас волнует флот? Нет! Вы думаете о том, почему вас в очереди 20, а в коридоре только 5 стульев! А те, кто кричит о предательстве ваших интересов, они ведь не ходят в эти поликлиники! Неужели это ещё не всем понятно? Наши национальные интересы равны нашим конституционным правам. Эти потребности и эти права – семья, здоровье, безопасность».
По-настоящему захватывает в этих газетах криминальная хроника, которая занимает целую полосу и там, и там. «Жаркая погода ни как не отразилась на криминальной обстановке в Ленинском районе, – бодро начинает „Репортёр“, мало заботясь о правописании. – Как всегда воровали, наносили телесные повреждения, хулиганили. Семья мысовчан на протяжении двух месяцев громко включает телевизор. Чем мешает односельчанке. В ночь на 27 июля по Щёлкино ходил человек, который нецензурно бранился. Поступила жалоба на жителей с. Калиновка, слишком громко праздновали какое-то веселье. 28 июля неизвестный в Щёлкино стучал в дверь. Тогда же в Щёлкино неизвестный периодически заводил и глушил свой скутер. В день открытия охоты, 1 августа, в п. Ленино, в районе дачного кооператива „Яблонька“ кто-то палил в собаку. 26 июля в райцентре местный житель, 1975 г. р. самовольно распорядился имуществом 82-летней бабушки. В Щёлкино 27 июля сестра закрылась в квартире и не пускала внутрь брата. Из-за этого у последнего поднялось давление, и он попал в больницу. 27 июля пришло заявление, что на берегу моря в Челядиновском сельсовете возле дач пасётся стадо коров без присмотра. Наверное, заявитель думает, что в функции милиции входит пасти коров. 30 июля неизвестный проник через дверь в квартиру в г. Щёлкино и открыто украл сто гривен у пьяного владельца жилья. Однако в ходе проверки эта информация не подтвердилась. 30 июля в Щёлкино из отделения банка отказывалась уйти неизвестная женщина. Даже охраннику не удалось удалить упрямую даму. В первый августовский день по берегу Азова возле г. Щёлкино гулял мужчина преклонного возраста. Пьяный и непомнящий кто он, и как его зовут. Допился гражданин. В с. Войково 30 июля пьяный чистополец весьма сильно избил односельчанина. Зачем было ехать аж в Войково, чтобы почесать кулаки? 28 июля на почте в п. Ленино местная жительница избила почтальона. В ночь на 29 июля кто-то украл в с. Заводское алюминиевый и пластиковый тазики. С первым понятно, его сдадут в металлолом, а зачем второй?»
В «Нашем времени» с орфографией и пунктуацией получше: «Щёлкино. В минувший понедельник жительница дома №14 пожаловалась правоохранителям, что среди бела дня повздорила со своим сожителем. 10 августа пожилой местный житель оскорблял свою жену, 1949 года рождения. Шум мешал жильцам дома №32, которые терпели его сутки, и лишь спустя 24 часа пожаловались на соседей правоохранителям. 12 августа в 11 часов дня жара повлияла на поведение двух жительниц Калиновки: на рынке г. Щёлкино они выясняли отношения с помощью кулаков. Утром в пятницу, 13-го, возле второй городской школы, от неизвестной женщины натерпелась местная жительница. В полдень 15 августа в районе автовокзала г. Щёлкино неизвестная по имени Юлия хулиганила по отношению к местной жительнице. В ночь на 14 августа от действий неизвестного пострадали сотрудники хирургического отделения Ленинской больницы. 13 августа на станции Петрово среди бела дня молодая женщина оскорбляла свою мать. В Белинском тоже было неспокойно: в минувший понедельник лошади местного жителя вытоптали огород пенсионерки. На своих ногах из Приозёрного в Осовино 13 августа ушёл из дома нетрезвый парень. Встревоженная мать спустя сутки обратилась за помощью в милицию. Сынка удалось отыскать и вернуть по месту проживания. Но нервы-то материнские не вернёшь. Засветилось на этой неделе в нашей невесёлой рубрике Чистополье. Хоть пяточкой, но попало в хронику: 14 августа поступило сообщение, что житель села хранит наркотики и незаконно занимается приёмом металлолома».
Хоть пяточкой, но попало.
Бутурлино и Дальнее Константиново в октябре 2010 года
Отец мой расстроился из-за того, что его самый способный воспитанник решил не слишком усердствовать на тренировках, и выпил вина, а потом выпил ещё. Выпил немного, но мы с сестрой решили на выходных ехать к нему, чтобы отвезти к человеку, который когда-то дал ему настойку, отвращающую от спиртного.
На станции Смагино было темно и мокро. У вокзала стояли две машины такси. В одной уже сидели два пассажира, и я обратился к другой. Шофёр открыл дверь и показал на первую машину: тут, оказывается, принято заполнять такси целиком, всё равно плату берут с каждого. Я сказал, чтобы нас довезли в Бутурлино до администрации, потому что не смог бы точно показать дом в темноте. Ехали мы быстро и недолго и остановились высадить двух мужчин. Двор показался мне знакомым, он выглядел точно так же, как двор дома, в котором живёт отец. Такси было тронулось, но я сказал, что мы выйдем тут. Это был действительно дом отца. Он уже вышел из подъезда и был очень рад нам.
