скачать книгу бесплатно
полигон, родник
Перед домом в городе Струнине, который является нашей дачей, расположена большая поляна, украшенная липами. Она окружена частными домами, а в её середине находится водопроводная колонка. Однажды утром я отправился к ней, чтобы запасти воды на предстоящий день. У колонки стоял пожилой мужчина, он набирал воду в два ведра. К нему подошёл по тропинке другой, лысый и выдающийся, мужчина в очках с крупными стёклами и с рюкзаком. Он поздоровался с набиравшим воду как со знакомым и завёл разговор о грибах: «Мелкие, во. В Запретке. Там же сейчас полигона нет. Полтора ведра набрал». Так я определил, что где-то в струнинских окрестностях функционировал объявленный запретной зоной полигон, вероятнее всего, военный, и что это – грибное место. Кроме того, из дальнейших слов грибника я узнал о существовании недалеко от города Струнина родника. Родник находится «там, в березняке», выдающийся мужчина как раз туда направлялся. Так я совершенно случайно стал обладателем несколько ценных топографических сведений.
основы
Этим летом в электрических поездах маршрута «Москва-Александров» пассажирам часто объявляли рекламное объявление. Свято-Пантелеймоновское училище женским голосом приглашало православных христиан обучиться специальности «медицинская сестра». Обучение, предупреждало, платное, иногородним, обещало, предоставляется общежитие, необходимо, обуславливало, среднее образование и рекомендация священника, два года, продолжало, десять месяцев, кроме общих специальностей преподаются духовные, добавляло, основы милосердия, вышивание и хоровое пение, выдаётся, обращало внимание, диплом государственного образца. «Наверное, хоровое пение помогает медицинским сёстрам сохранять присутствие духа», – думал я, слыша это объявление в очередной раз.
жопа
В вагоне электропоезда «Москва-Александров», полном пассажиров, возник спор из-за места.
– Вам документы показать? – сказал мужчина.
– Я вам сама покажу, – сказала женщина.
– Вызывайте контролёров! – сказал мужчина.
– Жопа что ли у вас большая? – сказала женщина.
– Я сам сейчас вызову контролёров. Ладно бы ещё до конца ехали! – сказал мужчина.
– А поездите вот так на работу! – сказала женщина.
– Это место занято. Я больше разговаривать не буду, – сказал мужчина.
– Чем оно занято? – сказала женщина.
– Мною! – сказал мужчина.
– Уважаемые пассажиры! Будьте взаимно вежливы друг к другу, – сказал записанный на плёнку женский голос.
Стало тихо, и поезд отправился в путь.
настурции
Под окнами кухни дома в городе Струнине, который является нашей дачей, растут настурции. Дождевая вода, когда идёт дождь, сжимается на её листьях в прозрачные подвижные капли изменчивой формы. Капли скатываются с верхних листьев на нижние, а потом на землю, как по горке. Мне очень нравится наблюдать за этими путешествиями.
лёгкая атлетика
Перед прибытием электропоезда из Москвы перед вокзалом города Струнина выстраивается ряд автомобилей такси и два городских автобуса, «Газель» и ПАЗ. Автобусы стоят наготове с открытыми дверями, а возле частного легкового автотранспорта в ожидании разговаривают водители. Прибывший электропоезд открывает двери, и многочисленные пассажиры начинают быстро бежать с высокого старта, держа сумки на весу на вытянутых вперёд руках. Основной город находится в стороне от станции, а транспортные средства обладают ограниченным количеством мест, поэтому скорость бегущих не зависит от их возраста. Это зрелище особенно красиво в темноте, когда молчаливые тени проносятся мимо и превращаются на свету в разноцветных говорливых людей.
осень
Вскопав землю на приусадебном участке, я отправляюсь на станцию. В Струнине стоит просторный сентябрь. В деревьях щебечут птицы, готовясь к югу. Кусты у церкви возле станции зелёные снизу, а сверху все жёлтые. Переход цветов внезапен, как будто кустарник охватило неподвижное пламя. Поезд из Москвы отражает далёкое солнце и приближается, раздавая окружающей местности сигналы. Пожилой и подвижный мужичок спрашивает в магазине, что у меня за цветы. Я не знаю про эти цветы ничего, кроме того, что они красивы. «У меня такие же, но только набухли, – радуется мужичок. – Но я забыл, как они называются». Он спрашивает имя цветов у продавщицы, продавщица не знает тоже. «Мне мою любимую, – говорит он. – И „Приму“ за четыре пятьдесят». Он получает своё очень дешёвое вино и сигареты, он счастлив, он удаляется по платформе, покачивая бёдрами, как женщина, впереди него заходит солнце и освещает Струнино и окрестности Струнина. Ещё тепло, но небо уже прохладно. Прозрачный воздух делает разноцветные пятна мира ярче, и всё так красиво. В лесных прогалинах прячутся дачные домики, загораживаясь молодыми деревьями. Это поезд уже едет по своей железной дороге.
вмф
В городе Струнино Владимирской области, в тени деревьев у монумента в честь победы советского народа в Великой Отечественной войны над фашистской Германией десять человек в тельняшках праздновали День военно-морского флота. Они смотрели по сторонам, негромко смеялись, пили водку и смотрели по сторонам под круглым золочёным барельефом с профилем солдата в каске. Рядом с праздником были закреплены два флага: бело-сине-красный и андреевский. Было жаркое сухопутное воскресенье; жители шли на рынок и с рынка. Вскоре по центральным улицам город ездили легковой автомобиль и микроавтобус маршрутного такси, а флагов было три. На верхнем багажнике легкового автомобиля развевался Андреевский, а из правого окна – бело-сине-красный. Ещё один андреевский высунули из правого окна микроавтобуса; в правом держали на весу чёрную бескозырку. Бывшие матросы пересекали родной город в разных направлениях молча, полные гордости за моря и корабли.
