Чем дальше

скачать книгу бесплатно

Чем дальше
Роман Лошманов

Книга о путешествиях туда и сюда от автора блога «Вечерний Лошманов». Фарерские острова и Арзамас, Струнино и Швеция: любое место на земле интересно одинаково. Книга содержит нецензурную брань.

Чем дальше

Роман Лошманов

Родителям, которые отправили меня

в долгое и трудное путешествие по свету

© Роман Лошманов, 2024

ISBN 978-5-0062-4973-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Москва в конце марта и апреле 2020 года

День выдался солнечным и теплым, и мы решили дойти до НИИ туберкулеза, в те края, в которых давно не бывали.

Это странное место: нет ничего необычного в больнице, окруженной лесом, но там еще и небольшой жилой квартал из двух пятиэтажных домов и невысоких хозяйственных строений. Помню продуктовый магазин в одном из них: там всех продуктов было по одной-две разновидности. Одна вареная колбаса и одна варено-копчёная, два сыра, сок такой и другой, хлеб белый и чёрный, два сорта пива, печенье, молоко и кефир; ничего лишнего, примерно так, как в моем арзамасском детстве, только у нас не было колбасы, да и сыр бывал не всегда. Я еще подумал тогда, в этом магазине, что, может, так проще жить человеку, когда еда есть, но нет возможности, а значит, и необходимости ее выбирать. Жизнь в лесном отрезанном от города квартале с таким продуктовым чем-то напоминает необязательную дачную, только круглый год; так мне показалось.

Соблюдая социальную дистанцию с другими людьми, мы прошли мимо гаражей, перешли через дорогу, увидели, что на бетонной площадке у Казенного пруда веселятся люди и дальше по кромке тоже, поэтому пошли по асфальту пустынного Белокаменного проезда. Пруд и окружающие его деревья находятся в узком участке между двух дорог, и только за второй из них начинается настоящий лес; туда можно пройти, я помнил, по мостику через Казенный ручей над самым его устьем. Мы вошли в перелесок через промежуток в заборе, прошли по краю водоема и увидели, что дальше дороги нет: там, где должен был быть мостик, очень много воды, и в углу, ставшем глухим, компания жарит шашлыки. Мы не стали к ним приближаться и пошли дальше вдоль дороги. Навстречу к своему дымку возвращались две уже замутненные женщины; мы пропустили их, держась на расстоянии. Надо же, мы никогда сюда не заходили, а здесь, оказывается, популярное место прогулок: проторены тропы, видны люди с собаками, обогнала девушка на велосипеде с небольшими колесами, и белая ветровка ее была распахнута. Слева в узкой лощинке жил ручей, мы перешли его по перекинутому дереву, перебрались через дорогу и оказались наконец в лесу.

Лосиный Остров был неряшлив и замусорен. Лес пережил в последние годы несколько ураганов; они вырвали из земли множество деревьев – не только высоких и крепких, но и тонких молодых тоже. Они до сих пор лежали везде, хотя некоторые были распилены. В разных местах были сосредоточены собранные сучья. Лес готовились прорежать, но оставили пока как есть. На тропинке я увидел и показал Ване раздавленного жука. Тот был мертв, но все равно был признаком, что весна началась уже и для насекомых. Ваня сильно расстроился: «Зачем ты мне его показал? Я вспомнил неловкий момент своей жизни». Я знал, что это за момент. За пару дней до прогулки Ксеня рассказала, что он недавно заплакал перед сном, вспомнив, как летом случайно раздавил жука самокатом.

Из раскуроченной бежево-коричневой земли на проплешине с остатками деревьев вышли первые яркие мать-и-мачехи. Мы свернули на заасфальтированную когда-то давным-давно дорожку, потом пошли по разветвляющимся тропинкам и дошли до гладкой Яузской аллеи. По тротуарам шли редкие люди; мы разминались с ними, держась на расстоянии и отворачивая наши лица с органами дыхания, а потом свернули в переулок, ведущий к жилым домам. Слева распространялось здание НИИ; я увидел теперь, что одно из его крыльев имеет полукруглое конструктивистское завершение. Справа стояли – тоже за забором – отремонтированные больничные постройки, среди них – длинное одноэтажное здание с очень высоко поднятой треугольной крышей. В желтом низком здании на углу, где раньше был магазин, теперь не было никакого магазина. Мы пошли в сторону домов: один обычный, второй – в форме буквы «Г»; возле них стояло много машин; ехали два велосипедиста в красном. Дома построены из обычного кирпича; у них обычные застекленные балконы и окна со стеклопакетами; на подъездных дорожках размечены парковочные места: крошечный отрывок городской структуры вне города. Как же теперь тут без магазина?

Перед первым домом деревянным забором и сеткой-рабицей была огорожена пара садовых участков. Кое-какие беседки, грядки в плоском шифере, деревца, мангал, клумба в покрышке, деревянные сарайчики, ранний весенний беспорядок – уголки для самоизоляции. Рядом на воротах гаража были мелом нарисованы два широких сердца, а в них написано: «Мама я тебя люблю. Папа я тебя люблю». Перед гаражом росли сосны и яблони. За тонкими бело-серыми березами бесшумно носились «Ласточки» Московского центрального кольца. Из-под прошлогодней листвы торчали мать-и-мачехи. Возле больничного забора в окружении целых деревьев стоял голый ствол без сучьев и верхушки; к нему наверху был прикреплен двумя металлическими пластинами российский флаг, его приподнимал ветер.

Мы пошли к самой железной дороге и стали смотреть на поезда. Я подумал, что теперь поезда нам надолго стали недоступны, а эти, которые еще относительно доступны, ходят по кругу и не вырываются из него. Надо было возвращаться, но Ваня сказал: «Давай посмотрим еще». Мы подождали поезд со стороны Ростокино, потом поезд со стороны Белокаменной, потом еще один поезд со стороны Ростокино, и начали возвращаться домой – по центральной широкой аллее леса с буреломом по сторонам и свежими посадками на месте расчищенных пространств.

***

В организме микобактерии размножаются медленно и долго остаются незамеченными, потому что не выделяют токсины, по которым их могли бы распознать фагоциты, клетки-поглотители инородных микроорганизмов или мертвых клеток. Потом в местах большого скопления палочек их все-таки начинают поглощать лейкоциты – безуспешно и гибельно для себя. Тогда к фагоцитозу бактерий приступают макрофаги.

