скачать книгу бесплатно
– Хорошо, папочка, – и почти на гране слышимости, как будто ветер шелестит в трубке: – Я люблю тебя.
– И я тебя, малыш. Очень сильно.
– Пока.
Сергей выключает телефон и стоит в задумчивости, нахмурясь. Потом набирает номер друга.
– Слушаю! – говорит Михаил.
– Миш, привет! Не отвлекаю?
– Да ты что?! Когда это ты меня от чего отвлекал? Вот вовлекал – да! Дело было. И привлекал. Факт. Не раз. Отрицать не буду.
Голос друга звучит весело и бодро. Заметно, что у него хорошее настроение, и он не прочь похохмить и поболтать.
– Я на минуту, по делу.
– Если ты о сертификации, то я все держу под контролем. Сейчас доделываем…
– Я не об этом, – морщится, перебивая его, Сергей. – Я же сказал: во время моего отсутствия ты всеми делами руководишь. Приеду – расскажешь.
– Да-да, конечно. Ты же отдыхаешь. Жене привет!
– Передам. У меня к тебе личная просьба.
– Слушаю. Говори, что надо. Все сделаю.
– Да тут даже и не дело, в общем-то. Просто съезди к Танюшке. Проведай ее. Что-то она там захандрила, похоже.
– Что-нибудь серьезное? – голос друга меняется, становится сосредоточенней.
– Да нет, не думаю. Но ты все равно проведай. Заскочи на минутку, поговори с девочкой.
– Конечно. Обещаю.
Сергей чувствует, как начинает расслабляться. Если Михаил сказал, то он это обязательно сделает.
– Ты меня очень обяжешь.
– Да о чем речь. Отложу дела и прямо сейчас поеду.
– Спасибо, Миш. И мне сразу же перезвони.
– Договорились. Ну будь здоров.
– Ты тоже. До связи.
ГЛАВА 13. Сергей.
Все будет хорошо, да?
Сергей медленно обходит палубу по кругу, стараясь унять взбаламученную душу, потом идет назад к жене. Она сидит в кафе на носу судна в компании с парой пожилых иностранцев и оживленно болтает. Вот жена – да! – она точно получает бездну удовольствия от их путешествия. Активно знакомится с пассажирами, предпочитая исключительно иностранцев и настороженно обходя вниманием своих соотечественников, бегает, высунув язык, за гидом по городам, накупает кучу нужных и ненужных вещей в каждой забытой Богом лавке и только иронически изгибает тонкие брови, видя растущее в Сергее глухое раздражение.
– Oh, it’s my husband! Come here, come here! (О, это мой муж! Иди сюда, иди сюда!) – она весело машет рукой мужу.
Сергей подходит и знакомится с иностранцами – пожилой супружеской парой из Лиона. Французы говорят по-английски так же плохо, как и жена Сергея, время от времени совещаются друг с другом относительно того или иного трудного слова и постоянно вставляют французские выражения. Однако несмотря на языковые преграды, общий незамысловатый разговор легко струится по руслу светских тем: погода (собственно, о чем тут говорить, если погода каждый день одна и та же, как будто запрограммированная на долгий срок), впечатления от новых городов, легкое прощупывание друг друга на предмет социальной среды. И точно так же осторожно обтекает темы скользкие и могущие поставить всех в неловкое положение диаметральностью взглядов.
– …Ах нет, не говорите, Санторини меня совсем не поразил. Конечно, красиво: эти белые дома, вырезанные в пещерах, голубые крыши, – не поспоришь, да. Но эти толпы туристов! Вот уж удовольствие – толкаться локтями, чтобы увидеть хоть краешек неба. Я думала, что сойду с ума. Да и больше одного дня там делать абсолютно нечего.
– Вы не правы, милая Марианн, – французская дама мягко качает головой. – Просто на Санторини надо приезжать на несколько дней, брать машину и ездить по нетуристическим тропам. Мы с Жаном были там в молодости, – доверительно накрывает морщинистой ладонью француженка руку своего мужа. – И у нас остались совершенно восхитительные воспоминания. Мы останавливались в маленьких деревушках, ели в домашних тавернах, где лично для нас готовили огромных свежевыловленных рыб и креветок. Ах, это было бесподобно – закаты, пляжи с черным песком… Ты помнишь, Жан? N’est pa? ( Не так ли?)
– Oui ma cheri. (Да, моя дорогая.)
Старички улыбаются друг другу и своим воспоминаниям.