доброход
В продуктовом магазине «Доброход» видно в складской глубине прежнее оформление: «Брюки шерстяные. Брюки хлопчато-бумажные». «Мне одну сосисину, – говорит женщина. – Вот эту, тураковскую». «С сыром или с печенью?», – уточняет продавщица. «Да всё равно. Мне кошке», – отвечает женщина. Когда мы выходим, кошка сидит на бетонном крыльце перед мокрым местом. Она белая и облезла от лопаток к голове до красной кожи; болеет.
мороженое
Юноша переступил через белую теплотрубу, а женщина на неё села. «Коль, вынь мороженое. Оно уже растаяло, наверное», – говорит она, переваливая налево тяжёлые ноги, подняв к животу сумку. Юноша подходит к старику, сидящему на врытой в землю покрышке, и молчит. «Коль, вынь мороженое, – говорит женщина, подходя. – Оно там, в пакете, растаяло уже, наверное».
ожог
Мальчики подбежали, обступили подъехавшего на красивом велосипеде мальчика из другого двора. Он был младше большинства из них, на нём была бейсболка. Они хотели показать ему карты и показывали ему чёрные карты, отсчитывая своё богатство веером. «А у тебя такая есть? – спрашивал у приехавшего мальчик с упитанными щеками и в коричневых резиновых сапогах. – Карен, а у тебя вот эта есть? А давай меняться!» Мальчик на велосипеде молчал, но потом сказал: «Вали отсюда, а?» – и стал выезжать из группы. «А покажи, какие у тебя есть?» – спрашивал щекастый мальчик. «Вали отсюда, а? Вали отсюда, а? – продолжал валить велосипедист. – Вали отсюда, а?» За ним увязался самый младший мальчик, которому уже в другом дворе повторяли: «Вали отсюда, а?» «А у тебя такая карта есть – «Ожог?» – крикнул мальчик с щеками и в резиновых сапогах. Не дождавшись ответа, он сказал мальчику с русыми от солнца волосами: «У меня таких карт двадцать». «А у меня в деревне их двести», – отвечал тот, посмотрев глазами внутри себя. «Нету у тебя двести», – ответил полный мальчик. И они присоединились к другим мальчикам, сидевшим на белой трубе и стоявшим возле неё.
подарки
На стадионе, на трибуне, разложенной из тёмно-серых тёплых бетонных плит, сидели две девушки и пили кока-колу. «А на двадцать третье февраля или на день рожденья она ему записную книжку такую подарила, – сообщала одна из них. – С обложкой такой, с ручкой. Очень красивую такую. Я увидела такая и говорю: «Лена, бросай Сашу, встречайся со мной. Я тоже хочу такие подарки получать». А Таня такая говорит: «Нет, Лен, со мной». «Маши! Машеньки!» – звала женщина двух девочек с косами, бегавших вприпрыжку по футбольному полю. Рядом с ней находился мальчик.
город
Лучший вид на город Струнино открывается, когда уезжаешь из него летним вечером и переходишь через железнодорожные пути по пешеходном мосту. Можно постоять на нём, встав лицом к Александрову: налево будет дополнительная часть города с небольшими домами, направо – основная, с неработающим и пустым огромным текстильным комбинатом «5-й Октябрь», зарастающим растениями. Можно посмотреть на рельсы, рассекающие впереди лес, который кажется бесконечным, но который заканчивается через несколько километров другим городом. Можно развернуться и посмотреть в другую сторону: виден рассечённый рельсами лес, который кажется ещё более пространным, но там через несколько городов Москва; справа виднеется покатое поле с дачами. В самом городе есть огороженные плотным кустарником дома с садами, полуразрушенные здания, красивые в замысле, скульптуры, социально-значимые и обычные магазины, пруд между фабрикой и жилыми районами, сделанный из тоскливой реки, полузаросший стадион, а также несколько стоматологических кабинетов и агентств недвижимости. Красота встречается здесь редко, случайно и неожиданно.
Свинушки и Заречный в июне 2007 года
Деревня Свинушки находится через дорогу от посёлка Заречный, а оба населённых пункта – недалеко от города Скопина в Рязанской области. Посёлок назван так потому, что находится по отношению к Скопину за рекой Вёрдой, насчёт Свинушек утверждают, что сюда Иван Грозный ездил собирать грибы. Предположение абсурдное (двести пятьдесят километров от Москвы), его можно объяснить только свойством провинции определять себя не как самодостаточное место, а через отношение к большему.
Это определение, асимметричный ответ на окружающую незначительность и неустроенность, – постоянный фон разговоров с приезжими. Здешний стадион «Машиностроитель» – «чуть ли не лучший в области, трава очень хорошая» (стадион состоит из небольшого поля и пары трибун с одной стороны; говорят, раньше для красоты у стадиона стоял самолёт, но потом его «разрезали на металл»). В Скопине родился маршал Бирюзов, «а маршалов Советского Союза всего было семь или восемь». Расположенный за Вёрдой Дмитриево-Ряжский монастырь – «древний-древний, о нём даже в твоём интернете есть». Монастырь действительно древний, но информацию о нём я в сети нашёл минимальную; он считается памятником Куликовской битве («говорят, что тут и было Куликово Поле», разумеется): здесь будто бы побывал перед ней Дмитрий Донской, а долгое время в монастыре хранился посох («костыль») Пересвета ([битая ссылка] «Он сделан из довольно толстой яблоневой поросли, вырванной с корнем; верхушка его, в виде буквы Т, образовалась из отраслей корня. В прежнее время богомольцы отгрызли от него частицы, как предохранительное средство от зубной боли, отчего верхушка костыля сильно попорчена»). Рассказав про древность, тут же добавляют: «Но, между нами говоря, это не монастырь, а публичный дом; бандиты из Ленинграда и Москвы едут». Эта гордость и эта зависть странны: монастырь не играет в жизни этих людей никакой роли – кроме того, что висит над Свинушками и болотистыми лугами, организуя пространство. Наконец, расположенный неподалёку Скопинский автоагрегатный завод делает амортизаторы «для всех» (то есть для всех автопроизводителей).