В квартире было холодно. Отец ходил в валенках. Повсюду лежали газеты – «Арзамасская правда», «Арзамасские новости», «Арзамасские ведомости», «Арзамасские вести», «Ленинская смена», «Комсомольская правда», «Аргументы и факты», «Московский комсомолец в Нижнем Новгороде». На верёвках сушились аккуратные берёзовые веники. Отец очень любит делать веники. Мы позавтракали, отдохнули и очистили комнату от газет.
День был ветреный, а вначале и дождливый. На берегах Пьяны качались деревья. Река была тёмно-синей от неба. Быстрые облака были ярко-серыми с пронзительно белыми краями. Центральную площадь заполнил рынок с одеждой, обувью и хозяйственными товарами. Торговля уже заканчивалась. «Какие хорошие покупатели в самом конце подошли, – хвасталась одна продавщица. – Это, это, это – сразу на три тыщи». На стенде у службы занятости висели объявления о наборе продавцов в сеть киосков «Стардогз» в Москве и судовых электромонтажников и пайщиков многожильных кабелей в Северодвинске. Мы смотрели на неторопливых людей, на резкие тени, на слетающие с берёз стаи мелких жёлтых листьев.
Обедать решили в кафе. Оно стоит в самом центре – огромное по местным меркам двухэтажное здание с крупными буквами наверху: «Светлые зори». Над входной дверью же другая, небольшая табличка: «Бест хаус». Отец не пошёл туда. Он обошёл здание справа, упёрся в забор, обошёл и его и пришёл к задней двери. Она была заперта. Он подёргал. Открыла девушка и сказала: «Кафе на втором этаже». «А как пройти?» – спросил отец. «А вот обойдите!» – показала она в сторону. Мы обошли, нашли лестницу и поднялись – там был зал с накрытыми столами, на красных скатертях торчали торжественные салфетки. На кухне шла работа. «А поесть что-нибудь, девчонки?» – спросил отец. «Ничего нет, – ответила одна. – Вчера заказ, сегодня заказ» «А где же?» – спросил отец. Нам указали вниз, мы пошли через зал по чистому полу, который мыла уборщица, спустились по лестнице – и оказались в кафе «Бест хаус».
По телевизору передавали популярную музыку. За одним столом с разбросанной курткой сидел мужчина и что-то подсчитывал на листочке. За другим ели и пили пожилая обширная женщина в платке, мужчина лет сорока с усами на свекольном лице и девочка в цветном пальто и в шерстяной шапке. Девочка всё хохотала, хохотала, а мужчина – он наливал себе из пакета томатный сок, – даже наклонился за лежавшей на полу палкой и шутливо грозил. Нам принесли солянку и лёгкие котлеты с картофельным пюре, посыпанным зелёным луком. Потом отец водил нас по магазинам смотреть ассортименты. Я вспомнил, что сам когда-то заходил в Арзамасе в магазины, чтобы посмотреть, не появились ли в них новые товары. Это, понял я, один из способов восполнить недостаток новостей в небольшом населённом пункте.
После тренировки мы поехали в Дальнее Константиново, где живёт целитель. Пустынные дороги поднимались, опускались и расстилались посреди чистых вспаханных полей, чистых плавных холмов, чистых разноцветных лесов под чистым спокойным небом. Мы проехали Кеславь и Чепас. Мы видели на окраине Перевоза новый физкультурно-оздоровительный комплекс с огнями и флагами на высоких флагштоках, и видеть его внутри безлюдья было странно. Мы проехали Таможниково и Малую Пицу.
Дальнее Константиново тоже было чистым и тихим. Я был здесь в детстве, и посёлок запомнился мне светлым, беззлобным, праздничным – таким показался и сейчас. На улицах стояли старинные резные деревянные дома, сделанные так добротно, что не требовали улучшений и переделок. Центральная улица, по которой ехал единственный грузовик, переходила в поля. Мы шли к целителю, и я думал о том, что всё лишнее как будто обошло это место стороной, а нужное тут ценят и берегут. Дом целителя был необычным: перед забором стояли чёрные чугунные пушки с большими колёсами, возле них лежали небольшие ядра, в палисаднике стоял бюст Ленина, на доме – голова солдата в шлеме. Отец с сестрой пошли к крытому проходу к дому, я остался на улице. Вдали над полупрозрачными перелесками тихо поднималась огромная белая луна.
