скачать книгу бесплатно
Мы поехали через детскую площадку имени Кокунова, на которой в этом году появились несколько новых скульптур. Среди них инвалидная коляска с надписью «1400 инвалидов в Струнино», большая и плоская розовая свинья с восемью сосками, сделанными из обрезков труб, а также композиция из трех фигур. Одна раньше называлась Газовщиком, потому что на спине ее осталось это слово, но потом была переименована в Педагога; на согнутом белом листе металла, укрепленном вместо головы, было написано, что это книга. Напротив Педагога стоял Медик, чье туловище тоже, как и туловище Педагога, было сделано из старого газового баллона. Медик был белым, но крошечная его голова – красной. Между ними лежала желтая фигура, названная Жизнью. Педагог и Медик то ли расправлялись с ней, подобно кровати Прокруста, то ли пестовали ее и лелеяли, но на манер той же кровати.
Я сфотографировал инвалидную коляску, свинью, три фигуры. По тропинке, которая пересекает эту поляну наискосок, шла полная крепкая женщина с крашенными в черный искусственно закудренными волосами. «А для чего вы тут фотографируете?» – спросила женщина, не сбавляя хода. «Вам-то что за дело?» – спросил я, огорченный ее беспардонностью. «Я из уличкома, потому и спрашиваю», – ответила она. «О чем она, что она имеет в виду?» – подумал я.
Мы свернули в переулок и проехали между детским садом и пятиэтажным домом. У пятиэтажного дома употребляли четверо: двое мужчин стояли, а двое, парень и девушка, сидели на корточках рядом с бутылками.
На мосту мы остановились, чтобы посмотреть на уток, и я вспомнил, что мы не были там, где стоит школа, – на том берегу Горелого Креста. Ее видно со стороны Дубков, с детской площадки с кораблем.
Мы миновали рынок и свернули налево за магазином «Пятерочка», проехали мимо двухэтажного бревенчатого черного дома с синими наличниками. Тропа в высокой траве привела нас вдоль школьного забора к обрыву над Горелым Крестом. Мы увидели то Струнино, из которого раньше смотрели на это место. Город выглядел упорядоченным и укорененным.
Тропа вела дальше по высокому берегу. Справа появились заросшие бурьяном гаражи; на двух из них стояли голубятни. Ворота одного из гаражей были разноцветными, я захотел рассмотреть их поближе. Я окликнул Ваню, уехавшего вперед, чтобы он вернулся. Снизу, от дальних домов, поднялись женщина и девочка-подросток. Женщина спросила: «Мы к станции правильно идем?» Я сказал, что да, и показал, куда приведет тропа. «Вот туда, да?» – переспросила женщина.
Земля перед гаражами заросла пижмой, тысячелистником, золотарником. Эти ворота отличались от остальных тем, что были выкрашены в яркий синий цвет, а сверху – двумя почему-то дугами – в коричневый. На левой створке было написано мелом: «Тут хуй». На правой створке было написано: «Здесь ничего нет».
Мы проехали мимо черной от золы или угля пустоты в бурьяне, свернули направо у сотовой вышки, посмотрели на склады на месте какой-то промышленной площадки и увидели впереди железную дорогу и шлагбаум, уже знакомые нам места. Справа было бывшее кладбище, небольшое брошенное пространство в старых деревьях и спутанном паутинистом подлеске. В прошлом году мы нашли там свороченную набок часовню. На обочине я заметил металлическую табличку на желтом столбе; под табличкой был прикреплен искусственный розовый цветок. Я подумал, что это памятник тому, кто погиб здесь в аварии, но слов на табличке было много, и я захотел их прочитать. Там было написано: «Здесь в 1941—1942 гг. были захоронены ленинградцы-блокадники. Около 100 человек. Фамилии и имена неизвестны. Вечная память! Спасибо за победу!» Что за город, подумал я, не сумел сберечь ни собственных могил, ни чужих, все забросил, обнес гаражами, бензоколонкой, и вместо того, чтобы просить прощения, благодарит забытых мертвецов за то, чего они не увидели. Но потом я подумал, что совсем плохо было бы, если бы таблички не было.
Мы возвращались через рынок. Рынок шумел, но на нем ничего не происходило. В палатках рядами лежали и висели тапки, сумки, блузки, на самодельных прилавках стояли саженцы садовых цветов, торговали арбузами, дынями. По рынку перемещались люди, но никто не подходил к продавцам и ничего не покупал. В глазах этих людей, и продавцов, и не продавцов, было томительное безвременное ожидание. Над рынком колыхались обрывки пленки в пустых окнах второго этажа длинного здания.
Мы остановились у магазина запчастей. За день до этого я купил там звонок для Ваниного велосипеда. Мне показали два на выбор, один обычный, а другой – из новых, с кнопкой-оттяжкой, которая звонко бьет, когда ее отпускаешь. Мне понравился его звук, а обычный я не хотел покупать, потому что точно такой же в этом году сначала перестал звенеть, а потом вообще растерял себя на ходу. Я купил звонок, мы с Ваней поехали в лес, Ваня с велосипедом упал, и звонок рассыпался. Так что теперь я попросил обычный звонок. Молодой парень покопался в стеклянной витрине, вынул звонок и сказал, что он стоит сто сорок рублей. Я вспомнил, что вчера мне его предлагали за сто двадцать, подержал его в руках, проверил, как он звенит, и положил обратно на прилавок. Зачем, подумал я, мне даже разбираться в причинах того, что меня хотят обмануть.
Мы снова увидели уток с моста, проехали по Заречной мимо двоих налитых мужчин, пожилого и молодого, остановились у магазина белорусских продуктов «Сыр в масле». В этом году в крохотном углу при входе в магазин открылась лавка «Казахстанские конфеты». Там, под полками с конфетами, сидит всегда одна и та же женщина с осветленными волосами, у которой кончается молодость. Она обязательно говорит: «Добрый день», что редкость для этого города, но я никогда не видел, чтобы кто-то покупал у нее казахстанские конфеты. Вот и сейчас, выходя из магазина, я вижу, как она встает у окна и смотрит в окно, и ее освещает рассеянный пасмурный свет. В ее глазах то же ожидание, что и у людей на рынке, ожидание не чуда, а того, что все вдруг просто завертится и оживет, ожидание нормальности. Но я знаю, что увидит эта женщина в окне: сначала придет осень, а потом зима.
Москва и рядом с ней в 2017—2019 годах
Сколково в июле 2017 года
На кухне была запара, и Илья отправил нас пока на каре на экскурсию.