На этом заводе работает дядя Миша, муж моей двоюродной тётки. Он с женой вернулся на родину из Петропавловска-Камчатского, где ремонтировал подводные лодки. Мы отправились с ним за продуктами, и заодно он с пояснениями показал мне посёлок. Начал с завода горно-шахтного оборудования. Завод (как и выросший вокруг него Заречный) появился, когда усиленно осваивали Подмосковный угольный бассейн, а сейчас он похож на закрытый за ненадобностью. Но у него есть даже [битая ссылка] сайт, из которого ясно, что шахтные конвейеры и «перегружатели скребковые» производят до сих пор. Один из конвейеров («комбайн», как его здесь называют), выкрашенный в жёлтый цвет, лежит на постаменте перед проходной. За ним дорожка, ведущая через заросли мимо гигантского, но постепенно скрываемого растениями Ленина, стоящего на белом пьедестале и большой синей детали.
Вышли к рынку – двум пустым металлическим навесам. Рядом работал магазин. Купив рязанского пива, мы пошли в парк с огромными деревьями. Было видно, что когда-то о нем заботились, но потом перестали. Уселись на остаток дворовой карусели, сверху из тяжёлых гнёзд кричали грачи. Дядя Миша рассказывал о том, как он пересекал экватор и как ловят рыбу в камчатских реках. «Придём, я тебе поставлю фильм про Камчатку, – пообещал он. – Я когда его смотрю, плачу». Кто-то пошевелился в высоких растениях. Я разглядел в зелени грачонка с моргающим, но ничего не выражающим глазом. Птица лежала на земле и коричневой бутылке. «Тут их много, – объяснил дядя Миша. – Летать учатся, а не у всех получается». Осмотревшись, я увидел несколько небольших мёртвых чёрных тел, скрытых зелёными стеблями и листьями. Потом мы ходили по пустым улицам с двухэтажными домами, которые держались из последних сил. Штукатурка на них отстала как от запущенной кожной болезни. Зашумели тополя.
В субботу в Заречном был базарный день. Прилавки под навесами примерно на треть заполнились товарами и продавцами («со всего района приезжают»). Было начало июня, торговали капустной и помидорной рассадой, семенами, яйцами, молоком, дешёвыми сарафанами и тапками из мешка. Ассортимент был обусловлен платёжеспособным населением: старухами. У трёх продавцов было мясо. Один, большой и здоровый, лет тридцати, был одет в камуфляжную форму и доставал мясо из новой «десятки» вместе с крепкой красивой женой, украшенной золотыми серьгами. Среди остальных торговцев он выглядел неожиданно живо и предприимчиво.
В один из дней, проведённых там, я сидел на автобусной остановке, ждал маршрутки до Скопина и смотрел на абсолютно пустую рыночную площадь. На остановке играли дети, но ушли и они. На площади никого не было и ничего не происходило, за ней высился парк с мёртвыми грачами. Проехала машина. Через некоторое время вторая.
Скопин в июне 2007 года
В городе Скопине Рязанской области я провёл вечер, гуляя и фотографируя. Здесь родились маршал Сергей Бирюзов и композитор Анатолий Новиков, учился в школе Владислав Сурков, жил и работал маньяк Виктор Мохов.
В старом городе чрезвычайно широкие ровные улицы; автомобили проезжают по ним нечасто, но очень быстро. Общественные дореволюционные здания отреставрированы и выкрашены в ядовитые и некрепкие синтетические цвета. Вдоль улицы, ведущей к вокзалам, стоят облупленные бежевые одно- и двухэтажные дома, которые выглядят так, как если бы их строил сосланный в советскую глушь палладианец: высокие фронтоны, колонны, арки. До любого моря от Скопина три года скачи – не доскачешь, тем не менее здесь стоит памятник «Слава морякам-освободителям»: в 1941 году город, ненадолго занятый немцами, освобождали действительно моряки. Фантастичен и Вечный огонь, автор которого равнялся то ли на Пикассо, то ли на Филонова.
В местном музее шла выставка «Отчего так в России берёзы шумят…» Видел магазины «Дамское счастье» и «Русский крепёж» (слоган: «Скрепим мир»). На окне одной из лавок, за диагональной лучистой решёткой, висел белый лист А4: «Познакомьтесь! В продаже – двери». «Лебедь постригся! Постригся Лебедь! Лебедь, как теперь летать будешь?» – спросил, переезжая через дорогу, редкий велосипедист у редкого прохожего. На здании стройорганизации тянулся выцветший лозунг «Знамя мира – (профиль Ленина) – знамя социализма»; уравнение со всеми неизвестными.
Автовокзал, облицованный пластиком, и изумрудный железнодорожный стоят напротив друг друга. Я провёл возле них около двух часов, не видел ни поездов, ни автобусов. По боковой ветке раз или два в день приезжает пригородный поезд, но мне показалось, что железная дорога здесь проложена или ради красоты, или потому что так положено. Автостанция по вечерам закрыта; к концу дня в темноте приезжает автобус из Москвы. На рекламной тумбе у автовокзала прочитал объявление: «Ремонт, покупка, продажа, обмен сломанных, утопленных, закодированных б/у сотовых телефонов».
На следующий утро был базарный день; пустынные скопинские улицы населились людьми.
Ленино в июле 2007 года
Степные крымские посёлки выглядят издалека серо-зелёными пыльными пятнами на ровной сухой поверхности, внутри же скрывают прохладу, а также благоустройство и чистоту, которым могли бы позавидовать посёлки российские. По крайней мере, таково Ленино, с которым меня связывает так много, что это место для меня и есть настоящая родина.
Раньше место называлось Семи Колодезями; станция называется так до сих пор. Посёлок состоит из тихих улиц, на которых растёт шелковица и вишня, алыча и грецкие орехи. От станции к центральной площади со зданием администрации ведёт проспект Ленина: на всём проспекте один жилой пятиэтажный дом, вход на рынок, пять-шесть магазинов – остальное деревья. Дойдёшь до центральной площади с администрацией, судом, домом культуры – пахнет длинноиглой средиземноморской сосной, оплетают фонари вьющиеся растения. Тишину заполняют упругими звуками горлицы. Дальше, в конце, то есть в начале улиц Пушкина, зияет универмаг «Весна», внутри него не осталось ничего из того, что я знал когда-то наизусть. Растения остались прежними, а жизнь людей изменилась.