Но случается так, что, попав внутрь этих хищных клеток, палочки не разлагаются. Внутри фагоцита есть лизосома, органелла, в которой находятся ферменты. Клетка окружает чужеродный организм мембраной и образует вакуоль: фагосому. Та втягивается внутрь клетки, сливается с лизосомой, и образуется новая вакуоль – фаголизосома, в которой бактерия или вирус перевариваются. Но туберкулезная палочка синтезирует вещества, которые нарушают функцию лизосомы. Фаголизосома не образуется, бактерия продолжает жить внутри клетки, размножается, разрушает ее изнутри и снова попадает в межклеточное пространство. Когда фагоциты гибнут массово, в то же пространство попадает большое количество ферментов, которые вместо палочек начинают разрушать человеческие ткани. Для микобактерий это питательная среда, в которой они начинают размножаться в геометрической прогрессии. Воспалительная реакция распространяется, формируются туберкулезные гранулемы – узелки, внутри которых происходит казеозный некроз, творожистое омертвение тканей. Потом гранулемы сливаются и таким образом растут, область поражения увеличивается, а туберкулез становится клинически выраженным.

Так можно примерно описать, что происходит. Детально в том, что происходит, и почему, и что нужно сделать, чтобы остановить туберкулезные процессы, в НИИ туберкулеза разбираются с 1921 года. То длинное одноэтажное здание с несоразмерно высокой треугольной крышей – прачечная. За ней прячется еще одно здание – виварий. В нем производят внутривенное, аэрозольное, интратрахеальное и интраназальное заражение туберкулезом подопытных животных. «На базе вивария, – написано на сайте института, – получена широкая панель рекомбинантных линий мышей (более 40 линий), отличающихся по восприимчивости к туберкулезу. С помощью этой панели удалось установить, что классический ген класса II Н2-А? комплекса Н2 является одним из главных регуляторов течения туберкулезной инфекции (второй идентифицированный в мире ген, контролирующий течение туберкулеза)».

Жилые дома на Яузской аллее были построены для сотрудников НИИ в 1958-м и 1960-м, а главное здание института – в 1930—1932 годах. Автор проекта, Роман Хигер, был архитектурным критиком и идеологом конструктивизма, занимался теоретическим обоснованием того, какими должны быть новые жилища, здания совместного пользования, населенные места. Когда я искал о нем информацию, то нашел его статью 1936 года: «Общественные сооружения в колхозах». В представлении Хигера центральное сооружение деревни – клуб, который сменил в этой роли церковь и взял на себя разные ее функции: от места, где собираются все жители сразу, до архитектурной доминанты: «Так как весь организм колхозного селения представляет малоэтажную, распластанную по земле застройку, одним из первых условий создания архитектуры центрального общественного сооружения деревни должна быть его высотная композиции, которая насыщала бы пространство своим силуэтом». Проекты, которые он приводит в статье – свои и Ивана Леонидова, – монументально-пропагандистские, технологичные, с четким членением объемов, с пристроенными трибунами для народных празднеств. Это чисто городские сооружения, подчиняющие местность себе и проецирующие на нее образ будущего, образ агрогорода, в котором противоположность города и деревни будет – его слово – ликвидирована: это «архитектурный образ, который ассоциировался бы с представлением о новом быте, новом искусстве, новой технике».

Эта идея – архитектура как целенаправленный образ будущего, которое подтягивает к идеалу настоящее, – воодушевляюща и очень плодотворна, но не учитывает одной очевидности. Будущее рано или поздно превращается в настоящее, потом становится прошлым, а здания ветшают, и расхождение между идеей и реальностью становится все шире и разрастается до противоречия. В тридцатых годах конструктивизм уступил неоампиру, который конструировал вокруг себя настоящее как уже свершившийся золотой век, где вдоволь машин и хлеба – как будто светлое будущее уже наступило. Это была другая идея.

НИИ туберкулеза Хигер спроектировал в виде гигантского самолета – тяжеловесного, с прямыми прямоугольными крыльями, – такого, какой считался суперсовременным в начале тридцатых годов. Он устремлен в будущее – в такое будущее, в котором больше нет туберкулеза и других болезней и все живут счастливо и долго. Но на спутниковом снимке «Яндекс. Карт» кажется, что этот самолет совершил аварийную посадку в лесу, постепенно зарастает деревьями и больше никогда не сможет взлететь.

***

Победа над болезнью казалась прямолинейной и быстрой, как полет самолета. Найти и обезвредить; есть задача – значит, есть решение. Но задача была объемнее, чем представлялось, а решения не были однозначными. Проекция будущего стала памятником идее, само оно вышло совсем другим. Поиски лекарства привели к открытию эффективных методов лечения – но и расширили горизонты человеческого незнания. Чтобы понять, как лечить туберкулез и другие болезни, надо было точнее понять, как функционирует внутриклеточная жизнь – и что такое жизнь вообще. Понять, что человек не то, чем кажется наблюдателю, даже если наблюдатель разъял его на органы; что клетки человека, как и других существ, состоят из преобразованных бактерий; что человек как целое – это в том числе его микробы и вирусы; что война с возбудителями болезней – по сути война с самими собой, еще непознанными и неосознанными.

Возбудитель туберкулеза был открыт Альбертом Кохом в 1882 году; в честь него эти микобактерии называются палочками Коха. Он же через восемь лет предложил лекарство – туберкулин, содержащий продукты жизнедеятельности палочек. Выяснилось, что особенными терапевтическими свойствами он не обладает, зато вызывает аллергическую реакцию. Так появились туберкулиновые пробы, больше известные как пробы Манту: они проверяют, есть ли у организма специфический иммунный ответ, а следовательно – заражен ли он палочками Коха. А еще открытие бактериальной природы болезни привело к пониманию того, что против ее распространения эффективны санитарная профилактика и дезинфекция.

В 1923 году американский микробиолог Зельман Ваксман вместе со своим учеником Робертом Старки выяснил, что живущие в почве бактерии актиномицеты, которыми они занимались, выделяют вещества, токсичные для других бактерий, обитающих в той же почве. Но Ваксмана тогда интересовало участие актиномицетов в почвенных процессах, а не их антибактериальные свойства. Только через 14 лет он вернулся к тому, что обнаружил, и решил исследовать антагонизм микроорганизмов методично, а в 1939-м собрал группу аспирантов, вместе с которыми начал выделять отдельные антибиотические вещества. Было открыто несколько, но все они были токсичны не только для бактерий, но и для животных. Наконец, в 1943 году один из аспирантов, Альберт Шатц, выделил стрептомицин, который оказался сравнительно безопасным, хотя и оглушающим – в прямом смысле слова – лекарством. После этого начали появляться новые, более совершенные антибиотики – и новые поколения микобактерий, которые стали к ним приспосабливаться; эволюция привела к появлению супербактерий, которые устойчивы сразу ко многим лекарствам.