Сергей подмечает брошенный его женой завистливый взгляд и слегка поджатые губы. Ну вот, с усмешкой думает он, следующий маршрут путешествий ею уже выбран и обжалованью не подлежит. Ну нет, ма шери, на эту козлиную тропу ты меня не затащишь, с неожиданным ехидством решает Сергей, ничего у тебя не получится.
Французы вежливо откланиваются, машут рукой и доверительно сообщают, что теперь идут на массаж. Сергей остается наедине с женой. Ее лицо, долго изображавшее приторную любезность, разглаживается, сбросив утомившую его маску, и становится обычным повседневным лицом.
– Ну как там Таня? – с холодком в тоне спрашивает она и проводит пальцем по запотевшему стакану с коктейлем.
– Кажется, нормально, но мне показалось, что она то ли расстроена, то ли начала скучать по нам.
– Скучать? – жена рассмеялась с горечью. – Скажешь тоже – «скучать»! Да когда нас с тобой зароют, она придет сплясать на могиле.
– Ты к ней не несправедлива. Она же еще ребенок.
– Я достаточно натерпелась от этого «она-ж-ребенка». Наверное, нет такой грубости, какую я не выслушала в свой адрес. И это в ответ на все, что я делала для нее. Возила на кружки, помогала делать домашнее задание, в школе даже вступила в родительский комитет и занималась всякой фигней, чтобы только учительница была к ней полояльней. Но куда там! – жена досадливо машет рукой. – Все равно в конце концов на тройки скатилась. Лентяйка и бездарь!
– Прекрати! Как ты можешь так говорить? Ты понимаешь, через что она прошла?
– Да-а? – глаза жены становятся злыми. – И теперь нужно всю жизнь из-за этого с ней сюсюкаться и носиться как с писаной торбой? А она в ответ чуть ли не матом тебя кроет! Господи, сколько сил я угробила на все ее дополнительные занятия, которые потом ей разонравились, на теннис, который она бросила, на организацию ее дней рождения. Танечка, вот тебе блинчики, Танечка, дай я поглажу кружавчики, Танечка, то, Танечка, се! Вертелась, как юла. И швец, и жнец, и на дуде игрец! А в ответ – что? Нет, ну ты мне скажи: что в ответ? Спасибо? Держи карман шире! Не благодарность, а шиш с маслом! А ведь была таким чудным ребенком. Я так сильно… – губы жены начинают дрожать.
Сергей с сочувствием смотрит на нее.
– Ты позвони ей. Мне кажется, она с матерью откровеннее будет. Надо все-таки выяснить, что с ней происходит.
– А почему ты думаешь, что с ней что-нибудь происходит?
– Не знаю. Просто так показалось.
– А ты спрашивал ее об этом?
– Спрашивал.
– И что она сказала?
– Да нахамила опять, кажется, – покаянно признается Сергей.
– Вот-вот, – задумчиво кивает головой жена. – И снова здорово. Нет, Сереж, я звонить не буду. Позвоню, как обычно, завтра.
– Но как же так?! Тебе что – трудно позвонить? – Сергей начинает закипать.
– Ты знаешь… трудно. Устала биться о каменную стену. Уже такую шишку набила, что…– она машет рукой. – Извини, но перегорела. Переживала, бесилась, плакала, а потом взяла и перегорела.
Сергей молчит, не зная, что сказать. Да и что тут скажешь?
– Кстати… – вдруг вспоминает он. – Танюшка вдруг стала меня об альбомах фотографий спрашивать.
– Каких альбомах?
– Не знаю зачем, но она стала копаться в наших семейных фотоальбомах. Не нашла дошкольных и стала меня пытать, куда они могли запропаститься.
– И что ты ответил? – взгляд жены становится резким и требовательным.
– Соврал, что при переезде потеряли грузчики. А что мне еще оставалось? – он разводит руками.
– Правильно. Молодец, – кивает головой жена. – Хорошо, что ты тогда от них избавился. Не дай Бог Таня на них натолкнулась бы.
Сергей открывает рот и тут же захлопывает его. «Я не избавился от них, – едва опрометчиво не произносит он. – Я их оставил в квартире у мамы».
Как я мог вообще избавиться от них? – хочет возразить он. Это же наше прошлое. Это его прошлое. Его заплетенное в солнечные лучи прошлое. Пусть оно приобрело на фотографиях эффект засушенного листка из гербария, превратилось в жалкий трупик наколотой на иголку укоров совести мертвой бабочки, рассыпалось беспомощными частичками плоти заложенного между страниц и забытого на годы цветка… Пусть так! Но избавиться от него, поднять на него кощунственную руку, самому занести молот на возведенный в душе саркофаг памяти… Нет, это выше его сил, выше его сил! Вы-ше!