После обеда, когда закрывается рынок, в посёлке не происходит практически ничего. Ночью небо заполняют звёзды, млечный путь мерцает рядом с балконом. Когда мы уезжали, на перроне сидели чёрные сверчки и никуда не спешили.
Щёлкино в июле 2007 года
Любой город представляет собой сочетание надежд, уже не сбывшихся, и планов, которые сбудутся, а чаще не сбудутся в скором времени. На центральных улицах, предназначенных для прогулок, разрастаются рынки; образцовые площади зарастают наружной рекламой; стадион, существующий сейчас и проецируемый в будущее, зарастает небоскрёбами; улица, продолжающаяся удивительной перспективой, становится безвыходным тупиком, начинающим с другой стороны новую перспективу; в пустующие дома культуры завозят на пару дней меха, трикотаж и медицинские приборы; из здания, предназначенного для областной гостиницы, делают больницу, потому что областной центр разжалован в районные; жилые дома превращаются в конгломераты частных гостиниц; рынки обрастают магазинами, а потом переезжают, оставляя пустоту.
Щёлкино – яркий, очень яркий пример такого разновекторного развития.
Город, названный в честь физика-ядерщика, был поставлен в степи между Азовским морем и солёным Акташским озером для жизни строителей и работников Крымской АЭС. Атомную станцию не достроили, город остался и долгое время практически пустовал: никаких промышленных предприятий тут нет – это, можно сказать, спальный район без обеспечения. Зимой здесь до сих пор малолюдно, потому что делать здесь именно что нечего. В середине девяностых летом Щёлкино наполняла молодёжь, приезжавшая на «Казантип», фестиваль, который устраивали в пустующей станции. Сейчас многоэтажки превратились в детский курорт с очень коротким сезоном. Много квартир куплено жителями других городов (преимущественно москвичами), чтобы было куда приезжать, когда прогреется море: ещё лет пять назад жильё здесь не стоило почти ничего. Центр города, в котором нет улиц, а есть только номера домов, – в рынке, куда смещены и практически все магазины. На окраине стоит комплекс из бывших магазинов и службы быта – его построили тогда, когда и весь город; это неприлично сохранившийся археологический памятник концу восьмидесятых – такие здания приводят меня в грустный восторг, это приметы детства. Два здания заброшены совсем и разноцветны от времени, третье превращено в церковь «Свидетелей Иеговы» и разноцветно от людей. Непредставимый в начале существования города и обязательный теперь православный храм находится в небольшой и обычной белой хате при въезде в Щёлкино. На почте, украшенной нарисованными на бетонных выступах марками с видами столиц союзных республик и бронзовым узором со звёздами, серпом и молотом и картой Крымской АССР, получают гривневую пенсию и посылки компаний, занимающихся прямыми продажами. Сияет чешский луна-парк с украинскими надписями, к морю ведёт аллея с кафе и сувенирными лотками. Но сбудется ли всё это через год? Через пять лет?
По вечерам здесь комары с очень болезненными хоботками; когда я фиксировал темнеющий вечер, в кадре проявлялось возле объектива десятка с два насекомых. Много декларативного сочетания голубого и жёлтого: власть помечает территорию даже спасательным постом и двуцветными квадратиками на мусорных баках. В кафе «Ветерок», в самом конце набережной, налево, вкусные чебуреки – с мясом, картошкой, сыром.
Ильичёвка в июле 2007 года
После колючего кладбища, где между оград ходила индейка с индюшатами, мыли у тёти Любы руки с мылом, как надо после встречи с мёртвыми. На заборе вместе с номером дома висела табличка с лестницей: при пожаре тётя Люба должна, как распределили, спешить с лестницей под мышкой к месту происшествия.
Когда-то мне было пять лет и я поджигал спички у сена на дворе дедушкиного дома. Сено загорелось, я стал тушить его сеном, прибежал к спящей маме, рассказал об огне и тут же уснул сам. Когда проснулся, сараи сгорели, все стояли в саже и смотрели на меня. Может быть, в тот день я и стал взрослым. У сына тёти Любы, сухорукого Юрика, где-то была в то время аббревиатура «ЮДПД» – на повязке ли, на значке ли. Он расшифровывал её мне как «Юные детишки, поджигайте домишки». Два года назад избитый до крови Юрик, выросший в наркомана и алкоголика, задохнулся рвотой в Феодосии. Старший сын тёти Любы, здоровый, тоже пьёт и тоже живёт не для работы. Благополучна дочь, уехавшая в Краснодар.
Это была крепкая богатая семья с хозяином-передовиком, вернувшимся с целины с машиной, потом появилась ещё одна, и дом под счастливой фамилией Одариковых был полон. Хозяин умер, бетон, которым залита его могила, пробил овсюг; дерево застеклённой беседки на крыльце превращается в труху; по стенам комнат висят фотографии из хороших времён, а в особенном уголке, где стоит в банке из-под сгущённого молока свечка, высится стопка книг: «Существует ли заботливый творец?», «Секрет семейного счастья», «Самый великий человек, который когда-либо был».
Тёте Любе семьдесят, у неё дрожит голова. Она достаёт альбомы и коробки с фотографиями, говорит, что скоро умрёт, и велит забирать, что нужно, чтобы не пропало. Это снимки счастья, отпечатки того, из чего меня сделали: сильные и молодые чёрно-белые люди сидят над морем с длинногорлыми бутылками; танец на деревенской улице; перекур у мотоцикла; дед в кубанке во Львове, где служил после освобождения из германской неволи; пары, свадьбы, дети, дети детей. «Я», – объясняет тётя Люба полуистлевший снимок годовалой круглоголовой девочки в белых носочках и платье в мелкий узор: фотографию нашли в кармане гимнастёрки её отца, когда его убили в начале войны. Напоследок она показывает коричневый парик, подаренный дочерью и внучкой, надевает его на свои седые кудрявые волосы, и тот сидит как шапка: тётя Люба позирует без улыбки, зная, что это ужасно смешно. Я кладу фотографии в сложенный бланк протокола допроса с применением звукозаписи (откуда он здесь? зачем?): «Изложите подробно все известные Вам обстоятельства».