Сейчас туберкулез лечат с помощью многокомпонентной химиотерапии; она токсична, но помогла спасти множество людей. В снижении уровня заболеваемости большую роль сыграла противотуберкулезная вакцина БЦЖ; ее применяют во всех странах мира: в большинстве из них она обязательна, в тридцати одной избирательна и используется в группах риска. Заболеваемость туберкулезом и смертность от него по сравнению с 1882 годом удалось снизить в десятки раз, и они продолжают снижаться. Но все равно в 2019 году в мире от него умерло полтора миллиона человек.

***

На следующий день мы с Ваней снова пошли в лес – по тропам вдоль поймы Яузы, по которым обычно не ходим, и все так же сторонясь людей, которых в этой части леса было больше. Дорожки, и это новость, покрыли щепой и кусками коры. Мы дошли до горки, с которой зимой катаются на ледянках и санках. Обошли самодельные велотрамплины и горки, на которых было два или три велосипедиста. Потом пришли к моему любимому месту: это склон на краю леса, где растет раздвоенная береза; оттуда открывается просторный, но замкнутый вид на долину, приречные озерца, окружающие их деревья. Ураганы превратили это место в труднопроходимое – повсюду лежат или нависают над тропами поваленные крепкие деревья; гармония превратилась в хаос, а когда стволы уберут, все станет непривычно лысо, неуютно.

Мы постояли и посмотрели вниз, туда, где ходили гуляющие люди. Я ощущал настоящее, но зыбким, неопределенным, существующе-несуществующим: я не чувствовал, что оно настоящее. Ближайшее будущее вырастало не из него – не из нас, не из этих деревьев, травы, склона, линии электропередач, воды, встающей из-за деревьев Останкинской башни, перепархивающих птиц, – а из неведомого постороннего.

Ваня сидел дома всю неделю и учился дистанционно. Им задали стихотворение Пастернака про золотую осень, и мы с ним разбирали его построчно: почему чертог и почему всем открытый для обзора? почему залы, залы, залы, залы? как время, осень, передается через образ пространства? Потом я записал, как Ваня читает его наизусть, отправил по ватсапу учительнице. И вот мы стоим теперь в начале весны, у спуска, не слишком крутого и без эха, выйдя из просторных комнат леса, и я колеблюсь – безопасно ли для нас спуститься вниз и продолжить прогулку там, где гуляют люди? или лучше вернуться домой? Но когда теперь Ваня сможет снова выйти в лес? И я сказал: «Давай пойдем не у реки, а вот здесь», – и мы спустились и пошли под проводами в сторону железной дороги. Потом, расходясь издалека с людьми в масках и без, отворачивая от них лица и органы дыхания, задерживая дыхание, замечая, что встречные делали то же самое, свернули к Яузе, дошли до моста, встали в стороне от дорожки, стали смотреть на электрички. Под мостом было написано что-то про «Спартак»; в окнах серо-красных поездов не было видно людей. По-над рекой тяжело, но плавно полетел селезень – вытянув шею, подгребая крыльями воздух под округлое тело.

Отведя Ваню домой, я поехал в аптеки на Краснобогатырской искать лекарство, которого в ближайших аптеках не было. У Богородского храма пустой трамвай долго не закрывал двери, ожидая зеленого, но никто не заходил. «Соблюдайте режим самоизоляции, – сказал громкий голос из динамиков. – Берегите себя и своих близких. По возможности оставайтесь дома». В тех аптеках нужного лекарства не было тоже. Обратно я возвращался пешком и зашел в «Биллу»: в супермаркете кроме меня, продавцов и охранника было еще три или четыре человека. Я ходил по пустому магазину, полному продуктов, с уже знакомым чувством: отчетливая ненадежность изобилия, которую надо как-то учитывать в том, что делаешь, но я не знал, как.

Супермаркет – наглядная и очень убедительная проекция будущего как возобновления и репродукции настоящего. Полки заполнены продуктами, напитками и другими товарами; всего очень много; на место купленного встает точно такое же. Теперь эта проекция мерцает, как неисправная голограмма, и становится видна ее виртуальная сущность. Трудно поверить в то, что в этом самом городе, но только через несколько месяцев, возможны дефицит и тем более голод, – когда вокруг тебя так много сыра, хлеба, риса, сахара, масла, мяса, рыбы, овощей, пива. Происходит полная неопределенность, но эту вероятность надо тоже предусмотреть – только вот что из нее следует? Как мне нужно поступать? Покупать муку, крупу и консервы, а потом покупать еще и еще, пока не кончатся деньги или место в квартире? Или продолжать покупать продукты так, как покупаю обычно? Ведь если буду так делать я и другие люди, дефицит, если и наступит, то позже.

Я беру не одну пачку сахара, как собирался, а две; покупаю рис, хотя дома есть рис; покупаю две банки копченой сайры по акции; вафельный торт – года три не ел вафельного торта; три банки пива; бутылку коньяка – вообще не помню, когда я в последний раз покупал коньяк. А вермишели, ради которой я зашел в магазин, не было, – и я пошел дальше, в «Пятерочку».

В «Пятерочке» на полу появились желтые ленты, отмеряющие дистанцию в полтора метра. В подъезде повесили объявление: наша управляющая компания, ООО «Элитстрой», принимая во внимание сложную эпидемиологическую обстановку, сложившуюся в мире в настоящее время, прекращает прием посетителей.

Вечером объявили о том, что самоизоляция обязательна.

***

На следующий день, когда я снова выхожу в магазин, на улице никого нет. Детская площадка огорожена красно-белой лентой с болтающимся ламинированным объявлением – рисунок с семьей в масках, сообщение: «Дорогие жители! Просим вас и ваших детей пока не гулять на детских площадках, чтобы не подвергаться риску в связи с распространением коронавируса. Берегите друг друга, будьте здоровы». «Нельзя фотографировать! И ходить нельзя!» – крикнул мне с балкона курящий с голым торсом.

Этот и следующие дни похожи друг на друга, и в памяти их порядок порою меняется. Я выхожу раз в день, через день, через два дня в магазины. В «Пятерочке», где некоторые полки было пустовали, все восстановилось. Из-за того, что зрительных и прочих впечатлений стало сильно меньше, обращаю внимание даже на те продукты, на которые раньше вообще не смотрел, – какие-то вафельные пирамидки, пряники; слежу за желтыми ценниками в районе консервов; по-прежнему не могу удержаться от того, чтобы не купить вместо одной пачки пасты по акции – три. Понимаю, что хочется купить всего побольше не столько из-за боязни, что продуктов не станет, сколько из-за той же депривации: покупаю – значит существую.