Кар жужжал, мы увидели простор, состоящий из особенным образом спроектированных полей. На одной из лунок тренировался человек, про которого водитель кара, бывший на самом деле не водителем, а сотрудником вообще, сказал, что это – детский тренер. Детский тренер приноравливался к мячам векторными движениями и ударял по ним. Водитель кара, который на самом деле был не просто водителем, а вообще сотрудником, показал нам место, где члены и гости клуба могут тренироваться даже зимой с помощью виртуальных тренажеров, потом показал летнее кафе, а также сообщил, что на полях живут зайцы, которые остались обитателями с тех времен, когда здесь еще не было гольф-клуба. «А что будет, если игрок попадет мячом в зайца?» – спросил я. «Скорее всего, заяц умрет», – ответил человек за рулем, который был не просто водителем.
«Гольф – это спорт, который находится между ушей, – рассказывал потом Илья в полукруглом трубчатом снаружи здании. – Вы понимаете? Когда человек попадает на свит спот, он переживает от удачного удара микрооргазм, который он не может забыть никогда в жизни. Никогда. И он хочет его повторить. Он готов на все, чтобы его повторить. Есть профессионалы, которые перемещаются с турнира на турнира, и так проходит их год, и призовые фонды составляют несколько миллионов долларов. Гольф делает тебя совсем другим человеком. Гольф – это про то, что надо жить моментом. Ты должен думать над ударом и над своим телом. Если ты будешь думать о предыдущем неудачном ударе, у тебя не получится следующий удар. Здесь оставляешь все мысли, которые не касаются гольфа, голова очищается полностью. А на этом поле раньше рос картофель – представляете, сколько здесь вложено труда? Здесь искусство архитектора берет за основу природу и доводит ее до совершенства. Здесь нет ничего случайного, здесь надо думать, когда смотришь, собираясь для удара: ни одна кочка здесь не просто так, ни один холм, ни один изгиб. И специальные люди выстригают поле, как надо. Этому учатся – тому, как надо делать поле, – этому учатся много лет. У нас есть один человек, который следит за полем, он бакалавр, он учился этому шесть лет. Вы представляете?»
Зарядье в октябре 2017 года
Летом я побывал среди прочего в Костроме, Юрьев-Польском и Переславле-Залесском, в городах, основанных жадным до освоения новых земель и присвоения новых бюджетов Юрием Долгоруким. Человеком, полностью противоположным тому его образу, который изваян на московской Тверской: не воином, а стяжателем.
Долгорукому приписывается также основание Городца, Дубны, Звенигорода, Дмитрова, Стародуба – и, разумеется, Москвы. Он активно осваивал Залесье, привлекал переселенцев с юго-запада и строил, строил, строил.
Переславль был, например, заложен крупнейшим городом этой новой Руси, едва ли не больше даже Владимира. Масштабы его строительства были сравнимы – с поправкой на время: на технологии и количество наличных жителей – со строительством Петербурга.
Но в историческом смысле повезло не Переславлю и не Костроме, не Звенигороду и не Юрьеву – и даже не более древним Владимиру, Суздалю, Ростову. А повезло Москве.
Парк «Зарядье», открытый возле Кремля, обнулил историю Зарядья, обнулив ландшафт. Досоветскую историю обнулили и до этого, а сейчас не осталось ничего и от советской. Это теперь местность тех времен, когда здесь не было никакой Москвы, а была только река, холмы да березки. Не реальная, конечно, а воображаемая: с этого места смотришь на огромный окружающий город из бесчеловечной еще пустоты очень глубокого прошлого.
В Переславле и Юрьеве есть и сейчас места дикие, в которых проваливаешься сразу на много веков назад, а Москва – особенно в центре своем – насквозь исторична, целиком очеловечена. Но вот и в Москве появился такой пустырь, с которого – сквозь березки – наглядно, в лоб показан пройденный городом путь и с которого яснее видно родство Москвы с Переславлем и Юрьевом, Костромой и Звенигородом.
И все эти тысячи людей на этом пустыре – как будто воскресли все те, кто когда-то населял Зарядье: толпа как метафора, созданная историко-ландшафтными дизайнерами.
Балашиха 31 декабря 2017 года
Супермаркет Billa стоит на краю Лесного Городка, острова из тесно стоящих новых многоэтажных домов, как на краю ойкумены. Люди толпятся в тесных проходах между полками со свезенными в магазин продуктами, перебирают мандарины, помидоры, мандарины, помидоры, что там еще навалено в этих коробках с желтыми ценниками… Кто-то кладет пакет с помидорами на весы, чтобы взвесить и наклеить ценник, но отходит, чтобы взять что-то еще – мандарины? – и следующий человек, который видит только то, что из-за ушедшей спины показались брошенные на весы помидоры, громко спрашивает: «Чьи помидоры?» А еще алкоголь, конфеты, нужно еще успеть купить алкоголь, конфеты, красную рыбу, масляную рыбу, колбасу, карбонад, сыр, торт, а еще нужно купить мандарины, шоколад, мандарины. Пикают сканеры, считывающие штрихкоды товаров, шуршат пакеты, одежды, обувь, чеки – а за блестящими окнами снег заштриховывает вырубленную пустоту и остатки соснового леса за ней: магазин на краю обитаемого мира, полный товаров, свезенных со всего света сюда, на самую границу очеловеченного. «О Р Ц ЯЫ», – появляются на дисплее кассового аппарата буквы, когда кассир пробивает чек.
Преображенский рынок
в феврале 2018 года
Я покупал лепешки шоти в пекарне на Преображенском рынке. Это хорошая пекарня, где разнообразный хлеб пекут узбеки. Она находится рядом с магазином халяльного мяса и других халяльных продуктов, и мне кажется всегда, что в этой пекарне тоже должно быть все халяльно. Продавщица там – милая, мягкощекая небольшая женщина лет сорока в небольшом белом колпаке. У нее карие глаза, небольшая родинка на правой щеке и, кажется, один зуб золотой.
Справа у них тандыр, рядом с которым выложены шоти, лаваши и лепешки, называемые арабскими бездрожжевыми, а вдоль помещения – прерываемые кассой витрины с тем, что выпекают позади кассы: видно через дверь, как там месят тесто, раскатывают его. На витринах лежит и разный хлеб, и кутабы, и пирожки, и сосиски в тесте, и изделия «Вкусняшка» и «Ням-ням», и другая продукция.
Сколько раз я туда ни заходил, всегда мне это место казалось воплощением рабочего мира и гармонии. Но в тот день продавщица через дверь, через стену, через окошко у тандыра ругалась с человеком, который работает на тандыре. Говорила, говорила, говорила ему что-то на повышенных тонах по-узбекски, подходила к окошку и говорила туда, чтобы ему было лучше слышно. Интонации были такими, что претензии были как будто не рабочего характера, а личного, это было похоже на семейную ссору, которая продолжилась на работе.