Они таковы: на пустом пространстве между домом тёти Любы и домом тёти Лиды, между улицей Школьной и Горой, в центре того, что раньше называлось Каракуями, а теперь Ильичёвкой, лежат гладкие и смирные красно-коричневые коровы. Стадо пригнали на дойку, как пригоняли его мы с братом Сашей и дядей Шурой: у него было три коровы, и поэтому у нас было три дня, которые казались случайными и повторяемыми, а оказались способными заполнить память целиком. Утром мы уводили коров за канал, где они ели солёную бедную степь, нам же нужно было беречь от них зелёную пшеницу. Большеглазые коровы были пугливы. Мы сидели в бричке, смотрели на высушенное бледное небо, на дальнюю пустоту вокруг и вели разговоры. На третий день коровы в середине дня стали тесно собираться вокруг одного места, пригнув головы к земле и мучительно мыча, и к первым присоединились многие. Дядя Шура говорил, что такое случается будто бы там, где когда-то убили корову: живые чуют кровь мёртвой. Но на самом деле это было необъяснимо: просто посреди жаркого дня коровы перестали пастись и собрались вокруг точки и стали мычать, а потом перестали мычать и снова стали пастись. Лошадь вот ещё была гнедая, с недавно родившимся жеребёнком, которого звали Звёздочкой, – по пятнышку на лбу. Однажды дядя Шура был с ней на току, а она сбежала вместе с бричкой, пришла во двор, стала жевать развешанное бельё, и оно стало зелёным от рубленой кормовой кукурузы, которую ей давали вдоволь.
Тюмень в августе 2007 года
На первом этаже Музея изобразительных искусств было отключено электричество. Странно ходить по музею с выключенным светом – видишь картины такими, какие они есть на самом деле, когда их никто не видит. В день, когда я там ходил, была выставка графики Шишкина, и в полусумраке залов было видно, как она бесцветна. Был также небольшой зал с Аргуновым, Рокотовым и Боровиковским, было по одному Айвазовскому, Репину, Кустодиеву, Фальку, но мне больше запомнились второстепенные – Констанин Горбатов, «Зимний закат», Станислав Жуковский, «Княжеский дом осенью» (первый умер в бедности Берлине в конце мая 45-го, второй в 44-м в концлагере в Прушкове, вот судьбы). Если за чем и ехать сюда специально – это картины ненца Константина Панкова с чистыми цветами и текучими волнистыми композициями и работы других художников «северного стиля». А ещё здесь целый зал тобольской резьбы по кости: сцены охоты, поезда лаек, олени, есть соцреалистические работы, в которых поражает несколько идиотическое сближение далековатых материала и формы, – я, например, засмотрелся на «Победительницу» Геннадия Кривошеина (известный косторез): вырезанную из кости мамонта фехтовальщицу в бриджах с рапирой, кубком и маской. Странное ощущение видеть часть древнего животного, так вот преобразованную.
Тюмень заметно равняется на Москву. На ювелирном магазине пишут: «Новое поступление бриллиантов». По городу висят объявления «Пропишу несколько человек в своей квартире. Быстро». «Евросеть» тут называется бутиком. А мой брат-тюменчанин показывал ресторан, в котором, утверждал он, в меню не указывают цены, а просто приносят счёт (неважно, так ли это на самом деле, важна уверенность, что да); про соседний же Курган он отзывался так: «У них перед казино (тогда ещё были казино) стоит главный приз, «девятка», – и этим всё было сказано и о Тюмени, и о Кургане. «Столичность» проявляется также в реставрации старого и строительстве нового: деревянные и каменные особняки прошлых веков в центре города заменяются точно такими же, только свежими, а тюменский офис «ЛУКойла», например, – уменьшенная копия московского, только без нефтяной качалки перед входом. Даже цирк тут, как и в Москве, стоит на Цветном бульваре. При всем этом Тюмень кажется гораздо более удобной для жизни, чем Москва, потому что соразмерна человеку. Здесь работают далеко не самые выдающиеся архитекторы, но вот градостроители тут хорошие и удачно вписывают в существующие улицы даже самые скучные сооружения. В жилые районы с деревянными домами с красивыми резными ставнями и наличниками аккуратно вставлены девятиэтажки – по одной-две на небольшой аккуратный квартал (не в каждый) и такой высоты, что они не кажутся высокими. В центре же на углах оставляют старинные особняки, а за ними – новостройки в пять-шесть этажей; или окружают старинный угловой дом полукругом – и то, и то смотрится органично. На улицах очень чисто – и потому что их хорошо убирают, и потому что урны часты как нигде. Правда, воздух в центре города трудный: чадят старые, списанные из Европы автобусы (на них надписи: «Частный» или «Личный») и тяжёлые грузовики со строительными грузами и строительной пылью.
Памятники в Тюмени прекрасны. Стоит человек в высоких сапогах и свитере, он держит пальцами висящую за спиной куртку – простой человек, душа нараспашку, а ведь был большой начальник Рауль-Юрий Эрвье, под его чутким руководством открыли 250 месторождений. Вторая рука его трогает валун, символизирующий недра (недра!). Есть памятник школьникам, не вернувшимся с войны: девушка провожает юношу в солдатской шинели, положив руку ему на грудь. Есть удивительный памятник Победе: серая цементная стена с многофигурным примитивистским барельефом. Родина-мать попирает врага в образе инопланетянина с крыльями, в солнце заключены узники концлагерей и мирные граждане, идёт строй солдат с ручными пулемётами и ППШ, тут же портреты тюменских героев и героинь в овалах. На улице Коммунистической разбит сквер святителя Филофея, где его, бронзового, слушают изумлённые представители коренных народов и русский охотник с ружьём. И ещё в Тюмени много памятников жертвам репрессий. У Текутьевского кладбища стоит камень с белым крестом и надписью «Покоятся здесь в тишине Обычные граждане – мирные люди, Погибшие не на войне». Рядом стоит стела, посвящённая депортированным калмыкам. А на центральной улице Республики есть камень, на котором написано: «Здесь в 1937—1938 годах проводились массовые расстрелы безвинных. Никогда больше».