Однажды обнаруживаю, что ни в «Пятерочке», ни в «Билле» больше нет лимонов. Тогда иду в третий магазин, «Александр и партнеры», который не люблю за неопрятность и невежливость. Там лимоны есть, но стоят они 400 рублей за килограмм. Человек, который взвешивает фрукты и овощи, стоит рядом с весами в спущенной на подбородок маске и клюет семечки. Я долго решаю, покупать или нет; все-таки кладу в пакет два, мне их, отвлекаясь от семечек, взвешивают: 97 рублей. Иду к кассе, возвращаюсь, кладу лимоны обратно в ящик; тщательно вытираю руки влажной салфеткой. Через пару дней лимоны появляются в «Пятерочке» по 389 рублей, и цена уже кажется нормальной.

От надежд на то, что все закончится быстро, я себя избавил заранее. Принимаю как факт, что карантин продлится как минимум до лета, стараюсь рассчитывать нервные ресурсы надолго. Тревожно реагирую, когда люди в магазине не соблюдают дистанцию. Тем более, когда срываются, разрушая хрупкое спокойствие: мужчина, стоявший передо мной в очереди и нагрузивший полную тележку, вдруг возвращается и требует от кассира карточку «Пятерочки», которую та как будто не вернула. «Записи покажите!» – кричит он, стоя очень близко от меня, пока я, отвернув от него лицо и органы дыхания, укладываю покупки в рюкзак. Продавщица отвечает ему на чуть повышенных тонах, но все же без раздражения.

Ситуация напоминает войну, только противник одновременно непонятен и находится везде. Новый день как будто обнуляет все страхи предыдущего, но ты читаешь – не можешь не читать – актуальную информацию, и все начинается заново. Предстоящие долгие месяцы домашней изоляции заполняют внимание сами по себе; другие возможные события, которые могут произойти со мной и моей семьей – заражение, тяжелая болезнь, смерть, – как будто остаются за скобками. Точнее, так: несвобода карантина переживается отдельно от страха за будущее и по-другому. И когда сосредотачиваешься только на изоляции, то проще – есть силы что-то делать и думать о чем-то еще. То будущее, в котором кто-то из нас заразится, заболеет, умрет, не получается принять в расчет; я пробовал, не получается.

***

Мы, как и многие в эти дни, посмотрели фильм Стивена Содерберга «Заражение». Его реализм и убедительность дали нам понимание сути, структуры и масштабов происходящего. Но это еще и фильм о том, как вирусоподобно распространяется информация: яркая иллюстрация идей Ричарда Докинза о мемах, пучках информации, которые обладают способностью к самокопированию в человеческих особях и, как гены, эволюционируют.

То же самое я наблюдаю в реальном времени, когда с утра открываю новости, потом социальные сети, потом снова новости, потом снова хххххххх и телеграм, и уже не могу остановиться, подсаживаясь на постоянное обновление информации. Она поляризована, и ежедневно возобновляемое напряжение между полюсами дезориентирует, генерирует колебания между противоположными друг другу идеями, которые проходят через ускоренный естественный отбор в человеческой популяции.

Карантин поможет, но должен быть строгим, и надо быть готовым к тому, что он продлится до июня, а может, и дольше. – Карантин не поможет, потому что вирус должен инфицировать большинство, чтобы выработался коллективный иммунитет, и он все равно это сделает. – Если отменить карантин, больницы и врачи физически не справятся с ежедневным наплывом зараженных. – Опасность коронавируса преувеличена, смертность в районе одного процента, а на кону экономическая жизнь всего мира. – Посмотрите, какой коллапс в Италии, Испании и США, почитайте, что пишут врачи: смертность превышает норму в десятки раз. – Люди умирают каждый день, а все как будто забыли о других болезнях, как будто нет больше рака, туберкулеза и ВИЧ. – Мы еще не сталкивались с именно такой болезнью, люди умирают тяжело, мучительно и непредсказуемо. – Статистика врет, и это обычная ОРВИ. – Данные доступной статистики труднообъяснимы, мы до сих пор не можем адекватно оценить, что же на самом деле происходит и с чем мы имеем дело.

И каждый день появляются новые футурологические прогнозы. Они востребованы, потому что пытаются объяснить настоящее и его последствия. Но вряд ли реалистичны, потому что неопределенность данных, на основе которых можно делать определенные выводы, с каждым днем только увеличивается.

Я тоже пытаюсь представить себе это общее будущее. В нем будут новые важные идеи, которые будут генерировать новые важные люди. В нем будут не доверять незнакомым продуктам, еда будет все больше стандартизироваться, ее многообразие – сокращаться. Отношения между людьми переживут давление дальнейшей уберизации и дегуманизации. Путешествия в дальние края на долгое время превратятся для многих в воспоминания; многие курорты станут безлюдными и никому не нужными пляжами; и куда денутся все эти произведенные самолеты?

Мир был еще совсем недавно очень маленьким и легкодоступным, теперь реальные пространства и впечатления станут более ценными – но будет еще больше очень доступных виртуальных. Континенты, страны, острова изолируются и займутся своей внутренней жизнью. Бедные станут чуть менее бедными, но ими станет еще больше людей; очень богатые станут еще богаче.

Но может быть, не будут, не переживут, не изолируются, не займутся, не станут?

***

Сначала еще казалось, что когда все закончится – а когда все закончится? – то все отношения, планы, связи, деньги постепенно вернутся к состоянию декабря, января, февраля. Но все прежнее с каждым днем незаметно и заметно, постепенно и внезапно разрушается, прекращается – как во время Первой мировой войны, как во время Второй. Зачем даже думать о том, что все будет так, как было прежде; уже точно так больше не будет. Человеческий мир обнулится, надо все будет начинать сначала, как уже не раз начинали.

Я слежу за картой, где отмечено, из каких домов забирали в больницы людей, у которых потом подтверждали инфицирование коронавирусом. Много дней там были отмечены только небоскребы в квартале от нас, и вот красный кружок появился в соседнем доме. Он стоит как раз напротив «Пятерочки», в которую я хожу.

Всё меняется мгновенно и тяжело, и все плотнее явь идеального шторма – того, что совсем-совсем скоро схлопнет время в одно непрерывное и плотное настоящее, в котором будет совсем не до прошлого, а от будущего возжелается только одно: чтобы оно было. Но, может быть, все будет совсем по-другому.

Торсхавн в июне 2019 года

У Фарерских островов с населением пятьдесят с небольшим тысяч человек есть своя авиакомпания – Atlantic Airways. Туристов на нашем рейсе было не очень много, и Airbus 319 действительно был похож на рейсовый воздушный автобус: пассажиры здоровались со знакомыми пассажирами и бортпроводниками. На карте острова казались прочно оторванными от остального мира и всецело принадлежащими океану, но мы долетели до них от Копенгагена всего за два часа.