Слева от меня старая тихая женщина показала продавщице пирожки на витрине и спросила: «Пирожки с картошкой – горячие?» Продавщица снова сказала что-то через стену по-узбекски, а женщине ответила: «Да, горячие. Сорок рублей». Старая женщина вынула из кошелька сложенные пятьсот рублей, развернула их и сказала: «Пятьсот рублей» – а все остальное было написано в ее взгляде, которым она смотрела на продавщицу: это мои пятьсот рублей, не забудьте, я дала их вам, дайте мне сдачу и, пожалуйста, не обсчитайте меня.
Продавщица положила пирожок в полиэтиленовый пакетик – или даже два пирожка, – но деньги не взяла, и старая женщина, маленькая старая женщина понесла купюру к кассе, а продавщица по пути к кассе зашла с пирожком или пирожками на кухню и еще что-то громко сказала мужчине. А он тоже, отвечавший ранее коротко и тише, высунулся в окошко у тандыра и сказал громко и чуть длиннее обычного. Она же в ответ, уже у кассы, обернувшись к стене, выразилась тремя длинными и повышенными фрагментами. «Пятьсот рублей», – напомнила, протягивая деньги, старая женщина, отдавая их, как драгоценность, рукой, немного трясущейся, и глядя взглядом, который я бы назвал умоляющим, и поэтому так и назову. Продавщица протянула ей пакет с пирожком, а может быть, и с двумя, и отсчитала сдачу из разных ячеек кассы, попутно продолжая свой односторонний уже разговор с мужчиной на кухне.
Старая женщина была очень старая. На ее обуви было что-то вроде тапок или галош, видны были шерстяные носки и ее долгая, одинокая насквозь бедность.
Белокаменная в ноябре 2018 года
Раньше здесь, в окрестностях станции Белокаменная, была заброшенная пустота, но до этого такой пустоты не было. Здесь Московская окружная железная дорога шла через лес, и станцию поставили потому, что она нужна была по дистанции, а пользовались ею только дачники села Богородское и окрестностей. Потом была индустриально-перевалочная жизнь: ветка на артиллерийские склады, склады у самой станции, шерстопрядильная фабрика, запасные пути, административно-хозяйственные строения и здания. Потом эта жизнь прекратилась, склады, строения, здания опустели и покрылись дырами, а бетонные заборы выгнулись и опали. Порой тут еще свистели паровозы и толклись на запасных путях цистерны с нацистскими орлами на киносъемках – но место, оставшись на месте, резко отдалилось от остальной жизни, выключилось.
Опустевшие стены вдали от глаз, пустые и бесплатные, – лучшие поверхности для граффити и калиграффити, для искусства, не зависящего от признания, денег, славы. Их видят такие же, как их авторы, – искатели социальных пустот в городской ткани. Одним нужно беспрерывное подтверждение собственного одиночества, другим – бесприютные, но укромные углы для алкогольных погружений, третьим – прогулочное пространство для велосипедов и собак, и всем им – зияния, разломные места, где город, разрушая сам себя, оставляет себя без надзора.
Мы ходили среди этих стен и пустот, прорастающих плотными прутьями кустарников и деревьев, и под желтыми листьями, под асфальтом и бетоном, ощущалась не прочность, а ямы, колодцы, многоярусная искусственная пустота, которая время от времени проявляла себя в разрезе. Бетонные плиты казались тяжелыми льдинами, которые могут уйти из-под ног и запрокинуться в ноябрьский воздух в любой момент.
Строения и здания превратились в мусор, который не увезти на полигон твердых отходов, и поэтому место само превратилось в полигон. Мусорное место, заполненное мусорным искусством, искусством обочин, искусством комментариев и сносок. Тут, вдали от культурологических институций и общественного мнения, могло бы расцвести самое радикальное искусство из всех возможных, но радикальность требует огня для питания, беспрестанного потока взглядов. И здесь, на полуразрушенных стенах, выражается только непреодоленная растерянность перед лицом пустоты. Поиски зацепок, заметок, репьи автографов – местами остроумно, местами красиво, но все это афоризмы напрасного юношества, не переходящего, но лелеющего собственные границы. Тут когда-то лежала «Аленка» Павла 183, самое законченное выражение этой непреодолимой, бетонной инфантильности, – ее увезли в Петербург, в музей.
Но и тут вдруг образовался как будто музей: на Белокаменную каждые несколько минут прибывают «Ласточки» МЦК, и транспортная доступность превратила маргиналию в обычную часть города. Сюда ходят с экскурсиями, и вдруг стало ясно, что эти заброшенные склады, строения, здания, заборы находятся у всех на виду.
И на самой Белокаменной, на отшибе, полустанке, заброшке, бюрократическим образом появились штатные единицы: человек десять или даже двадцать постоянно обретаются тут ради продажи билетов и транспортной безопасности. Работают билетные кассы, металлодетекторы, рентгеновские аппараты: ведь здесь уязвимое место, вход из лесной пустоты прямиком в современную транспортную систему.
Москва в феврале 2019 года
Сергей Валентинович два часа рассказывал нам о своих больничных приключениях и злоключениях, а потом – веселые и не только веселые истории. Потом к нему пришли его брат и его племянник. Мы спустились, зайдя сначала в столовую, из которой Сергей Валентинович немедленно вышел – вероятно, потому что увидел идущего ему навстречу с подносом в руках небольшого мужчину с избитым лицом и перемотанной бинтами головой. В коридоре я увидел два шкафа с книгами: в одном были труды Льва Гумилева и Дарьи Донцовой, в другом – церковные книги и газеты; «Без церкви нет христианства» называлась одна из брошюр. Еще мы прошли мимо пластикового кармана, прикрепленного к стене. В нем лежали листы А4 в прозрачных файлах, это были стенгазеты. Тут же был наклеен листок с их ассортиментом или перечнем: «Интервью со «звездами», «Жития святых», «Это интересно».
Попрощавшись, мы сели в автобус, доехали до окраины Нескучного сада, дошли через метро «Ленинский проспект» к торговому центру «Гагаринский», долго шли по нему, поворачиваясь и поднимаясь, и добрались до фудкорта. Как всегда на таких фудкортах, мы растерялись и не знали, что нам тут есть и стоит ли вообще. Мы обошли его два раза и купили большую тарелку фо-бо; к ней прилагалось множество дополнений.
Мы сели за высокую стойку с барьерчиками. Прямо перед нами, у входа в «Детский мир», две девушки раздавали на пробу ирландские влажные салфетки. Девушки были в джинсах и белых майках. Рядом с нами, у края стойки, встал высокий, лысеющий, но молодой еще человек. Он вынул и положил перед собой несколько полиэтиленовых пакетов и упаковку одноразовых перчаток. Он надел перчатку на левую руку, затем вынул из пакета небольшой нож и сделал на перчатке с тыльной стороны ладони разрезы, а потом раздвинул их, чтобы получилось просторное отверстие. После этого он надел перчатку на правую руку и сделал с ней то же самое. Он достал из пакета киви и разрезал его надвое, достал из пакета ложку и выел киви из обеих половин. Он достал из пакета апельсин, разрезал его пополам, потом на четверти и одну за одной высосал их. Закончив есть, он упаковал объедки, перчатки и ненужные пакеты в один пакет и скомкал его, а нож, ложку и коробку с оставшимися перчатками убрал в большой зеленый пакет и ушел.