В Тюмени, как и в Москве, есть мост для молодожёнов, только гораздо больше. Он ведёт через реку Туру от места, где была основан город, в Зареку. Весь замковый ассортимент хозяйственных магазинов Тюмени скрепляет там брачные союзы граждан: «Любить друг друга будем вечно. Ирина и Антон», «Евгений, Наталья, совет да любовь», «Виталюся и Ленуся. Любовь навеки». Перила моста используются в качестве места для любовных признаний: «Шквал Тимур, я дышу тобой и только. От Марии», «Лёлик! Я тебя обожаю! И безумно люблю! Олик», «Я умею любить, но недолго», «Вздох идёт всё трудней По изорванным нервам Я поверь оценила всю силу любви. Нужно в спину стрелять, если хочешь быть первым – Как же много цинизма в моей грязной крови! Я люблю тебя, ДУРАК!» Надписи есть также на асфальте и даже с наружной стороны моста: Павлик написал там, что любит Олю. А под мостом неспешно плавает по Туре единственный в городе прогулочный теплоход.
Тобольск в августе 2007 года
«Поехали завтра в Тобольск», – предложил Миша. «А где будем ночевать?» – спросил я. «Да мы завтра вечером и вернёмся», – сказал Миша. От Тюмени до Тобольска двести пятьдесят километров, а если туда и обратно – пятьсот. Для меня, привыкшему к тому, что расстояние от Москвы до Арзамаса в четыреста (а на машине те же пятьсот, я два-три раз так ездил) – это вполне себе обстоятельное путешествие, предложение казалось не совсем выполнимым. Для брата, сибиряка, дорога не представлялась чем-то сверхординарным. Наутро мы отправились и по хорошему таёжному шоссе, уставленному восьмиконечными крестами с одной и той же надписью «Господи, спаси и сохрани Россию», домчались до Тобольска на «Ладе-Калине» за два с половиной часа.
Бывшая столица Cибири – татарской и русской, аж до самого Тихого океана, – и в то же время место не столь отдалённое (по сравнению со столь отдалённой Восточной Сибирью), куда были удалены многие, от угличского колокола и пленных шведов, до декабристов, поляков и последнего царя, город, лишившийся столичного норова, когда Транссиб прошёл через Тюмень, а потом ставший центром нефтепереработки – всю эту противоречивую, смотанную в плотный клубок с торчащими нитками историю, где свобода и неволя – почти одно и то же, – можно увидеть в Тобольском краеведческом музее. Который, как и положено, находится в кремле, одновременно и крепости, и тюрьме, остроге, защищающем от безграничного и безлюдного окружающего пространства – и одновременно в это пространство не выпускающем.
Здесь есть всё, что составляет суть этого причудливого края и этого города, столицы простора и пустоты. Белоснежная модель старинного города и зал декабристов. Жилища коренных северных народов, шаманские берестяные маски и интерьер дома сибирских татар. Кандалы и клейма для каторжников – деревянные печати, где иглами выложены буквы, – и даже машинки для клеймения с целым набором клейм. Самодельные арестантские ножи и карты с чернильными пиками и трефами. Крестьянский календарь в виде палки с засечками: четыре стороны по временам года; длинные засечки или даже рисунки (соха, грабли, серп, солнце, месяц, лодка, сани, птиц, звери) – праздники, кресты – церковные праздники; короткие засечки – будни; ниточка указывает день. Резная кость: солдаты, упряжки, охотники, конный в фуражке с автоматом, какие-то обелиски. Мамонтовый скелет и чучело белоголового сипа («Залёт птицы случайный», – говорит табличка; то есть если бы не залетел и не сел бы в 1940-м на купол церкви, остался бы жить). Тут же засушенный ктырь с пояснением: «Слюна ктырей содержит сильный яд, от которого насекомые умирают мгновенно; личинки ктырей также хищники». А по залам ходят такие каторжные на вид люди, – в спортивных обвисших штанах, которые выглядят единственными у этих людей видом брюк, – что кажется, будто арестанты пришли посмотреть на свой музеефицированный быт. Шумит, пылит в кремле ремонт: из тюрьмы делают аттракцион. Выходишь за белую стену на обрыв – и видишь обширную огибаемую широким Иртышом Подгору с костёлом и церквями посреди низкорослых крепких домов, а дальше, за Иртышом – волю без конца.
То же и у подножия памятника Ершову, местному: тобольский кремль в миниатюре на спине кита из «Конька-Горбунка», и тут же мужики играют на гармошке, лошади отдыхают, тянут другие мужики сеть, а кит вроде как и доволен – сибирская идиллия, глубокая мечта о сказочной жизни с одновременной твёрдой убеждённостью, что ничего сказочного нет и быть не может. Немногие туристы фотографируются с сидящим на троне царём – сказочным, не тем, кто жил здесь, не зная, что доживает.
То же на Завальном кладбище, где и Кюхельбекер, и ссыльные поляки, и нефтяники на чёрных плитах во весь рост как живые – с эпитафиями: «Трассы нефтяные – линии судьбы на ладонях Родины-России, а в судьбе России есть и я, и ты, это мы – нефтяники Сибири». Над кладбищем нависает стальная телевизионная вышка, на кладбищенском стенде висит образец правильного креста, над кладбищем тоже ведётся очистительно-туристическая работа: «В связи с большими реставрационными работами в исторической части Завального кладбища, – висит на входе табличка, – и разработкой туристических маршрутов к историческим памятникам, просим родственников благоустроить места захоронения родных (убрать крапиву, мусор, срезать кустарники, покрасить оградки и старые памятники). В противном случае, при дефектовке, неухоженные могилы могут попасть в число заброшенных и судебном порядке признаны бесхозными, с последующей ликвидацией».