Самолет двигался в перламутрово-серых облаках, и казалось, что мы еще высоко, но я услышал, как выдвигаются шасси, в иллюминаторе открылись очень близкие зеленые обрывы, и почти сразу же мы приземлились. Маленький ровный аэропорт был окружен голыми холмами и почти касался быстро бегущего дымчатого неба. Когда мы вышли на летное поле, я понял, что Фареры действительно существуют.

Внутри терминала мы сразу оказались в дьюти-фри. У касс выстроились длинные очереди – люди активно покупали алкоголь: он стоил заметно дешевле, чем в Копенгагене, а снаружи, как я узнал, его можно было купить только в специализированных магазинах по совершенно зверским ценам. Самое заметное место занимали штабеля банок фарерского пива, упакованных в пластик по несколько штук; я купил одну такую – три банки пшеничного со стюардессой Atlantic Airways. Было что-то невероятное в этом самом обычном факте: на Фарерах варят свое пиво.

Но автобус был еще более невероятным – обычный аккуратный синий «Вольво», сделанный в Финляндии и доставленный сюда на корабле (а как еще). Он ехал по очень хорошей дороге и строго по расписанию. Мы сидели на переднем сиденье, и я только и делал, что снимал виды на телефон, потому что все вокруг было совершенно другим, не похожим на то, что я видел прежде. Пустые необработанные долины были очень зелеными; они переходили в зелено-коричневые каменные холмы – то плавные, то крутобокие, хотя и округлые; точнее сказать, местность состояла из холмов, переходящих через долины друг в друга. Потом холмы сближались, дорога прижималась к их каменной сути, потом шла вдоль воды, и открывались уходящие вдаль антагонистичные крутые берега. Мы проезжали через небольшие деревни, которые больше походили на крошечные города. Они состояли из небольших аккуратных одно- и двухцветных домов; многие были вертикально обшиты досками. Иногда автобус подбирал людей на крошечных застекленных остановках. Озеро казалось заливом, а потом плавное однообразие за поворотом раскрывалось – и рядом оказывался настоящий залив с кругами рыбной фермы на поверхности, а дальше серый океан, в котором стояли разноцветные отвесные острова, и цвет их менялся на глазах, потому что облака рассеивались, а за ними было ярко-синее небо и низкое солнце. Иногда было непонятно, вдоль залива мы едем или вдоль пролива. Еще были не очень высокие, но высокие отдельные горы, к которым цеплялись облака, или тянулись массивные длинные стены. Часто посреди зеленой пустоты встречались одинокие и совсем маленькие домики. На траве стояли редкие овцы. С гор и холмов сбегали белые ручьи, а мы переезжали их и видели, что вдоль воды пятнами растут желтые цветы – калужницы, как узнал я потом.

Все это было абсолютно диким, казалось, что по этим грядам и склонам никогда не ходили люди, хотя умом я понимал, все здесь за века населенности исхожено и изучено вдоль и поперек. И тем сильнее поражал контраст между этой первоначальностью и структурированным человеческим обустройством. Сначала мы долго ехали по острову Воару, потом обыденно очутились в тоннеле и целых три с лишним минуты существовали под океаном, а снова поднялись на землю уже на другом острове, Стреймое. Водитель был невозмутим, как его автобус. Наверное, он уже привык к таким восклицающим у него за спиной туристам; к видам за лобовым стеклом-то привык точно. По радио передавали трансляцию футбольного матча, вот ее он слушал очень внимательно. Если что его и волновало, так только то, что в тоннеле сигнал пропал.

***

Торсхавн, Гавань Тора, находится на противоположном берегу Стреймоя. Город оказался разноцветным, малоэтажным, с деревьями и машинами. Автобус остановился рядом с портом, возле киоска Emilia Fast Food. Разгружался паром, гавань была заполнена лодками и яхтами. У воды было какое-то происшествие: стояла пожарная машина и несколько полицейских. Эвакуатор увозил подгоревший павильон из трех киосков в виде крошечных домиков с треугольными крышами. Город, который мы ожидали увидеть не очень населенным, был наполнен людьми и праздником: была пятница, но явно какая-то необычная. Казалось, что в Торсхавн съехались почти все существующие на свете фарерцы. Дети и взрослые гуляли с воздушными шарами. Между аккуратными и четкими домами были натянуты шнуры с разноцветными флажками. На лужайках стояли палатки, где жарили блинчики, бургеры и вафли, а на проезжей части – деревянные столы, за которыми сидели компании подростков. В одной из палаток сидела пожилая женщина в традиционной одежде и продавала желтую, как калужница, пряжу. К палатке были прислонены щит и меч, в траве лежал шлем. Рядом сидела женщина средних лет в зеленом шерстяном платье. Она ела сосиску, которую поджарила на плоской сковороде с длинной витой ручкой – угли тлели на дне широкого плоского котла. Художники рисовали, пели под гитару певцы, люди осматривали выставленные в ряд блистающие длинные машины, которые выпускали до нефтяного кризиса 1973 года, а мы шли через толпы с чемоданами и часто останавливались, чтобы поглазеть. Прямо под красным домом на улице Магнуса Хайнасона, в котором Катя сняла квартиру, установили сцену, на которой диджей в металлической маске настраивал свою аппаратуру.

Ключ мы нашли в маленьком зашифрованном ящичке. За деревянной калиткой обнаружился зеленый дворик. Тем же ключом мы открыли дверь в дом и – поднявшись по узкой деревянной лестнице под самую крышу – дверь в квартиру. Хотелось есть, но не хотелось идти в магазин, а потом готовить: хотелось гулять. Катя предложила вернуться к ларьку у порта. Мы пошли обратно сквозь праздник. «Эмилия» предлагала бургеры, жареную курицу, фиш-н-чипс. Решив, что на островах надо есть рыбу, мы попросили по фиш-н-чипс с горчичным соусом; он стоил 75 крон, то есть 750 рублей.

Ожидая, мы встали за стойку у окна и стали смотреть на мачты. Рядом с нами ждал заказа пожилой мужчина, а мужчина лет сорока и его небольшой сын ели бургеры. Мужчина с бургером прислушался к нашей речи и спросил: «Вы французы?» – «Русские». – «А». – «Ага». – «Приехали посмотреть острова?» – «Нет, по работе». Мы рассказали, что делаем книгу про скандинавское активное отцовство. «У нас это не слишком распространено, – сказал пожилой мужчина. – Общество в основном традиционное, много религиозных семей». А мужчина с бургером сказал: «Наши-то Испании проиграли». Пожилой мужчина спросил: «Правда?» Мужчина с бургером сказал: «Один четыре». – «Ну, слушай, – сказал пожилой мужчина, – не самый плохой результат». Больше они, кажется, не сказали ни слова, пока мы не спросили у них, что происходит в городе. «Культурная ночь, – сказал пожилой мужчина. – Такое бывает у нас раз в году».