«Ох и горькая, зараза», – сказал отец, когда они вышли. Мы шли обратно, к дому моего дяди, где оставили вещи. Отец рассказывал: «Он интересный. Убил женщину. Нет, не женщину, мужчину, который, ну, он женщину любил, а убил мужчину, который. А сам в милиции работал. И когда сидел, там научился. Он ещё скульптор, в Дальнем Константинове памятники ставил. (Уже вечер, становится всё холоднее; я смотрел по сторонам на берёзы, поля, а отец вспоминал.) Юрка Дурыкин покойный отсидел однажды, вышел, пил. А он в запои на месяц уходил. Ну, друг его и повёз в Саконы. Там тоже такой вот мужик был тогда. Приезжают, а тот: „Юрка! Кореш!“ На нарах вместе сидели, и теперь, значит, к нему возят. Ну, и стали пить за встречу. (Мы прошли мимо церковки, повернули к памятнику погибшим на войне дальнеконстантиновцам. Человек красил синей краской перила почты. „Правильно красишь?“ – спросил отец.) Ходки три он сделал. Ну, морду кому-нибудь набьёт. Или только выйдет, в пивную зайдёт, стоит на столе кружка пива – возьмёт отопьёт и назад поставит. И драться. („Кто он такой-то, – спрашиваю, – занимался, что ли?“) Занимался. Фотография-то у меня в альбоме. На выставке достижений мы стоим. Он в пальто нараспашку. (Я помню, кажется: в шапке-пирожок, в светлом шарфе, перекрещённом на груди) Ещё с другом они как-то калымили, отпраздновали. Он пришёл домой, а жена не пускает. А у него пачка денег с собой. Десяток, что ли. Ну, не пускает. Он взял и десятками дверь оклеил. Жена утром выходит: „Ах, ты!“. („Чем же он клеил?“ – спрашивает сестра.) Не знаю… Жена у него учительницей работала. Потом травилась».
Мы шли мимо милиции. Во дворе стояли разбитые в авариях автомобили, некоторые смятые до несовместимости с жизнью. Я подумал, что все они привезены с нижегородской трассы, от которой Дальнее Константиново стоит в стороне. И, подумал, как ему в этом повезло.
С Маврикия в Москву в декабре 2010 года
Я потом подумал, что если бы так долго не провозился в сувенирной лавке, если бы мне не переделывали там два раза жемчужные серёжки и в конце концов не сделали бы из-за этого скидку в сто двадцать рупий, округлив до семи тысяч (если бы не округлили, я бы, возможно, не смог бы расплатиться, потому что денег на карточке было впритык), и из-за всего этого не задержался бы в отеле, разбираясь с выставленным счётом, то я бы с ним не познакомился.
Я встретил его у стойки регистрации: довольно крупный, хотя ростом с меня, похож на Фореста Уитакера – не только приспущенным левым веком, но и вескостью в словах и движениях. Он показывал стоявшим в очереди людям свой распечатанный электронный билет и пытался спросить, нужно ли ему идти в кассу за обычным. Те его не понимали, его английский был плох. Я ему сказал: «Да всё нормально, только паспорт нужен». Он же сказал: «Хотел уточнить, а то как-то летел из Аргентины, там надо было в кассу идти». Лицо его было землистым, отдалённо квадратным, небритым: щетина редкая, жёсткая, чёрная, в основном на верхней губе. Когда он регистрировался, девушка за стойкой попросила его поставить чемодан боком, ручкой вверх. Он сказал: «Да, это весь багаж, больше нет». «Ручкой вверх», – перевёл я. Ему надо было в Дубае пересаживаться на самолёт «Аэросвита» до Киева, и девушка объясняла ему, что багаж нужно будет там, в Дубае, взять и снова регистрироваться.
В самолёте мы оказались соседями. Мы познакомились, пожали руки; его была во въевшемся машинном масле. Его звали Игорь, он был из Измаила. Игорь был слегка нетрезв, то есть вёл себя как трезвый, но от него несло нормальным ровным перегаром, таким перегаром, по которому было ясно, что выпить он может много, но всегда себя контролирует. Он стал рассказывать о себе – помощник старшего механика, которому недавно друзья выправили документы старшего механика. Его корабль («балкер», как говорил Игорь) два месяца простоял в Порт-Луи («Порт-Луисе»), а шёл из Китая и потом Таиланда в Кот-д’Ивуар («Берег Слоновой Кости», называл он; незадолго до того там случился военный переворот), вез рис в мешках: «Три вида – для бедных, средних и богатых. Отличается цветом, а больше ничем: самый дорогой розовый, средний голубой (про третий рис я не запомнил). И ещё тем, что самый дешёвый – сечка, а самый дорогой – целый, двадцать долларов килограмм». По пути судно, сделанное когда-то в Японии, сломалось, и они зашли на Маврикий на ремонт двигателя. Но судовладелец-грек пожалел денег на полный ремонт, также жадным оказался суперинтендант («Это такой представитель владельца»), и ремонт был сделан наполовину. Игорь настаивал, что ремонт должен быть полным, иначе балкер встанет в открытом море и нужно будет вызывать буксиры. Суперинтендант отрезал, что ремонт завершён. Тогда Игорь сказал, что отработал половину контракта, разрывает его и летит домой за свой счёт: «Я ему показываю, он говорит: «Почини». Я говорю: «Это невозможно починить, нужна новая деталь. Он говорит: «Ты плохой механик». А я ему говорю: «Ну, ищите хорошего». И ещё покупал неправильные детали. Муфту принёс сильно меньшего диаметра. Просил его насос купить, он купил – для дачи».