С девушками стал знакомиться полноватый парень. Одна из девушек, русоволосая, вся зашлась от его шуток. Он взял у них одну упаковку и тоже стал раздавать влажные салфетки. У него их брали и не брали. Один проходивший молодой человек взял с невозмутимым лицом всю упаковку, но сразу вернул ее.
Махра в июне 2018 года
Из Александрова до Махры ездят несколько раз в день автобусы, которые обычно следуют до Карабанова, им просто продляют маршрут. «Три до Махры?», – собирался сказать я кондуктору, пошедшей по салону, когда ЛиАЗ тронулся, но вдруг подумал: «А если Ма?хра?» Я сказал: «Три до конца», а когда зашел в телефоне в википедию, увидел, что и правда: Ма?хра.
Автобус доехал мимо песчаного карьера до Карабанова, и мы насчитали на коротком участке пять крестов и камней в честь семи погибших на дороге человек. Он сначала объехал зигзагами старую барановскую мануфактуру, потом двинулся вдоль железной дороги, пересек ее и проехал по советскому красно-белому микрорайону. Затем свернул вправо, пересек отодвинувшее лес поле, где нескладный коленчатый трактор косил траву под скользящим коршуном, и после того увидели наружный храм монастыря, классицистический, образцовый, напоминающий десятки похожих. ЛиАЗ развернулся у монастыря, а монастырь встретил нас сияющими на белом изразцами с узкими птицами, которые подбирались к землянике.
Все, что находится в Махре, – махринское, кроме монастыря, который называется Махрищским. Он был основан киевлянином, постригшимся в монахи под именем Стефана и ушедшим в московские земли, – в пустынном месте на впадении реки Махрище в реку Молокчу. Стефан дружил с Сергием, названным потом Радонежским, и тот как-то пришел в Махру, терпя от своей братии скорби, беседовал о спасении души, после чего отправился в Киржач основывать Благовещенский монастырь. Крестьяне соседней деревни Юрцово со Стефаном ссорились и грозились убить, боялись, что пришелец отнимет у них землю. Он ушел на север, где поставил Авнежский монастырь, потом жил в Москве, и оттуда Дмитрий, названный потом Донским, отправил его обратно в Махру. Стефан там потом и умер, а после его смерти монастырь переживал и лучшие, и худшие времена, пока в 1923 году не был закрыт: сельскохозяйственная школа, филиал карабановской ткацкой фабрики, приют для беспризорных, больница, склады. В 1942-м Стефановскую и Троицкую церковь с колокольней разобрали на щебенку для аэродрома в Слободке под Киржачом. В том, что осталось, был после войны детский дом, дом отдыха Академии наук, а уже на самом советском излете, в 1989 году, сделали мурманский пионерлагерь. Восстановился монастырь в основном с помощью «Росэнергоатома».
По стеклянному прилавку просторной церковной лавки, где я купил книгу, из которой узнал это все, ходил большой мягкий кот, стриженный почти как пудель. Голова его была как будто гривастой, туловище подбритое, лапы – даже непонятно, что сказать про эти мягкие лапы. «Это Буняша. Колтуны одни были, – сказала монахиня-продавщица, изящно окая. – Подбросили как Барона, Барсика, а никаких тут баронов нет, стал Буняшей».
На двери магазина висело объявление с фотографиями других животных: «Братья и сестры! Нам подкинули двух чудесных щенков. Похожи на алабаев. Хвост и уши купированы. Мальчики. Характер серьезный – уж охраняют монастырь снаружи) Но дружелюбные, ручные. Зубки молочные. Кто заинтересовался, звоните. На фото они грязные, так как намокли под дождем, и не совсем понятно, какой окрас. А так они очень красивые!»
Имя другого мецената, а точнее, двух, было высечено на табличке на соборе Живоначальной Троицы: «Воссоздан и расписан усердием благотворителей сея обители Даниленко Виталия Ивановича и Елены Михайловны († 23.09.2016)».
В соборе мы долго ходили и смотрели на росписи очень ясной работы: широкие, но четкие мазки без плавных цветовых переходов и без суетливой орнаментовки. Лица и фигуры святых с простыми, но сильными духовными движениями; во всей своей существенности – петух, трижды возгласивший, клещи, которыми вытягивали из Христа гвозди, одна рыба на столе. Все это была чистая красота существительных. В душной часовне напротив собора были изображения местных чудес: чудо избавления града Киржача от пожара, чудо избавления сельца Таратино от холеры. К Молокче слева от храма уходил ограниченный невысоким забором будущий парк, а пока зеленый пустырь. Через широкую арку с очередными росписями мы вошли в сам монастырь.
Он, весь в старых деревьях и зелени, источал благополучие и цветение. Справа и слева от дорожки, ходить по которой благословлялось, было два пруда в еле заметных бирюзовых искрах стрекоз. За правым прудом виднелась стройная стеклянная теплица на каменном фундаменте. Мимо роз, берез и вереска простоволосый священник вел некое семейство, и когда довел до решетчатой беседки, укрытой древесной тенью, сказал: «А вот здесь уже попрохладнее, можно и поговорить». Храм преподобного Стефана, во многом треугольный, был украшен по белому прямоугольниками растительных орнаментов тонкого письма и идущим по всему периметру широким зубчатым поясом из кирпичей, которые были выложены не обычной кладкой, а под углом к плоскости стен. Мы вошли в его прохладу и встретили ясноглазую пожилую монахиню, а она сказала: «Кто последний – дверь закрыл? А то будем кошек ловить. Очень они у нас богомольные». Галки кричали на липах и под ними. Прошел мужчина в шортах, на которые была накинута монастырская посетительская юбка. Разномастных кошек и котов в монастыре было во множестве: под машинами, в траве, между бордюрами тротуаров, на ступеньках зданий. В хлебной лавке мы купили чаю и пирожков с грибами и рисом и яблоками и смородиной, в молочной лавке – немного сыра, которого в монастыре делают много разного. Рядом со вторыми воротами монастыря начиналась глухая, из заборов, улочка, называемая по неизвестной причине проспектом Поначалина; она вела к монастырской ферме, и мы посмотрели издалека на коров.