(История – это то, что остаётся после дефектовки.)
От кремля через площадь, покрытие с которой снято, а новое пока не уложено, по щебёнке мимо голых длинных труб – двухэтажное здание с художественной мастерской резчика по кости Минсалима Темиргазеева. Там стоит костяная пыль, а хозяин показывает свои богатства. Уходить с пустыми руками не хочется, я покупаю северного охотника, стоящего среди трёх ёлок. Потом замечаю деревянные фигурки, расписанные шариковой ручкой и фломастерами: хитрый татарин с привязанной к поясу копейкой. «Это Ахметка, – говорит Минсалим. – Когда споришь, держи в руке, выиграешь спор. Носи в кармане, удача будет». Я беру трёх Ахметок, себе и в подарки.
А Миша хотел привезти из Тобольска непременно копчёного муксуна. Он встретил в Тобольске армейского своего друга, и спросил, где в городе принято покупать рыбу. Друг сказал, что на вокзале, и мы поехали на вокзал. Тот был серым, с тремя бетонными углами сверху, и пустым. Внутри были работающие автоматические камеры хранения, которых я давно на вокзалах не видел. Пути были заставлены составами цистерн. Поодаль от вокзала на перроне были ряды с морем копчёной рыбы. «Главное, – сказал Миша, – чтобы вместо муксуна не подсунули щокура: щокур постнее, а муксун всегда с открытым ртом. И важно, чтобы гнилую не подсунули». Он выбирал долго, но уже в Тюмени, когда мы сели за стол, оказалось, что он всё-таки купил щокура.
Турин в сентябре 2007 года
Я в первый раз был за границей, и мне повезло, что это был Турин. В это городе всё было совсем другим, не похожим на то, что я видел раньше. Отдалённо, своей каменностью и порядком, на него походил Петербург, – но только отдалённо, идеологически.
Первая столица объединённой Италии, он не был похож и на Италию, какой я себе её представлял. В Турине даже кухня совсем другая, савойская: «Пасту едят совсем другие итальянцы», – помахала ладонью переводчица.
От королевских времён центральным улицам достались бесконечные аркады: чтобы можно было гулять по улицам в любую погоду, не боясь ни дождя, ни солнца. Улицы второстепенные, составляющие ровные прямоугольные кварталы, узки и часто без деления на тротуары и проезжую часть. На них стоят маленькие машины: совсем не такие, как в Москве, где на размерах машин не экономят.
В то же время на Турином возвышается Моле Антонеллиана – самое тогда высокое здание Италии. Оно задумывалось как главная синагога страны, но еврейская община отказалась от него, когда расходы были превышены больше чем в два раза, а архитектор Антонелли решил сделать её гораздо выше обычного. Думаю, на отказ повлияло и то, что многим бы не понравилось, что самым высоким зданием страны стала бы синагога. Сейчас это Музей кино с муляжами инопланетян, рабочими столами американских киномагнатов, неореалистическими афишами, воплощённой комнатой с унитазами из «Призрака свободы» и лифтом в пустоте, который поднимает на смотровую площадку. Оттуда на фоне дымчатых Альп виден весь красночерепичный город, где королевская архитектура крепко соединяется с муссолиниевской и послевоенной.
Турин – это ещё и синоним «Фиата». Нас привезли в полупустой торговый центр, и я не сразу понял, что это бывший автомобильный завод, многоэтажный, где технологический процесс шёл сверху вниз и заканчивался треком на крыше. Напротив «Фиата» – Eataly, открывшийся незадолго до того центр Slow Food с разной интересной и дорогой фермерской и не фермерской едой: в Москве тогда не было ничего похожего – ни по выбору, ни по возможности тут же, на псевдорынке, поесть. (Теперь Eataly добралось и до Москвы, но уже идейно устаревшим и мало кому нужным.)
Россия Италию интересует незначительно. В пухлой «Репубблике», которая лежала в гостинице (или то была туринская «Стампа»? ), только на восемнадцатой или двадцатой странице была небольшая заметка об испытаниях какой-то российской ракеты, а больше во всей газете ничего. В общем, лишь бы с той стороны ничего не рвануло. Однажды рвануло: на Пьяцца Сан-Карло в одном из домов показывают ядро, оставленное суворовской армией; впрочем, тогда русские город освобождали. От железнодорожного вокзала через Пьяцца Сан-Карло к Палаццо Мадама идёт Римская улица, Виа Рома. Я тогда понял, почему все дороги ведут в Рим: в том числе потому, что в каждом, как мне сказали, городе Италии есть такая улица (я сам потом нашёл их несколько).
Турин полон небольших памятников. На маленькой площади, где мы сидели за одним из ужинов, их стояло сразу три. Саму площадь вернее было бы назвать просто внутренним квартальным двором. Двор был весь в деревьях, и мы сидели под деревьями за большим столом. Рядом стояли столики маленькие, за них садились молодые пары ради бокала вина. На балконе дома, где на первом этаже был ресторан, откуда нам носили еду, стояла женщина и смотрела на двор вообще. Это всё было тоже совсем не похожим на Россию: чтобы в вечернем дворе под деревьями стояли столы, официанты разносили вино, а на балкон вышла постоять-посмотреть жительница. Сейчас есть и такое. Как есть и то, что я увидел в другой вечер: большая площадь у самой По была по периметру полна столиками в несколько рядов и шумела людьми, а к барным стойкам было не протолкнуться.
Заречная, за По, часть Турина, называется, мне сказали, Крым.