Таким образом Игорь оказался на самолёте. Он достал свой большой ноутбук и стал показывать мне фотографии двигателя: «Это моя страховка, чтобы в случае чего показать». Он листал снимки и молча оборачивался ко мне, как будто спрашивал: ну ты видел? Муфта, действительно, было разорвана. Ещё висело пластиковое ведро, в которое стекало масло.
Позже, когда он узнал, что я работаю в журнале, Игорь снова достал ноутбук и показал мне книгу стихов одного своего знакомого моряка. Она называлась «Я, море, низко кланяюсь тебе». Там были, например, такие стихи:
Прочтешь порой статью морского склада
Что пропечатал кто-то из чинуш:
«Он жить не мог без шторма». Это ж надо,
Чтоб человек писал такую чушь!
Я с молодости в море, но не встретил
Чтоб моряки любили штормовать.
Хоть страха перед штормом не заметил
Но чтоб любить?! Такому не бывать!
Мы все привыкли к резкой качке судна
И даже спим, улавливая такт.
Но жить в качелях месяцами трудно
И неприятно. Это тоже – факт.
А взять бы автора статьи за ушко
Да на недельку сунуть под циклон.
Чтоб поболтало, чтоб с компотом кружка
В столовой учинила марафон.
Чтоб суп выпрыгивал на брюки резво
Чтоб ночью в койке покатало всласть,
Чтоб в такт раскачке, гулко и железно
В столе стучала отданная часть.
Вот разобрал бы стол раз пять за сутки
Ошпарился в столовой пару раз
И перестал бы, даже ради шутки
Писать такую ерунду про нас.
Пиши о молока надоях смело
И о коровах, что его дают,
Ну, а когда не знаешь сути дела
То не берись. А то ведь засмеют!
«Читаешь – и подписываешься под каждым словом, сказал Игорь, скидывая стихи мне на флэшку. – Тот, кто в море ходил, тот поймёт». Сам он ходил уже семнадцать лет. «Романтика кончилась через двенадцать, – обозначил он. – Но вообще она кончается после первого серьёзного шторма. Мы, когда шли с Цейлона на Маврикий, попали в такой – девятибалльный. Крен был сорок два градуса, ещё немного и оверкиль. Есть неплохой голливудский фильм „Идеальный шторм“, он вполне правдивый, только приукрашенный: я сколько не спрашивал, никто в такой идеальный шторм не попадал. А если кто и попадал, тот на дне лежит».
Игорь не сильно расстроился, что прервал контракт: «Старшим механиком я буду зарабатывать десять-двенадцать тысяч долларов, а так получал пять. Шесть предложений у меня уже есть. Вообще, русские моряки, то есть и украинские тоже, выросли за последнее время в цене: зарплаты увеличились в два раза». В его экипаже из девятнадцать человек были и русские, то есть украинцы, и бирманцы, и филиппинцы. Одного русского он списал на берег за неуважительное отношение к азиатам: «Он мне: «Обезьяны». Я ему: «Они такие же люди, как и ты». Говорит мне: «Давай они за нас работать будут». «За что, – говорит, – ты меня списываешь?» – «За то, – говорю, – что ты их обезьянами считаешь». – «Да они же как обезьяны, – говорит, – руками едят». – «Ты вот, – говорю, – попадёшь в экипаж, где русских за таких же филиппинцев считают, тоже будешь обезьяной». Вообще Игорь, хотя и устаёт от английского языка, не очень любит русские экипажи: «Это значит пить весь рейс. Хочу теперь, чтобы русских в экипаже не было». Ещё рассказал, что им положен стакан красного вина в день: «Но наши копят за неделю, чтобы выпить нормально. В Порт-Луисе мы тоже хорошо погуляли. Но это хорошо, за счёт фирмы когда. За свой счёт мы всего раз на берегу были – дороговато, двести долларов водное такси, так называется».
Когда принесли ужин, Игорь, попросив пива, слегка потрогал еду, а потом достал пакет со своей: «Посмотрим, что мне наш повары дал. Он тоже с Украины». В пакете были варёные яйца, курица, огурцы, помидоры и варёная картошка. В Дубае я видел Игоря в коридоре, но потом он исчез.
На московском рейсе собрались и быстро перезнакомились и передружились русские, летевшие на родину из разных, где работали, африканских стран. Стюардесса в конце концов принесла им весь оставшийся запас крепких маленьких бутылочек и попросила только не очень сильно шуметь. Они и не шумели сильно.
За Балашихой в июле 2011 года
Рыболовный клуб «Фиш-тайм» за Балашихой рыбаки называют просто «Фишкой» и даже «Фишечкой» – за уют. Это основательно облагороженный и, как говорят профессионалы, зарыбленный пруд на месте бывшего песчаного карьера. Рыбу регулярно завозят в цистернах и выпускают по сезону то форель, то щук, то сазанов, то – как последние несколько недель – карпов. Рыбаки покупают себе время, а на выходе взвешивают улов и дополнительно платят за рыбу. Карп, например, уходит по 230 рублей за килограмм. Но лучше брать путевку на весь день: она стоит две тысячи, и в нее входит рыба на эту сумму. Если поймана, конечно.