Что до остальной Махры, то там можно увидеть следующее. Если пойти по указателю «Отчий дом» по Школьной улице по хорошей асфальтовой дороге в зное и тишине, то никакого «Отчего дома» не сыщешь, зато встречаются на заборах таблички: «Ушел и не вернулся такой-то. Помним, гордимся», а среди крепких домов, деревянных и каменных, есть пара заброшенных с заросшими палисадниками и садами. На перекрестке Школьной и Совхозной между красно-белым чайным сервизом из автомобильных покрышек и зеленой улитки из автомобильной покрышки с головой из сука и глазами из саморезов имеется гараж в зелено-желто-сине-красно-белых прямоугольниках. Напротив гаража – некрашеные дощатые ворота в скромных накрашенных цветочках. Если дойти до Молокчи, то можно увидеть Молокчу, текущую в лес мимо сосен и тарзанки. Если пойти вдоль Молокчи по дороге, вдоль длинных металлических заборов, то можно увидеть местного жителя, скинувшего кроссовки, подложившего под голову кофту и во сне мирно вздымающего грудь поперек дороги. Но можно его и не увидеть, не каждый же день лежит он там.
Автобус отдыхал, и в него заходили люди, среди которых был седеющий скуластый мужчина, он сел на одиночное сиденье слева. Следом вошли две женщины, одна постарше, другая помоложе, они принесли ему воды из магазина «Товары повседневного спроса». Женщины сели позади нас, из разговора их я понял, что работают они в Москве, кажется, продавцами, что они снимают там квартиры и что ездят в Махру раз в год. Младшая жаловалась на мужчину, с которым живет, а старшая говорила ей: «Если ты живешь с человеком, это не значит, что ты ему что-то должен. Ты можешь делать что-то для него из уважения, из любви, но ты не должна это делать. Если только это не твои родители. Вот он, – показала она, понял я, на своего мужчину, – может лежать ничего не делать, и я могу лежать ничего не делать, мы друг другу слова не скажем». Они не умолкали ни на минуту, разговаривая о долженствовании в совместной жизни мужчины и женщины, о ценах на жилье в Новогирееве и, наконец, о штрафе, которой выписали старшей: «Она мне говорит: „Что, покупателям грубила?“ „Ага, – говорю, – грубила. Организации надо было меня оштрафовать, она мне выписала штраф“. И оштрафовали на тыщу. Им надо было мне выписать штраф, и они меня оштрафовали».
Автобус был уже не ЛиАЗ, а списанный где-то в Европе MAN; в нем сохранились еще надписи из прежней зарубежной жизни, но над водителем висела традиционная тройная автоикона, болталась нарядная бахрома, и кондукторское место было обжито так, будто это была стационарная будочка, а не нечто временное, передвижное, – коврик, коробочка с рассредоточенной по отделениям мелочью, сиденье, домашний вид которого говорил, что садиться сюда нельзя, здесь сидит человек и работает.
***
О меценатах Махрищского монастыря я потом прочитал следующее.
Восстановление его с помощью «Росэнергоатома» началось тогда, когда директором компании был Эрик, он же Эраст, Поздышев, инженер-атомщик и выдающийся администратор. В частности, после аварии на Чернобыльской АЭС он был назначен ее директором и руководил устранением последствий и строительством саркофага. Под его руководством «Росэнергоатом» восстанавливал многие церкви и монастыри и устраивал детские приюты. В Махре была построена и новая школа, обычная, светская: ее назвали именем строителя-энергетика Александра Андрушечко. «Посмотрите вокруг – и везде увидите проявления Творца, – рассказывает Поздышев в одном из интервью. – Не может быть, чтобы слепая природа методом перебора создала такой сложный и красивый мир, его целесообразность и гармоничность. Если математически оценить вероятность возникновения этой Божественной гармонии, то времени существования нашей галактики не хватило бы для случайного появления жизни на Земле». А чуть дальше продолжает: «Наши благотворительные работы финансируем за счет разрешенных отчислений от прибыли. Финансируем потому, что убеждены: единственный путь к возрождению экономики России, в том числе атомной энергетики, – это возрождение человеческих душ, которое может обеспечить только религия. Мы восстанавливаем храмы и монастыри, потому что в перспективе, в масштабах всей страны, эта работа окупится многократно. Духовное возрождение дает огромный экономический эффект. Начиная с восемьдесят седьмого года мы занимались проблемами безопасности атомных станций. Многое удалось сделать в этом направлении, и надежность работы АЭС выросла до какой-то определенной величины. Но далее повысить этот уровень никак не удавалось. Мы предпринимали просто фантастические усилия, а надежность никак не увеличивалась. Но как только мы начали работы по возрождению храмов и монастырей, надежность работы АЭС пошла резко вверх. Она повысилась до такой степени, что некоторые коллеги за рубежом вначале нам не верили: страна нищая, кругом разруха – и такие надежные АЭС».
Что до Виталия Даниленко, московского девелопера, бывшего одно время владельцем Дорогомиловского рынка, то в конце 2016 года он познакомился в Индии с одной из самых богатых женщин Латвии Бенитой Садауска. Она тоже вдова: ее муж погиб за 20 лет до того в автокатастрофе. Виталий и Бенита обвенчались в Сергиевом Посаде.
А Троицкий храм был расписан мастерской Александра Лавданского, в прошлом художника-авангардиста.
От Никольской до Киевского вокзала в ноябре 2019 года
Мама и тетя Света вместе учились в Днепропетровском химико-технологическом и не виделись уже много лет. Тетя Света жила и работала в городе Смеле; мы проезжали его семь лет назад, когда ехали из Крыма в Киев, – я помню что-то бетонное и промышленное в окне поезда, когда мы стояли на станции. Потом она переехала к себе на родину, в поселок Навля Брянской области. И вот приехала на несколько часов в Москву, чтобы повидаться с мамой, которая как раз приехала к Вере в Балашиху.
Я проснулся поздно, они уже ехали в Зарядье. Мы встретились после их прогулки в «Вокруг света». Тетя Света как раз принесла себе и маме турецкого кофе с лукумом в крошечных чашечках с подстаканниками и блюдечками. Я пошел и заказал пиццу и принес большую лимонную меренгу. Тетя Света говорила мне «вы», и мне было это удивительно и непривычно, хотя мы и виделись всего один раз, в Крыму, в те времена, когда на азовских глинистых обрывах у моря люди выкладывали ракушками названия городов, откуда они приехали, и года, когда они приезжали, а сейчас мне почти сорок два.
Вот что я помню: тетя Света и ее дочка, моя ровесница или чуть младше; светит солнце сквозь вишневые и виноградные листья, белая стена дома, и тетя Света дарит мне пластмассовый маузер, большой, как настоящий, бежевый, или оранжевый, или желтый, какого-то летнего цвета, и такого маузера нет больше ни у кого. Одно из самых ярких детских воспоминаний, из которых я потом себя с годами собирал и пересобирал, разбираясь в том, из чего состою, почему я такой, что может сказать мне обо мне то, что я помню это, а не другое. Лето, солнце, тень, маузер, тетя Света – а еще подаренный дедушкой большой паровоз Приднепровской железной дороги и другие удивительные игрушки; устроенный мной, пятилетним, пожар, после которого я уже не был таким, каким был прежде; похороны дедушки, и как я плакал под алычой и вишнями, когда понял, что больше никогда его не увижу; и другое, другое, другое – как начнет все друг за друга цепляться, так понимаю, что все это до сих пор во мне существует, и я рад, что ничего-ничего не забыл, что я все еще я.