Я не ожидал от фиш-н-чипс ничего особенного – предполагал, что будет стандартная непритязательная еда. Но это было очень вкусно: под качественной панировкой оказалась нежная, высшего уровня пикша, а у картошки был объемный земной вкус. Картошки было так много, что доесть мы не смогли и взяли с собой: я решил, что наутро сделаю с ней и с помидорами яичницу. Рядом с нашим домом мы нашли супермаркет FK, который по случаю праздника все еще работал. Цены были выше копенгагенских; полдюжины яиц стоили 25 крон и столько же – 250-граммовая упаковка помидоров черри; еще 19 крон стоила бутылка рапсового масла, а 7 крон – 800-граммовая пачка соли. В холодильниках лежала традиционная местная еда: сушеная треска и вяленая баранина.

Под нашим домом была толпа и гремела музыка; мы до самой поздней белой ночи слышали фарерский хип-хоп и то, как всем весело.

***

За несколько лет до этого я услышал песню фарерской певицы Айвёр Полсдоттир про комнату и подумал тогда: какие они, комнаты на Фарерских островах, где-то там, посреди океана? Из чего они состоят? Что видно из окон? Что такое – комната в доме на северном острове?

И вот я живу в фарерской квартире, снятой через Airbnb.com. В самом центре столицы, в мансарде небольшого трехэтажного дома. Квартира небольшая и простая, но уютная; в ней есть все необходимое для жизни и нет лишнего. Душ с туалетом, небольшая спальня, гостиная, она же вторая спальня, и кухня с электроплитой на две конфорки. Лаконичная скандинавская мебель, в кухонных шкафах – минимальная икеевская посуда. Плита стоит у окна, и я готовлю яичницу с видом на чистые домики – красные, белые, желтые, с зелеными, серыми, белыми крышами. Они стоят тесно, и высота их разная – из-за рельефа, как я догадываюсь. Между домами растут деревья. Из-за того, что здания скрывают горизонт, кажется, что это обычный северноевропейский – норвежский или датский – город с самыми обычными деревьями, а не культурный феномен на краю вышедшего на поверхность подводного субарктического хребта. Но если посмотреть влево, то можно увидеть, как город совсем близко кончается, а за домами стоит лысая каменная гряда.

Яйца, помидоры и соль – датские, рапсовое масло сделано в Польше, но по заказу финского подразделения Coop, с надписями на бутылке на финском и русском. Сначала я разогреваю в сковородке вчерашнюю картошку, потом добавляю нарезанные помидоры и жду, когда они поджарятся, затем заливаю все яйцами и перемешиваю. На кухне нашелся растворимый кофе. Мы завтракаем и видим в окно другую сторону: затихший после праздника город, за островерхими черными и красными домиками – деловые бетонные здания.

***

Мы приехали взять интервью у двух отцов. Один из них ждал нас на дальнем острове Мичинес, куда можно попасть либо на корабле, либо на вертолете, но только если позволяют погодные условия. Для подстраховки (вдруг не попадем) Катя запаслась третьим героем, и после завтрака мы отправились к нему. Герой сказал, что перепутал день и ждал нас завтра. Мы договорились списаться и увидеться потом, но так больше и не увиделись.

До следующей встречи оставалось несколько часов. Рядом был большой торговый центр, мы походили по нему – в нем были все те же игрушки, одежда, обувь, как и во всем остальном мире, и всего было много, но чувствовалось, что выбор ограничен и что все попадающие на острова вещи ценятся больше, чем на континенте.

По дороге домой зашли в супермаркет за продуктами на ужин. Я нашел на кухне пакеты для запекания и хотел купить рыбу. Но свежей или замороженной рыбы в этом магазине в столице островной страны не было: только консервированная или соленая. Вообще выбор продуктов, как и во вчерашнем месте, можно было назвать необходимым и достаточным, без излишеств, и по полкам можно было понять, что острова сильно зависимы от импорта продовольствия, а фарерцев в еде интересует прежде всего ее наличие и добротность, далеко не разнообразие. Но даже здесь нашлись свежие феттучине – датские; я купил их и пакетик сушеного орегано. Рыба нашлась в FK – там был выбор между дикой треской и фермерским лососем, и больше выбора не было; купил треску. В одной из морозилок нашлись исландские бараньи головы (с уточнением на этикетке: «очищенные»); я подержал одну голову в руке, подумал, что это будет слишком радикально для Кати, и положил обратно.

На карте, взятой в информационном центре, я нашел точку недалеко от Торсхавна, которая была обозначена как музей под открытым небом. Туда мы и отправились, занеся продукты домой.

В Торсхавне живет сорок процентов населения Фарер, двадцать тысяч человек. По местным меркам – мегаполис, шумный, пестрый, оживленный; но стоит подняться на один из невысоких холмов, на которых он стоит, и видно, как внезапно и быстро за последними домами начинается нечеловеческая природа. Можно даже не подниматься – часто даже улица в перспективе кончается тем же самым.

Торсхавнский порт полон лодок и яхт. В нем разгружались два больших сухогруза, наполненных контейнерами. У пассажирского причала стоял паром, один из тех, что соединяет между собой острова. В Торсхавн завозят топливо большие танкеры, заходят круизные лайнеры. То есть порт этот довольно большой – но из-за того, что город невысок, рельеф плавен и плоск, совсем рядом напротив находится почти безлюдный остров Нёльсой, который кажется с набережных не островом, а другим берегом залива, и главное, из-за того, что море тихое и спокойное, – гавань кажется заводью, а не частью океана.

В историческом центре сохранились старые дома, такие, какие здесь строили лет двести назад: приземистые, маленькие, но двухэтажные, с крышами, покрытыми зеленым-зеленым дерном – видно, как ценили и ценят здесь тепло и экономят ресурсы. На некоторых из этих зданий, на длинных круглых перекладинах висели связки сушеной трески; мне показалось, что именно здесь они предназначены для туристического глаза. Перед одним из таких домов стоит небольшой памятник двум братьям-поэтам Джюрхусам, которые в нем жили. Это две небольшие статуэтки, старший брат стоит за младшим, за ними – стеклянная стела, на которую они как будто отбрасывают большие прозрачные тени, а сквозь эти силуэты видны стена, окна, крыша их родного жилища. Метафора проста и понятна даже тому, кто не знает фарерского и не сможет прочесть стихи этих людей: их дело больше и важнее того, кем они были в своих конкретных физических телах, оно принадлежит их родине и совершено ради нее. На стеле надпись, дублированная на английском: «Старший был поэтом изгнания и спора, младший – поэтом света, для которого ребенок был королем бытия. Общим для обоих была вера в фарерский язык». Джюрхусы первыми стали писать стихи на фарерском, и для такого маленького народа это очень важные люди: поэзия развивает язык, бережет его и хранит, демонстрирует его скрытые возможности, открывает новые смыслы, вплетается в коллективную память – объединяет, наконец.