В шесть утра вокруг пруда уже занято мостков десять. В воде торчат то тут, то там поплавки, свистят снасти. Хозяин места, неторопливый молодой человек Булат, предлагает встать с удочкой к завсегдатаю Олегу: тот охотно помогает новичкам. Олег, крепкий мужчина в камуфляже и темных нью-вейвововых очках, рассказал диспозицию: «Я пока точку ищу. Смотрю на пузырение – это первый признак, что карпёнок подошел: он со дна собирает, мутит, а кислород поднимается. Нахожу место – доставляю прикормку. Вот есть адское средство, называемое мортира ручная, – он показывает большущую рогатку. – Так что я пока раскормлю, и вы приходите, половим. Я сегодня на поплавок, а там парни на бойлы ловят».
На бойлы ловит Николай, рыжеватый мужчина с лицом мастера на все руки. Он как раз выуживает добычу, и я вижу, как из зелёной воды появляется усатая розовая морда. Через полминуты голый зеркальный карп с линией крупной чешуи бьется о доски. Рядом с мостком – чемодан с выдвижными ящичками. В них умопомрачительное множество крючков, шариков, поводков и прочих штук. Возле коробка с пахучей рассыпчатой массой, тёмно-малиновой, с желтыми точками кукурузы. «Это специальная прикормка для бойлов, – объясняет Николай. – Бойлы – вот они: это десяточка, это четырнадцатый номер. Это вот крючок с волосом, на волос бойл насаживают, не на крючок. А сюда надо стопора. Знаешь для чего? Чтобы бойл не прыгал и не слетел». Я мало что понимаю, но на всякий случай киваю и агакаю. И рассматриваю пустой крючок, от которого отходит нитка с плотным шариком – он, как я догадался, и есть бойл. Выше по поводку, привязанному к леске, – похожая на веретено конструкция, ее Николай набивает прикормом: «Это кормушка. Я прямо в корм бойл прячу, чтобы он не зацепился за что-нибудь, а рядышком лежал. Ну, и ещё бойл разными штуками сбрызгиваю, вот манго у меня, белый шоколад, ананас, слива, клубника, есть с запахом мотыля». Он берёт удилище, заносит кормушку за голову и резко отправляет её на середину пруда, в прикормленное место. «Почему, – интересуюсь, – насадка не на крючке?» – «Карп – он же как свинья, на самом деле. Бойл лежит рядом с кормом, карп берет, а крючка не чувствует, но потом понимает подвох, мотает головой и сам себя подсекает. Всегда за нижнюю губу. Рыба так меньше всего травмируется, и хозяин здешний даже разрешает ее отпускать. Вставай со мной, поучу. Кстати, клюет», – и Николай кивком разрешает мне выудить рыбу: кончик удилища то сгибается, то выгибается.
Дёргаю вверх. Чувствую упругое сопротивление, но не чувствую тяжести, хотя по всем признакам на крючке крупная рыба. «Опусти и подмотай, – говорит Николай, – а потом снова подними». Опускаю, подматываю, снова поднимаю, и так раз пять, пока не вижу совсем рядом большое рыбье тело. Карп тоже меня увидел – и дал дёру, но я осторожно довёл его до подсачника. Первый!
«Вы подсекать не забывайте, вы ж не дама», – замечает Николай. А я-то думал, что подсёк как надо. Но ничего, думаю, уж в следующий раз! Тело физиологически охватывает азарт. Клюет почти сразу же после заброса. Второй! «Надо сбавить темп, – решает Николай. – Это я на белый шоколад ловил, а попробуем на ананас». Темп и правда сбавляется, и я пока смотрю, что происходит вокруг.
Слева лежит на шезлонге женщина и разгадывает сканворд. Возле нее стоит с удочкой ещё одна женщина в сером спортивном костюме. Справа сидят по мосткам, расставив удочки, мужчины в шортах, безрезультатно скучают. Над головой низко гудят самолеты. Сзади поскрипывает стройка: вдобавок к рыбалке тут строят гостиницу, бани и ресторан. Над водой взлетают серебристые осетры. Вдруг – странный подскакивающий звук, и я увидел, что удочка спрыгнула с подставки и танцует на досках. Бросаюсь к ней – скользко шлепаюсь на спину – но тут же схватываю, подсекаю. Время сжалось в плотный сгусток, я весь превратился в бездумную рыболовную снасть, и вот уже вижу, как покорно следует ко мне третий карпище. «Я вот так однажды дал половить парню, – меланхолично вспоминает Николай, – а он в костюме был, приличном. Удочку в воду увели, он испугался, что я ругаться буду, – сиганул прям в костюме. Я ему говорю: зачем, вон же лодка есть».