***
С поэтом Олегом Дозморовым в один из вечеров мы заспорили вдруг о хороших и плохих стихах. Наверное, я сказал о каких-то стихах, что они плохие, а Олег не согласился совсем: «Что такое плохие стихи? Не бывает плохих стихов. Бывают стихи неудачные, не получившиеся». – «То есть плохие». – «Нет-нет». – «Вспомни раннего Лермонтова, который переписывал Пушкина почти целиком, разбавляя своими плохими добавлениями». – «Это слабые стихи, не плохие. Стихи не могут быть плохими». – «Слабые, то есть плохие. Ведь хорошими же стихи бывают? Значит, могут быть и плохими». Ещё я вспомнил «Цех поэтов» – пусть мне не близка манера таким образом учить писать стихи, но у Гумилёва была хорошая средневековая идея: чтобы показать, что ты поэт, надо сделать шедевр, законченную работу, про которую можно сказать, что она хороша. Но Олег всё-таки не соглашался с моей категоричностью, и мы незаметно увеличили горячность нашего спора до такой громкости, что остальные за столом даже ненадолго замолчали, оборотившись к нам: всё же сидели мы в хорошем ресторане, пили хорошее вино, и общий разговор шёл совсем о других вещах.
Канале и Альба в сентябре 2007 года
Я оказался там случайно, и не знаю ничего об этих городках, кроме того, что там увидел, – ни истории, которая у них длинная, ни того, как и чем они живут сейчас. В Канале, знаю, есть винодельни, они изготавливают игристое асти и красное вино барбера. Там я видел пробки для игристого, широкие и ровные цилиндры, совсем не похожие на то, что потом вынимают из бутылок, и видел закрытые пивными пробками бутылки с дозревающим вином. В ресторане с видом на квадратную кирпичную кампанилу была череда из полутора десятков блюд, всего по кусочку, а официантку с хриплым лицом я встретил на следующий день в Турине: число современников велико, но не безгранично, мы все так или иначе знакомы. Городок был пуст, время было обеденное, всё закрыто, сентябрь, но жарко. Запомнились два стенда с некрологами – мне понравился этот объединяющий жителей обычай. Такой же стенд я увидел и в Альбе, узкие улицы которой были полны туристов. Там я купил шоколадные конфеты с красным перцем и спагетти с крошками трюфелей. На площади, вымощенной булыжником, видел полицейского на велосипеде, подъехавшего к спортивному автомобилю и упрекнувшего водителя за неправильную парковку. Под конным памятником патриота (их, конных патриотов, как я понял, в Италии много) сидели, сложив руки на животе, бодрые старики. Всё было упорядочено, размерено, установлено – это были настоящие городские города, и это было для меня удивительно, я впервые был за границей. Может быть, дело просто в том, что люди живут там очень давно; по крайней мере, мне хочется верить в то, что это вопрос только времени. Между городами – крутолобые виноградные холмы, огороженные каменными стенами кладбища и придорожные часовни с богородицами и искусственными цветами – как они называются, эти часовни?
Севастополь в июле 2008 года
В Севастополе мы спали под пододеяльником, сшитом из двух детских в те времена, когда со взрослыми пододеяльниками были проблемы. Смотрели с балкона на белые многоэтажные дома, угадывая в пепельной дымке горизонта серое море.
Самое интересное в этом городе люди – те, что устраивают митинги у памятника Екатерине Второй, плещут на место мемориальной таблички синюю краску, пишут на своём «Опеле» объявление «Оторву от сердца», называют магазин «Приветливым», а агентства недвижимости – «Компромисс» и «Золотые россыпи», придумывают рекламы «Бар «Обжора» – изысканный вкус» и «Камо»: любимый город может есть спокойно» и озаглавливают автовокзальный туалет «Санитарно-гигиеническим комплексом». Собакам здесь говорят: «Бэличка, ты меня напрягаешь», а знакомых приветствуют: «Сколько лет, зимой ни разу!»
Ещё вот какие были случаи.
Великобёдрая женщина в панаме, свисающей с её головы, как сама женщина свисает со складного табурета, громко зазывает на Графской пристани на морские прогулки: «Божественная морская прохлада!» – а заинтересованных подзывает: «Подойдите ближе, у меня ноги болят».
Между сосен по иссушенным дорожкам проспекта Генерала Острякова, где руккола растёт сорняком, так что лучше называть её гусеничником, навстречу женщине шли бабушка и внучка. Женщина и девочка задели друг друга, и на землю упало мороженое в вафельном стаканчике, так что у ошеломлённой девочки осталась в руках только плёночная упаковка. Женщина остановилась и сказала: «Ребёнку тоже надо смотреть. Сейчас я тебе денежку дам», – и дала из кошелька несколько денег.
Маршрутное такси, называемое здесь «топиком», подъезжает к остановке (а останавливается оно только «в оборудованных местах»: «остановок «Автостоянка», «Проём», «Конец забора», «У знака «Севастополь» НЕТ»). Водитель, молодой загорелый парень в больших чёрных очках, будит гудком спящую на скамейке старушку. Та с трудом встаёт, передвигается в носках, кидает впереди себя тапки и палку. Одна тапка падает под автобус, и она её долго достаёт. «Бабушка, за мной сейчас все встанут, давайте быстрее», – говорит водитель ласково и терпеливо.
«Знаете, зачем на дорожку присаживаются? – говорят нам на прощание. – Потому что за путешествие в организме отвечает попа». «Я такую пахоту – не принимаю!» – отзывается телевизор из гостиной.
Бахчисарай в июле 2008 года
Сверившись с расписанием, мы решили, что добраться до Бахчисарая на утренней электричке получится быстрее и дешевле, чем на рейсовом автобусе. Мы едва на неё успели: купили билеты, проскочили через турникеты, подгоняемые перронными контролёрами, вскочили в последний вагон. Доехав до Инкермана, поезд встал и встал. По соседнему пути, устанавливая собственное, длинное, как рельсы, которые он нёс, время, перемещался по сантиметрам туда и сюда ремонтный состав. Мелкий туманный дождь разошёлся, вырос в тяжёлый ливень. За пустынным вокзалом слышался шум автомобилей, мелькали красные пятна «Икарусов». Платформы с рельсами расстилались, выдвигались, вытягивались, протяжённые, осуществлялись. Через полтора часа, когда поезд должен был быть за Бахчисараем, он тронулся – и слева раскрылось удивительно близкое море. Мы осторожно объехали узкую бухту под пещерным монастырём, пробрались наконец на быстро сохнувший простор.