Они пили кофе. Тетя Света сказала: «Какие интересные чашечки и блюдечки». Мама сказала: «Ага; ну это же штамповка». Тетя Света сказала: «Ты, говоришь, термистом работала, а как так получилось? Где ты, а где термисты?» Мама сказала: «Так вышло. Цеха были соседние, потом их объединили. Это интересно: работать с литьем, термопрессами». Тетя Света сказала, что завод, на котором она работала, был связан с космосом. Мама сказала, что ее тоже и что на нем всегда внимательно слушают новости – если ракета взлетела, значит, прибор сработал, а потом вспомнила пару интересных производственных историй, в которых космические технологии совмещались с русской народной смекалкой. Тетя Света сказала: «А ведь хороший у нас был институт, Надя; хорошо ведь нас учили». «Да, очень хороший, – сказала мама. – У нас в городе филиал МАИ был, так я тем, кто оттуда приходил, говорила: шараш-монтаж это, а не институт». «У нас такой коллектив хороший был на работе, – сказала тетя Света, – и такая работа интересная». «У нас тоже, – сказала мама. – Молодые приходили, слушали рассказы, говорили: какой же у вас был хороший коллектив, а я им говорила: так вы молодые, у вас все впереди, стройте свой коллектив, все ведь от вас зависит».
Я очень мало знаю о маминой работе. Отец был весь на виду со своими тренировками, соревнованиями, а мама на работе была на работе, а дома она была дома. Помню, только однажды видел ее не на работе и не дома, а за работой в рабочее время: она красила стены в нашем детском садике, потому что был субботник, а садик – «Ландыш», №16 – принадлежал приборостроительному заводу.
Столько лет, столько лет прошло.
Мы ели «Маргариту», и тетя Света рассказывала, что в этом году у нее в саду уродилось множество яблок: «Девать некуда. И молодежь такая интересная, соседи. Я им говорю: приходите, заберите, – а они говорят: может, вы нам принесете?»
Было еще время, чтобы прогуляться, и по дороге к метро я повел их в Заиконоспасский монастырь, особенно тихий после шумной и нарядной Никольской. Снаружи над храмом шла застекленная галерея. Мама сказала: «Интересно, сохранились ли росписи». Мы зашли внутрь, но росписей не было, были низкие белые сводчатые потолки.
Когда мы приехали на Киевский вокзал, оставался еще час, и я предложил пойти в павильон Московских центральных диаметров, где мы с Ваней были уже два раза. Я показал им поезд, провел в кабину машиниста, где поезд мчался из Лобни в Москву. Мальчик на месте машиниста сидел в очках, где показывали, как дорога выглядит ночью. Я предложил тете Свете тоже надеть очки и посмотреть, но она сказала, что у нее и так кружится голова от таких скоростей. Они посидели на сиденьях в салоне, и тетя Света проголосовала за обивку, которая понравилась ей больше всего. Я повел их фотографироваться, и парень, который нажимал на кнопку, сказал, что может или распечатать одну фотографию, или послать три на электронную почту. Мама сказала, что у нее нет электронной почты, тетя Света сказала, что можно послать на ее почту, а парень сказал: «Хорошо, давайте я вам распечатаю две фотографии; выбирайте», – и они выбрали. «Да, хорошо жить в Москве», – сказала тетя Света без какого-либо сожаления. На выходе мы встретили приехавших Ваню и Ксеню, которые заходили в павильон.
Потом мы пошли в торговый центр «Европейский», и тетя Света рассказала, как ездила к дочке в Канаду и как там живут: «Там на балконах ничего нет, они на них просто сидят. А однажды я пошла погулять с внуком, и какой-то мужчина стал меня спрашивать о чем-то, а я говорю: не говорю по-английски, я с Украины, – а он: о, а я с Одессы! И все, на следующее утро меня там все знали; туда много наших переехало. Даже идешь по улице и слышишь, как по телефону разговаривают по-украински, по-русски. А сами канадцы, – рассказывала она уже когда мы шли к вокзалу, – я вот слушаю их, как они разговаривают, и у них никакой агрессии, а дети для них – как короли».
Поезд «Москва – Кишинев» состоял из пяти вагонов. Мы стояли на перроне, и мама и тетя Света вспоминали однокурсников и однокурсниц, кто где живет и кого никак нельзя разыскать, пропали, и все, даже в «Жди меня» писали письмо. А потом вспомнили, как поступили в институт и не дали общежития, потому что давали только тем, у которых совокупный доход родителей был меньше определенной суммы. «И вот стою, – говорит тетя Света, – не знаю, что делать, а она взяла нас под руки и сказала: так, девчонки, не плакать, сейчас найдем, и пошла с нами искать жилье». «Это кто?» – спросил я. «Мама моя», – сказала мама. Так я узнал, что бабушка ездила с мамой в Днепропетровск, когда мама поступила. Бабушка нашла им угол у одной женщины, и мама с тетей Светой спали на одной кровати в одной комнате с хозяйкой: «А домик типично еврейский, все крошечное». «Следила за нами, чтобы чего не случилось». «Суп варить нас учила».
Пришли Ксеня и Ваня. Ваня обнял на прощание тетю Свету, ему с его распахнутой любовью к миру хочется обниматься со всеми, кто нам близок.
Да, был паровоз, который дедушка привез из Керчи; мне еще долго казалось потом, что Керчь – это такой двухэтажный магазин игрушек, который стоит справа от дороги, идущей через степь. Был самолет Ил-62, от которого отстегивались крылья, и внутрь можно было сунуть десант из солдатиков. Был красный броневик, у которого сзади было запасное колесо, за которое надо было тянуть, и тогда открывался люк и вылетали ракеты; я помню, когда мама узнала, что дедушка умер, и плакала, плакала, и решала, как добраться до Крыма, я все дергал это колесо, потому что не знал, что теперь будет. Были другие маузеры, крошечные, с детскую ладонь, синий и оранжевый, купленные на рынке в Керчи. Были три ярких индейца и три ярких ковбоя, которых дядя Юра привез из Германии и которых у меня потом украли по одному. Было два судна на подводных крыльях из ленинского универмага, запах которого я вспоминаю сразу, как вспоминаю эти корабли: запах всего. Был пулемет «Максим», как настоящий, только маленький, который заводился ключом и потом стрелял; мы однажды играли в войнушку, бегали по этажам и коридорам общежития, и я споткнулся на лестнице и упал лбом на выступ под окном, а когда вошел в нашу двадцать четвертую комнату, то был похож на раненого, залитого кровью партизана. И еще был Микки-Маус, которого, возможно, не было. Отец приехал в Ленино, мы шли с ним от вокзала, он нес чемодан и рассказывал, что купил в Москве Микки-Мауса. Я видел такую игрушку у других и даже держал ее в руках. Когда отец разобрал чемодан, то ничего не нашел; в карманах не было тоже. Может быть, Микки-Мауса украли, а может, папа просто так сильно хотел его для меня купить, что поверил в то, что купил.