На ананас продолжает бодро клевать. Упускаю одного почти у мостков, но вытаскиваю другого, потом ещё, и ещё. Половина рыб возвращается в воду, иные расходятся по рукам желающих: Николай ловит ради процесса. «Рыбалка как на Чёрных Камнях, – комментируют собравшиеся рыбаки. – Когда Коля приезжает, рыба себя чувствует как в ресторане». Вокруг ощутимо растет напряжение. Женщина в спортивном костюме не выдерживает: «Да он сейчас тут всю рыбу выловит». Скрытый ольхой человек справа забрасывает свой бойл точно в то место, где питается стая, прикормленная Николаем. Напряжение снимается просто: опытные рыбаки собирают неудачливых на мастер-класс.
«Кормить же надо, ребята. Вы ж не кормите», – учит Олег. Николай показывает прикормку и спреи с ароматизаторами. «Короче, я беру опарышей, брызгаю этой херней и всё? – не верит солидной комплекции мужчина с широкой цепью на шее. – Слушай, я всю жизнь ловлю рыбу. Я знаешь, сколько рыбы наловил за свою жизнь? Больше, чем ты думаешь. Я тут в Рязань приезжал, там пруды большие, рыба – кишит, ртами воздух глотает. Я и глубину такую, и глубину такую – и ни фига не клюет!» – «Ты узнай, каким комбикормом в этом рыбхозе кормят, и на него лови, вон Сергей тебе подскажет». – «Сноповяз!» – демонстрирует Сергей, мужчина лет пятидесяти с грустным лицом. Голоторсые мужчины с большими крестами и без крестов смотрят на сноповяз.
Николай уезжает – дела. Ловить больше уже не хочется: страсть утолена, хочется просто наблюдать. Олег возвращается на свой мосток: «Самое интересное в рыбалке – когда ты обманул рыбу. Особенно если знаешь, что она хитрая. Вон, например, фидера лежат – чего проще, забрось и лови. Но от фидера всё равно возвращаешься к истокам – к удочке, к поплавку. Насадки разные пробуешь. Три-четыре штуки поймал на что-то, и десяток можешь поймать – но уже неинтересно. Начинаешь менять – что бы ей еще такого хитрого, чтобы она клевала? А бывает, ищешь, что бы такое поставить, чтобы она не клевала. Мы раньше в Бисерово ловили, это большой рыбхоз, тут недалеко, но там условий никаких. А здесь – все удобства. Жену можно в кафе отправить. Для детей площадка, даже клоуна могут привезти».
А на другом берегу окруженный семьей отец троих детей вынимает крючок из карпа. «Откройте рот, пациент!» – командует средний его сын лет четырех. Отец кладет рыбу в садок, к четырём предыдущим. Он счастлив: «В прошлые выходные вообще ни одной поклевки. Но мне дедушка подсказал: „Карп черную леску любит“. В чае нужно вымачивать. Да у нас вообще в прошлый раз – крючок крошечный был». Мальчики трогают рыбу.
Могилёв в ноябре 2011 года
Три вещи больше всего запомнились мне в Могилёве: язык, деньги и чистота.
И язык, и правописание: чугуначны вакзал, театр лялек, сёння, цырульня «Прыгожасць». Смешно – но природа смеха понятна. Русский литературный, обрабатывая диалектные и устаревающие слова, какие-то возвышал, какие-то нейтрализовал, какие-то вытеснял в просторечие, которое и кажется смешным, когда его выдают за грамотный язык. Белорусы называют кукол и железную дорогу ляльками и чугункой всерьёз, а мы нет. Если прислушаться и разобраться, парикмахерская куда смешнее цирюльни. Мы называем красивых людей пригожими, но редко, а «сёння» говорим, но писать стесняемся. Писать же так, как пишут белорусы, в общем, не более забавно, чем говорить «севодня», а писать «сегодня». Сам же народ совсем не похож на впечатление, которое производит их язык. Я был в Могилёве на свадьбе, самая смешная шутка там была такая. Тамада вынул из кармана телефон, приложил к уху и обратился к столам: «Мне только что позвонили из Минска. Сказали, что на этой свадьбе можно хлопать».
В центральном универмаге Могилёва внизу супермаркет, а наверху – советская торговля: пространство разделено перегородками на возрастные и половые отделы, продавщицы наряжены в немаркие халаты, одежда развешана на кронштейнах, стоящих длинными рядами. Я примерялся к драповым курткам, которые стоили около полутора миллионов, не понимая, дорого это или не очень. «Это нормальная цена», – успокаивала женщина, выбиравшая мужу пальто. Фасон у пальто был добропорядочный, двадцатипятилетней выдержки. Потом мы ходили с братом по пустынным даже в выходной кафе и барам, по центральной пешеходной улице, где на одной двери висело объявление «Только до 1 декабря! Всё по 180 тысяч!» То там, то здесь мы пили бедное, пресное белорусское пиво, закусывали нежным белорусским салом с паприкой. В кафе «Изба» читали меню: картошечка от бабы Люси, картошечка от деда Митяя («та же баба Люся, только с яйцами»), сковородка «Бабкин внук» («в сковородочке лежали драники, а их сверху прикрывала ветчина, грибочки, сыр, майонезик, их кумир»). Драники (просто драники, не внучатые) были безошибочными, жареное мясо с картошкой и луком – тоже. Счёт вышел на девяносто шесть тысяч, я дал две пятидесятитысячных, и когда открыл папку со сдачей, она развернулась, как на пружине, от пёстрой толпы денег. Я долго не мог сообразить, сколько нужно добавить, чтобы чаевые оказались в рамках приличия.