В Торсхавне вообще много городских скульптур. Они небольшие, соразмерные тихим улицам с цветными однотонными домами и крошечным площадям, на которых находятся; скрепляют место, объясняют его и наполняют значениями. Когда мы вышли на дорогу, которая ведет из Торсхавна вдоль моря, то встретили на берегу странную скульптуру. На гранитном кубе стоял наискосок другой гранитный куб, к которому сбоку, то есть перпендикулярно, была прикреплена статуя сидящей обнаженной девушки – она положила голову на колени, сжатые руками, и смотрела на пролив. Рядом стоял еще один куб, на котором та же девушка и в той же позе сидела как обычно, то есть сверху. Наверняка у этого произведения был заложенный художником и не разгаданный мною смысл – но возможно, смысл был в том, что он должен возникать в каждом новом зрителе, который видит эти кубы и бронзовых девушек, противопоставленных проливу и соседнему острову, зеленой траве и желтым калужницам, монотонному небу. Противопоставленных – но вписанных в пейзаж непротиворечиво.

Мы шли по дороге вдоль моря, и было непонятно, кончился город или еще нет. Слева оставались улицы, но потом вместо улиц по обеим сторонам дороги были отдельно стоящие посреди травы и камней дома, которые тоже были городскими, но без города. Как будто дом – современный, со всеми необходимыми удобствами – был здесь отдельной минимальной городской единицей, которую можно поставить где угодно, связать его с остальными домами дорогами и другими коммуникациями и так создать городскую среду в разделенном пустошами пространстве. По траве гуляли мохнатые овцы, возлежали ягнята, между ними переваливались гуси; в небольших загончиках стояли курицы и петухи. Один баран с завитыми рогами подошел к сетчатой изгороди, я познакомился с ним и потрогал его: он обнюхал мою протянутую руку.

Дорога свернула налево, а мы спустились в каменистую долину, где бежала к океану через голыши и маленькие водопады крошечная речка. Перешли через нее, поднялись на гряду – было видно, как кончается остров напротив, а внизу по зеленому тянулась к океанскому обрыву ломаная желтая линия калужниц, обозначая русло ручья. Музей оказался небольшой фермой: издалека она почти сливалась с пейзажем из-за того, что ее строения были обшиты коричневыми досками или сделаны из таких же, как повсюду, камней, а крыши покрыты таким же, как вокруг, дерном. Никого не было, и было непонятно, работает музей или нет; но нам и не хотелось никуда заходить. На этих ветреных и неприютных островах в таких приземистых домах – простых, лаконичных, без украшений – люди жили веками и строили их крепко, потому что знали, что они и их дети, и дети детей, внуков и правнуков останутся здесь навсегда.

***

Регви и его подруга Санна живут в трехкомнатной квартире в многоквартирном двухэтажном доме напротив центральной фарерской больницы, в которой Санна работает. Он родился в Клаксвуйке, это второй по величине город Фарер, стоящий между двумя заливами острова Борой; она с острова Нёльсой, который виден за больницей. Но познакомились они в Копенгагене, куда уезжают многие молодые фарерцы. Регви учился на этнолога, Санна – на врача.

Бьяшти, их сын, только что вернулся с тренировки. На стене висела его футбольная медаль. Регви рассказал, что вчера они были на матче и расстроились из-за проигрыша. Я сказал, что фарерская сборная очень известна в России; спросил, почему футбол тут так популярен. Регви даже не знал, что сказать: «Так повелось. Футбол для фарерцев очень важен. Я рос на играх Премьер-лиги – когда был маленьким, у нас был всего один телевизионный канал, и по нему показывали ее матчи. Все дети на Фарерах болели за английские команды: «Манчестер Юнайтед», «Ливерпуль», «Челси».

Бьяшти родился в Копенгагене. Потом Санне надо было вернуться на родину ради ординатуры, и Регви вернулся тоже, хотя планы на жизнь у него были совсем другие. На Фарерах этнологи не очень востребованная профессия, и он теперь работает в одной строительно-ремонтной конторе: ставит двери, чинит окна. В Торсхавне у них родились две дочери, Бара и Бьёшк. Их квартира просторна, совсем как на континенте. На стенах висят картины Регви и репродукции Фрэнсиса Бэкона («Очень его люблю»). В стеллаже – медицинские справочники, «Дорога» Маккарти, «Преступление и наказание», «И узре ослица Ангела Божия», «История современного Израиля». У стены стоят гитара, диджериду. Регви в юности уехал в Австралию: «Мне хотелось забраться максимально далеко отсюда». Когда он рассказывает об этом, я думаю про то, что, наверное, это черта людей, живущих на уединенных островах, – быть одновременно домоседом и легким на подъем путешественником, стремиться вовне, но потом возвращаться обратно. Они живут в окружении океана, который одновременно изменчивая опасность и дорога к другим берегам, прозрачная стена. Фарерцы месяцами работают в море, часто и надолго уезжают на работу в другие страны, но у них есть своя маленькая земля, к которой они привязаны очень крепко.

Нас напоили кофе, накормили печеньями. «Когда я в первый раз взял новорожденного сына на руки, моя первая мысль была такой: «Я умру», – сказал Регви. Мы беседовали о детях, о том, как они все меняют в твоей жизни, о том, что такое быть отцом, о том, что на Фареры возвращаются те, кто жил в Дании, в Англии, и привозят сюда новые ценности, новые взгляды на жизнь и отношения между людьми. Потом проснулась маленькая Бьёшк, увидела незнакомых, убежала в свою комнату и вернулась с любимыми игрушками, которые хотела нам показать: это были две Маши и Медведь. Потом показала обезьяну и жирафа.

Катя сказала, что хочет снять портреты на улице, и мы пошли на пляж Сандаджер, один из немногих на островах; он образовался там, где в океан впадает небольшая река Санда. Дети возились в сером и черном вулканическом песке; Бьяшти ходил босиком, хотя было градусов пятнадцать. Регви рассказал, что сюда приходят ловить на спиннинг селедку: «По вечерам можно видеть, как она плещется. Мы с Бьяшти тоже ходим, однажды он вытащил здесь приличную треску – и это с пляжа!». Напротив лежал пустынный и голый Нёльсой, похожий на кита, монотонный, как серое низкое небо над ним. Чуть поодаль от нас из воды вышли две купальщицы. Я спросил, часто ли здесь купаются. Санна сказала, что почти никогда: «Холодно же. Но сюда круглый год приходят на прогулку пожилые женщины, здесь у них что-то вроде клуба».