Наши родители и родные всегда дарили нам с сестрой удивительные игрушки; у нас было и то, во что играли дети на нашем и других этажах, но много было такого, чего не было больше ни у кого во всем городе. Каким-то образом у них это получалось замечать, находить, немедленно покупать. Это передалось мне, когда у меня появились дети: я тоже стараюсь искать то, чего нельзя купить в других магазинах. Правда, теперь во всем мире продается одно и то же, и магазины игрушек в Сингапуре, Стокгольме, Париже, Риме, Торсхавне, Дубае, Бордо, Осло, Хьюстоне состоят из того же, из чего состоят в Москве.
Ваня держал картонную модель поезда «Иволга», которую ему дали в павильоне МЦД. Пока мы ехали в метро, он рассказывал, что этот поезд будет ходить по третьему диаметру. Дома у нас есть еще два таких же, предназначенных Ваней для первого диаметра и для второго.
Минск в июне 2019 года
В самолете с васильком на хвосте стюардессы сначала объявляли все на белорусском, потом на английском, потом на русском. Командир корабля поздоровался на русском, затем на английском. Бортпроводница, стоявшая передо мной, объясняла жестами, где находятся аварийные выходы, легко, будто отмахиваясь: давно не видел такого изящного исполнения. Но думал я о том, до чего же здесь узкий проход и что у меня на восемнадцатом ряду не будет никаких шансов, если с этим «Боингом» случится то же, что с «Суперджетом».
На пластиковом кармашке впереди стоящего кресла было написано: «Для журналов и газет. Literature Only». Бортовой журнал был толстым, толще, чем даже аэрофлотовский, и показывал отдельную жизнь, похожую и на современную российскую, и на российскую лет двадцать назад: интервью Мамонова и Алексиевич перемежались рекламой водки, пива и казино. Я оставил чтение на обратную дорогу и продолжил распутывать то, за что взялся вдруг в «Аэроэкспрессе». Интересно, как происходил переход от физики и химии к биологии, а от биологии к нравственности, от Большого взрыва к этическим правилам? Как вся эта сложная органическая конструкция вроде меня, или сидящей рядом Марьи, или бортпроводницы, воспринимает себя не суммой частей, а отдельным и бо?льшим, чем части, целым? И как она, эта конструкция, придумывает себе законы для жизни, в которых важнее всего вот это воображаемое что-то: «я» твое собственное и «я» всех остальных – а не репликация генов, электрические сигналы или вот этот вечерний свет над минскими водоемами?
***
Маршрутное такси привезло нас к сияющей модернистской конструкции. На ней светилась надпись «Чугуначны вакзал». Вокзальная площадь была чиста и состояла из обычного городского спокойствия, а не из транзитного беспокойства. На каменных оградах газонов сидела молодежь. Марья поехала на такси, я же решил дойти до гостиницы пешком.
Большие улицы были парадны; их тротуары пустовали, и все движение было автомобильным. На тихой улице Карла Маркса жизни было больше. Под плакучими березами стояли столики кафе; люди за ними спокойно праздновали теплый июньский вечер. В конце улицы я зашел в небольшой супермаркет. В нем были странные цены с небольшими рублями и копейками. Панно в подземных переходах на проспекте Независимости прославляли Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Кассира в метро звали Валентина Михайловна Царь. Я хотел купить сыну карточку минского метро, но она сказала, что карточку без поездок купить нельзя.
Улица Энгельса привела из монументальной надчеловечности к Верхнему городу, где дома были невысоки, а улицы узки. Они были переполнены веселыми людьми. Я кружил возле нужного адреса и видел указатели отеля «Монастырский», но сам отель найти не мог. Наконец понял, что надо войти во двор. Это была гостиница в бывшем монастыре бернандинцев. Номера с высокими потолками были бывшими кельями. Я прошел мимо комнаты для переговоров «Монах». Мы встретились с Марьей, осмотрели покои друг друга и теперь поразились их бернандинской величине вместе. В коридоре встретился полупотерянный сухощавый скандинав в очках. Он вошел в лифт вместе с нами, а потом мы встречали его в толпах – он все время шел нам навстречу и никуда. Марья сказала, что поднималась с ним в лифте, когда заселялась: вошел с посторонней помощью и спросил ее по-русски: «Вы тоже едете в этом лифте?»
Мы слонялись от перекрестка к перекрестку, погрузившись в это немосковское веселье. Все было по-простому, никто ничем не кичился; люди переходили из бара в бар или ходили, стояли, сидели просто так. У входа в каждое заведение был охранник, но не ощущалось никакой агрессии: в ней как будто не было никакой надобности. Было похоже на дружелюбный День города где-нибудь в Центральной России, только это была обычная пятница. В одном из уголков-площадей на сцене играла группа, и девушка пела про траву у дома – пела так свободно, что слова и музыка эти как будто очистились от всей своей рокочущей пошлости, и песня стала просто песней. Она и была просто песней для тех легких девушек, которые танцевали сейчас перед сценой и никогда, наверное, не слышали ни про каких «Землян». Мы зашли в какой-то простецкий бар, устроенный из уличного закутка, накрытого тентом. Марья взяла апероль-спритц, я пиво, и мы пошли гулять дальше. «Как думаешь, как это переводится?» – спросил я, показывая ей на вывеску «Напоi i ежа». Марья сказала: «Напои ежа?»
Наутро нам сказали, что еще три-четыре года назад никакого веселья в Верхнем городе не было и что это реакция на Майдан: хлеб и зрелища, чтобы не было протестов. И еще, сказали, в Белоруссии сейчас IT-бум: кто-то шарящий объяснил Лукашенко, что это миллиарды денег, и сейчас в Минске разрабатывается множество приложений. В городе сорок тысяч айтишников, но их надо чем-то развлекать, поэтому появились и бары, и все остальное. При этом, сказали, самые популярные материалы на tut.by, главном сайте страны, – про то, что делать, если за тобой придут; изменения происходят, но все равно все боятся, что это прекратится в любой момент.
***
На площади Свободы и в переулках Верхнего города начинался День Швеции, ради которого мы приехали в Минск. Нам надо было рассказать о двух шведских экспедициях «Еды»: о том, что шведы едят, какие вкусы любят, какие продукты популярны и что из них готовят, чем кормят детей в школах, как спасают выброшенную еду. До выступления было еще полдня, и мы решили прогуляться по Минску. Нам посоветовали идти на Октябрьскую, где станкостроительный завод превратили в место с кафе, кофейнями, магазинами и галереями.