Чистота бросалась в глаза уже на ночном вокзале, а потом поразила наутро, когда я смотрел из окна многоэтажного дома во двор. На большом тёмно-зелёном газоне не было видно ни одного окурка, ни одного пакета, ни одной бутылки, ни хоть какого-нибудь маленького, человеческого мусора – ничего кроме травы и земли. И потом было то же самое: пойдёшь в магазин, и всё чисто; пойдёшь от магазина дальше, и всё чисто. На всех тяжеловесных, облачно-серых, безлюдных, слишком широких для людей улицах Заднепровья было чисто. Вопрос был в том, убирают или не мусорят. Но на следующее утро я пошёл, туда, где на карте был обозначен парк имени 60-летия Октября. Он состоял из редких тонких деревьев и травы, а на траве были и бутылки, и пакеты, и окурки: по отдельности, сосредоточиями, пластами. Я дошёл без дороги до небольшого озера. На берегу стоял корабль, переделанный в ресторан с казино. Всё было закрыто, на другом берегу стояли дома, на песке пляжа были взрыты следы. Сквозила мокрая осенняя пустота, я вспоминал, как вчера вечером в темноте над Днепром подростки тушили и снова зажигали зажигалкой Вечный огонь.
Волгоград в декабре 2011 года
Самолёт вынырнул к длинным полям и тут же взлетел в облака. Как будто пилоты увидели, что это не Волгоград, до Волгограда ещё лететь, и полетели дальше. Командир корабля объявил, что самолёт ушёл на второй круг, потому что полоса обледенела и проводятся меры. Мы висели в воздухе, в сером волокнистом светящемся пространстве, где любая точка не отличалась от любой другой. Приземлились только через час. Полоса была мокрой и льдистой, вокруг была степь, поодаль стояли редкие самолёты. Рулёжная дорожка тоже обледенела, и ещё час мы ждали, пока принимались меры и к нам мог подъехать тягач.
Заказанное заранее такси оказалось прокуренной ободранной девяносто девятой с круглолицым азербайджанцем. Мы ехали в самый дальний от аэропорта район мимо бедных домов из силикатного кирпича и ракетных тягачей на железнодорожных платформах. Слева тянулись длинные бетонные цеха: сначала серый бетон, потом зелёный, потом свежепокрашенный бело-голубой с надписью «ВЗБТ». Потом то же самое началось справа: сначала серый бетон, потом зелёный, а потом свежепокрашенный бело-голубой с надписью «ВЗБТ». Дальнейший город был длинным, окраинным, незаполненным, плохо устроенным пространством. По узким и широким разбитым дорогам ехали немытые грузовики, немытые дешёвые легковые. Перед дальними многоэтажками простирались поля бедного частного сектора. «Вот это самая длинная улица, даже в России», – сказал водитель. Дома разных размеров, перемежаемые степными пустырями, стояли на самой длинной улице разреженные, далеко от дороги и друг от друга. Мне показалось, что в этом городе хорошо жить танкам и тракторам, а не людям, и что планировали его примерно так. «Давайте построим дом тут», – предлагали должностные лица. «Давайте», – отвечали градостроители. «На горизонте пустовато, – замечали должностные лица. – Давайте что-нибудь поставим там». «Давайте, можем», – отвечали градостроители и ставили.
«Там богатый район, куда мы едем, – сказал водитель. – Там нефть и всё это. Больше на город похож». Указатели указывали на улицы Казахскую, Ардатовскую, Морфлотскую. Проехали магазины «Сазаны, карпы и щуки», «Хозтовары для личных подворий», «Мясокур» и «Царь-продукт». Проехали мимо улиц Лавровой, Апельсиновой, Тутовой, Тюльпановой и Шекспира. Проехали гостиницу «Чистые пруды» – двухэтажную хибару среди одноэтажных хибар. Проехали мимо заводов, заводов. Посреди пустоши стояла контора «Гламурстрой». Указатель «Гостиница «Мираж» 1 км» указывал в абсолютно пустое место. Проехали мимо магазина-склада под открытым небом «Красота под ногами», мимо Т-34 на пьедестале. Въехали в более упорядоченный район с высокими серо-фиолетовыми домами. Они были усеяны понизу цветастыми вывесками: «Подземстрой», «Радость хозяйки», «Банный рай», «За так», «На халяву». Переехали через Волго-Донской канал. По мосту тряслись дряхлые чешские трамваи. На льду канала катались на коньках люди. Поехали вдоль длинной бетонной стены с патриотическими рисунками и надписями: «Любимый наш Красноармейск, тебя готовы славить. Красноармейск – частица Волгограда для тех, кто здесь родился и живёт». Приехали: на стойке гостиницы «Волго-Дон» среди других украшений стоял флажок партии «Единая Россия» и диплом «Лучшая гостиница Поволжья в категории «Две звезды». Из окна номера был виден торжественный первый шлюз Волго-Донского канала и – справа – неширокая Волга.