Было очень тихо, только временами где-то рядом кричали петухи. На песок набегали мягкие волны. Вокруг не было никого кроме нас. Регви рассказывал, как на острова влияют туристы: «Туриндустрия растет. Мы решили звать к нам людей со всего света, а теперь не знаем, что с ними делать. Их очень много, и мы должны думать о том, куда их повезти, что показать. Земля принадлежит фермерам, на ней пасутся овцы, а туристы ходят везде, где хотят; беспокоят природу, оставляют много мусора. Поэтому нам пришлось установить для них четкие и строгие правила». Зашел разговор о путешествиях, о любимых городах, мы все сошлись на том, что один из лучших на свете – Стамбул. Регви сказал, что они ездили туда с Санной и Бьяшти и что его родители жили в этом городе несколько лет: отец там работал. Потом показал на ряды новых домов у гряды на окраине города, и среди них тот, в котором живут его родители сейчас.

Я спросил, где фарерцы покупают рыбу, если в магазинах ее практически нет. Регви сказал, что у порта утром бывает небольшой рынок, где можно что-то купить; но вообще фарерцы либо сами рыбачат, либо рыбачат их родственники или друзья, и они берут рыбу у них: «В магазинах очень дорого, очень».

Мы попрощались с семьей у их дома, а сами пошли к порту. На бетонном берегу стояло на стапелях несколько суден. Возле одного из них, рыболовецкого, стояли ящики, полные пустыми банками из-под краски.

Разморозившуюся треску я выложил в пакет, добавил туда нарезанных помидоров, орегано и соль, подлил чуть-чуть рапсового масла, затянул на замок, перетряхнул и убрал в духовку. Рыба была очень хорошей, как будто только что выловленной. У нее и свежей пасты был светлый и ясный вкус.

***

Олавур – глава фарерского Комитета по вопросам равноправия и член совета директоров местного университета. Еще у него есть своя IT-компания. Мы встретились в его офисе в одном из новых зданий в центре Торсхавна, говорили о том, как изменяются со временем на Фарерах семейные роли, и о том, как устроено островное общество.

«Мы отличаемся от других северных стран, – рассказывал Олавур. – У нас, например, в семьях больше детей. Больше четырех, конечно, уже большая редкость, но два-три – норма: уж если люди заводят детей, то больше одного. Наверное, это связано с тем, что мы до сих пор остаемся более традиционным обществом с традиционными ценностями. Семья для нас очень важна, мы в этом похожи, скорее, на средиземноморские страны, чем на скандинавские. В Дании, например, люди не так уж часто общаются с родителями родителей, с двоюродными братьями. Здесь же люди близки со своими бабушками и дедушками, знают всех детей своих братьев и сестер, и своих двоюродных и троюродных братьев и сестер, и так далее. Это здорово, это нас объединяет.

Вообще, нас отличает то, что мы – общество одновременно и модернизированное, и традиционное. Я имею в виду не только семью. Вот, смотрите, я сижу в офисе с самым современным оборудованием, а через десять минут могу выйти на лодке в море за рыбой или поехать в горы к овцам. Это все очень близко. Это нормально: работать в офисе, ловить рыбу, забивать овец – для меня, например. Такая двойственность в мире не слишком сейчас распространена: ты либо традиционен, либо современен. Люди, которые живут в больших городах, не знают, откуда берется мясо, а люди, которые живут в деревне, не знают, как работают новые технологии». Есть ли овцы у него самого? «Двадцать пять; достались по наследству с землей. Отец умер в прошлом году; мама не хотела всем этим заниматься и передала землю нам – нас четверо, брат, две сестры». – «То есть баранину не покупаете?» – «Нет». – «А рыбу?» – «Ее покупаю, я не очень много рыбачу. Но большинство людей не покупает».

Еще я спросил, тяжело ли здесь жить, и Олавур сказал, что непросто: «Человеку просто необходим хоть какой-то доход. Но социальная поддержка очень высока. Если ты потеряешь работу, тебе платят пособие по безработице два года, это где-то семьдесят пять процентов зарплаты. Не найдешь работу потом, то хоть и будешь получать еще меньше, но все равно не останешься без крыши над головой. У нас есть пара бездомных, которые просят на улице денег, но их можно встретить только здесь рядом, в центре Торсхавна. На Фарерах просто очень трудно быть бездомным – из-за климата, – и дело, скорее всего, не в потере работы, а в алкоголе. Если он – твоя единственная потребность, то ты становишься на путь, ведущий к смерти. Но это раньше было проблемой, сейчас она куда менее острая, чем лет сорок назад. У нас ведь раньше была очень строгая система: квоты. Когда их отменяли, многие боялись, что люди снова станут больше пить, но оказалось, что если нет строгих ограничений, то потребление падает. Раньше ты имел право на покупку сорока восьми, кажется, бутылок крепкого в год. Надо было делать заказ, потом раз в квартал приходила большая посылка из Дании. Примерно бутылка в неделю – это не так уж и много, но когда приходила коробка, многие начинали пить и не останавливались до тех пор, пока все не кончалось. А сейчас спиртное можно купить в магазинах или в барах, и пить стали гораздо меньше».

Когда он это рассказывал, я подумал, конечно, о наших талонах на водку, но то, что Олавур говорил про традицию и модернизацию, показалось мне более примечательным. Мой родной Арзамас – город, который сильно вырос в шестидесятые-восьмидесятые, втянув в себя молодое население окрестных сел и деревень. Это были горожане второй половины двадцатого века, но они не забыли, что такое работать на земле, и когда наступили девяностые, то снова к этому вернулись: сажали картофель, лук, капусту на участках своих деревенских родителей, брали в аренду колхозные земли, нанимались на сбор урожая за натуральную оплату. Да что Арзамас, вся Россия до сих пор остается такой модернизированно-традиционной, двойственной – за исключением совсем уж урбанизированных пространств. Маленькие российские города наполовину или даже больше чем наполовину состоят из частных домов с садами и огородами, а дачи используются очень многими как источник дополнительной выращенной своими руками еды.

Кажется, что у нас в этом с фарерцами много общего, но это не совсем так. Их традиционность благодаря относительному богатству модернизирована больше, чем наша. «У нас в последние годы стало лучше с авиаинфраструктурой, – говорит Олавур. – Много рейсов не только в Копенгаген, но в и другие города и страны. Час до Эдинбурга или Рейкьявика, два до Копенгагена. Пара сотен крон за билет – это для нас довольно дешево. Можно слетать на концерт или на футбольный матч, а для людей из других стран стало проще к нам добраться. И много фарерцев летает по работе, главным образом в Норвегию: мужчины добывать нефть, женщины – работать сиделками и медсестрами: там зарплаты выше».