В Верхнем городе было шумно, но чем дальше от него мы удалялись, тем безлюднее становилась улица Ленина. Перед Национальным художественным музеем стоял тонконогий зеленый слон Сальвадора Дали с золотым трубачом на спине. За ним на длинной лавочке сидело два десятка десантников в беретах и значках. Они ели мороженое или дремали, подперев головы руками. Мы зашли в книжный магазин «Сон Гоголя». Он был пуст. Там стояли кресла, пианино, кушетка, там можно было купить кофе и чай, значки и открытки, но книг было на удивление мало. На одной из полок стояли книжки с поэтическими переводами на белорусский. Я увидел «Выбранае» Кавафиса, моего любимого поэта, и не мог его не взять.
На лужайке перед Свислочью стояли два зубра из шерстистого пластика. У одного из них были с доступной для материала тщательностью воссозданы половые органы. Справа виднелся широкий стадион, впереди простиралась модернистско-индустриальная пустыня. Я бывал в разных республиках бывшей большой страны и всегда сравнивал их – Украину, Эстонию, Азербайджан, Белоруссию – с Россией как с разными ее альтернативными версиями. Тут был СССР 2.0: принудительное дисциплинированное будущее, каким его представляли во времена моего детства. Текла в бетонных берегах аккуратная Свислочь. Простирались аккуратные выбритые лужайки с аккуратными деревьями. Стояли аккуратные и тяжелые жилые дома и административные здания, разделенные между собой аккуратной пустотой, называемой по недоразумению общественными пространствами. Казалось, что этой архитектуре не нужны люди, она может существовать без них и воспроизводить сама себя просто ради самовоспроизводства.
Заводские цеха, конторы и заборы на Октябрьской были покрыты множеством монументальных росписей и небольших композиций. В жилых кварталах центра я не заметил стрит-арта, но здесь, где он был разрешен, его было вдоволь и он отличался очень хорошим качеством. Были работы ироничные, были очень тонкие, муралы отличались мастерством размаха. Тут были микрокомиксы, птичьи головы с подробной прорисовкой, приключения персонажей разной степени отрешенности от мира или вовлеченности в него, вариации на тему национальных орнаментов и превращенные в орнаменты контуры живых существ. Мусорные баки тоже превратились в рабочую поверхность: их переделали в человеческие головы. Все четыре были повернуты к нам левыми ушами; лица с резко нарисованными чертами имели разное выражение, но все одинаково хорошо раскрывали метафору мозгов, ежедневно заполняемых мусором. В ремейке брейгелевских «Слепых» над баками участвовали: два слона; Ленин, который с помощниками нес микеланджеловского Адама; пещерный человек; два динозавра; Фрейд; сиамский кот в плаще; человек, похожий на выражение лица Николаса Кейджа; синелицее божество; падающие в бездну голубь и неизвестный человек.
Мы зашли в галерею с одеждой и сувенирами: красно-белые узоры, футболки с репродукциями Малевича, наклейки с минскими трамваями и памятниками, значок со словом «Пися», магниты с рецептами белорусской еды: «Верашчака», «Яечня», «Дранiкi», «Куцця». За стенкой было кафе с пекарней, облицованной белой кафельной плиткой. Я купил там теплый и очень вкусный гречишный хлеб. В узкой лавочке под названием «Лаyка» мы взяли себе кофе и сели на лавочке напротив огромного цеха. Бетонно-стеклянный фасад был геометрически расписан так, что у него появился иллюзорный объем. Посередине улицы тянулись заброшенные рельсы, в их желобах до уровня асфальта лежала плотная пыль. Вокруг было вот что. Безликое торжество индустрии, которое подчиняло себе людей общей сверхцелью, осталось в тех же архитектурных формах. Но теперь здесь шли к собственным целям многие, и оно разбилось на множество очеловеченных частей.
***
В День Швеции Швеция решала свои задачи и рассказывала о себе разными способами. На площадках компаний показывали, какие товары делают Volvo, Scania, Husqvarna, IKEA и Oriflame. На детских площадках показывали Пестона и Финдуса и играли в экологические игры. В других местах проводили викторины на знание Швеции и уроки шведского языка, представляли учебные программы шведских университетов, читали лекции про шведское экологичное отношение к жизни. На главной сцене мы рассказывали про шведскую еду, а после нас выступал Йенс Лекман. На одной из небольших площадей проходила выставка про шведских активных пап. Я разглядывал фотографии счастливых мужчин и их детей и думал о том, что мне предстоит уже на следующий день – самолет в Осло и начало книги про активное отцовство в северных странах.
И еще думал о том, что на все это шведское государство и компании выделяют деньги не только ради привлечения в страну квалифицированной рабочей силы и продвижения своих товаров. И не только из-за своего социалистического мессианства: Швеция экспортирует идеи в том числе для нормального существования себя самой. Она, например, вкладывает большие средства и усилия в модернизацию очистных сооружений в Белоруссии, потому что многие белорусские реки относятся к бассейну Балтийского моря. И она пропагандирует в других странах равноправие и толерантность, чтобы обеспечивать устойчивость своего собственного развития.
Все это приметы глобального медленного поворота. Опыт выхода в космос, высадки на Луну, освоения арктических территорий и экологических катастроф приводит к тому, что все больше землян начинает воспринимать Землю как планету, а не как безгранично раздвигаемое пространство: мы тут колонизаторы – мы живем как на большой космической станции. Раньше люди не замечали воздуха, для него не было даже слова; сейчас воздух ощутим, его свойства описываются многими словами, по нему летают самолеты, а вместо его бесконечности мы увидели его запас. Швеция отделена от Белоруссии другими странами и морем, но чтобы было чисто у берегов Готланда, надо модернизировать очистные сооружения в Бресте, Витебске и Гродно. Ведущие на главной сцене говорили на белорусском, а если нечаянно переходили на русский, то просили прощения, повторяли то же самое на белорусском и продолжали говорить дальше. Нам сказали, что эта новая белорусизация – тоже ответ на Майдан: если вам нужна особость, то вот вам особость.
***
Зачем издавать Кавафиса на белорусском, если есть его хорошие издания на русском, а почти все, кто знает белорусский, знают как родной и русский? Имеет ли это какой-либо другой смысл, кроме того, чтобы издать тоненькую книжку тиражом 250 экземпляров не на русском? Точнее, так: есть ли у этих переводов значение бо?льшее, чем филологическое упражнение? Стоит ли переводить Кавафиса, например, на валлийский или ирландский, если есть английские переводы? Так я думал, когда попробовал читать «Выбранае» в Москве.