Посёлок Красноармейск – им Красноармейский район, самый большой в Волгограде, был раньше. А ещё раньше он был немецкой колонией Сарептой, основанной гернгутерами, протестантами, идейно произошедшими от Яна Гуса. В Россию они приехали при Екатерине Второй, не столько ради экономических выгод, сколько ради свободы миссионерства: с православными работа запрещалась, зато с калмыками поощрялась. Гернгутеры завели мастерские и заводы, но проповедовали без особого успеха. Семейные жили хозяйствами, неженатые – одним общим домом, незамужние – другим общим домом, женились по жребию. Потом община распалась из-за трудностей, общинный дом с часами на башенке стал лютеранской кирхой, гернгутеры по большей части разъехались.
Сейчас от Сарепты сохранилась квадратная церковная площадь. В центре, где был раньше бассейн с родниковой водой, которую доставлял деревянный водопровод, теперь обелиск над братскими могилами Гражданской и Отечественной. Вокруг сквера на фоне панельных пятиэтажек стоят дома с высокими треугольными крышами, скошенными с торцов. Некоторая часть из них отреставрирована и музеифицирована, но в большинстве они выглядят так, будто ремонтировались ещё при гернгутерах. Здесь были склады, магазины, госучреждения, туберкулезный и кожвендиспансер, в двух домах до сих пор находится военкомат. Повсюду на залатанной разрухе висят таблички «Охраняется государством».
Гернгутеры назвали колонию библейским именем – в честь Сарепты Сидонской, куда бог отправил пророка Илию: рядом впадала в Волгу речка с созвучным именем Сарпа (она стала частью канала). Став Красноармейском, она потеряла имя. Красноармейск – это отсутствие имени. Превращение страны в неразличимое пространство: то же самое случилось с Цырицыном. У него было имя в честь реки Царицы, русифицированной Сары-Су, Желтой воды. У Сталинграда тоже было имя: оно подходило городу, превращённому в филиал тракторостроительного и металлургического заводов, а потом и в героическую бойню. Волгоград же не означает ничего, кроме неперсонифицированной пустоты. Город был назван так только потому, что ему больше нельзя было быть Сталинградом и никак нельзя – Царицыном. В Волгоград можно было с таким же успехом переименовать любой волжский город: от Ярославля и Казани до Самары и Сызрани. Странно, что их все не переименовали в Волгограды, различаемые по номерам, и не завершили тем самым социалистическое изъятие истории.
На столе в гостинице лежало «Меню завтраков в «Нашем кафе» по системе «Шведский стол». Дни различались: по понедельникам среди прочего давали суп молочный с макаронными изделиями, по средам бедро куриное жареное, по четвергам и пятницам тефтели. Неизменными были хлебец отрубной, рогалик со сгущёнкой и нарезка мясная, сырная. Никогда я не видел такой тонкой, бумажной нарезки мясной, сырной. В обычное время в кафе кормили салатами «Эсмеральда» и «Нежность», башенками из баклажанов с сыром и помидорами, мясной розочкой, рулетом куриным по-прусски и остальной малоприятной роскошью. К счастью, встречающая сторона вспомнила о кафе с местными соленьями, которые звали «бздоватыми помидорами».
Кафе называлось «Кулинарная мастерская «Транжира» и находилось в подвале. Внутри было богато: каменные каскады, стены красного кирпича, белые свисающие скатерти. Над стойкой висел телевизор с «Кухня ТВ», на экране то вопил Гордон Рамзи, то выгуливал очередное своё худи Джейми Оливер. Приблизилась хозяйка, коротко стриженая женщина с суховатым лицом, золотыми зубами и хваткостью тамады. Мы спросили насчёт бздоховых этих самых солений и какой-нибудь местной рыбы. «Местная рыба? Судачок-с. Шо же, не форель же я вам предложу. Вы позволите, я сделаю его вам так, как вижу. А не понравится, денег не возьму, – напористо расписывала она. – С чем? Да вот с тем, с чем сделаю». Узнав, что я не ем ни майонеза, ни сметаны, замнулась, но нашлась: «А сыр вы откушиваете? В любом случае соус он идёт на чём-то. А яички вы кушаете вообще? Позволительно ли спросить, уважаемый господин, отчего же такое недоразумение в вашем лице? Я почему так дотошно вас выспрашиваю – вы определились таким образом на предмет этих двух продуктов, потому что они вам в принципе не нравятся или у вас аллергия? И если я туда положу чего-то, а вы знать не будете, то ваше трудное детство не скажется?» Я уверил, что распознаю, так что она пообещала сделать с чем-то другим. Ещё мы хотели ухи, но сошлись на борще, тем более, что «борщ, говорят, у нас славный»: «Если бы заранее, я бы вам такой ухи бы наварила. На завтра ушицу можно заказать. Но надо варить её из карпа, исключительно. Рыба – это как у Паниковского гусь. Рыба – это же рыба!»