Однако вслух Сергей ничего такого не произносит и только послушно кивает головой.
– Слушай, а не может так быть, чтобы Таня… начала вспоминать… – осторожно предполагает он.
– Исключено, – поджимает жена губы. – С ней поработал высококлассный психолог. Как ты помнишь, очень и очень дорогой. Уникальный в своем классе. Просто гений. Исключено. Абсолютно.
Сергей соглашается. Да, этот человек сотворил просто чудо, но…
– Но может быть, со временем… – сомнения продолжают его терзать, и он робко высказывает свою боязнь.
– Ис-клю-че-но! – еще раз безапелляционно заявляет жена и, как бы подчеркивая окончание дискуссии на эту тему, берет в руки журнал, до этого втуне валявшийся рядом.
Что ж… Если она так уверена. Дай Бог, дай Бог! По крайней мере, они сделали тогда для Танюшки все, что могли. Все, что было в их силах и даже больше. Сергей откидывается на удобную спинку кресла, снимает очки и закрывает глаза. Ладно, ладно, все будет хорошо, – уговаривает он завозившееся в душе бесформенным хаосом волнение за дочь. Вот Миха сходит и проведает ее. И доложит ему. Все будет хорошо. Все должно быть хорошо. Сергей повторяет это, как мантру, как припев навязчивой песни, как заклинание, как молитву. Господи, пусть все будет хорошо! Пусть будет!
ГЛАВА 14. Ксандра.
Голь перекатная
Эпизод, которому суждено было направить мою жизнь по извилистому руслу с берегами, кишащими крокодилами, случился в средней школе, вернее, уже ближе к концу оной. Мне было тогда примерно столько же лет, сколько сейчас Тане.
Когда я перешла в среднюю школу и с облегчением распрощалась со своей первой учительницей-мучительницей, многое изменилось. У нас появились разные педагоги, каждый со своим подходом, порой со своими тараканами, но и отношение ко мне как к ученице тоже изменилось. Я смогла наконец распрямить согнутую от унижений спину и попыталась заново протянуть ниточку доверия к учителю, которую так жестоко и резко оборвали в первые школьные годы.
Учеба мне скорее нравилась, чем не нравилась, хотя особых способностей к наукам у меня не открылось. Мой ровненький табель не вызывал придирок со стороны классного руководителя и, к счастью, также не вызывал особого нарекания в семье. Мать к средней школе окончательно уверилась в моей беспросветной серости и махнула рукой, не желая тратить время на поиски зарытых в землю талантов.
Единственное, что я делала с увлечением, – это читала книги, отдавая предпочтение любовным романам и приключенческим книгам со счастливым концом. В отличие от различных платных кружков и секций, эту мою страсть можно было удовлетворить без материального поощрения, и с благословения матери я стала завсегдатаем школьной и районной библиотек, методично прочесывая полки в поисках новых фолиантов.
К средней школе в классе произошло окончательное расслоение на «богатеньких» и «нищебродов» с тонкой прослойкой в виде ни-то-ни-сейных середнячков. «Богатенькие» щеголяли модной одеждой, с увлечением обсуждали новые марки телефонов, компьютерные игры, хвастались планшетами, а их сочинения «Как я провел лето» запросто могли лечь в основу прекрасных рекламных брошюр.
Я, увы, относилась к противоположной категории. Мне не удосужились купить даже простенький и дешевый кнопочный телефон. Доступный другим детям поход в кино или кафе казался мне чем-то из ряда вон выходящим и был объектом тоскливой мечты. А планшет и компьютер даже не значились в моем списке детских вожделений, поскольку обладание ими приравнивалось к полету на луну и лежало за гранью реальности.
Я понимала всю затруднительность материального положения нашей семьи и не высказывала матери никаких претензий. Отец через пару лет после рождения моей младшей сестры Нины ушел от нас. Счел ли он увеличившуюся семью непосильной для себя обузой или устал от постоянных истерик матери и левитирующих предметов домашнего быта – сложно сказать. Однако в один прекрасный день отец собрал чемодан и спешно скрылся из вида. Как выяснилось позже, запасной аэродром родитель начал готовить загодя, живя некоторое время на две семьи, и его бегство было отнюдь не экспромтом, а стратегическим маневром.
Мать не стала уговаривать отца вернуться. Найдя ренегата, предавшего веру в незыблемость супружеских клятв, она не стала растекаться мыслью по древу, а выразилась лаконично: прокляла отца и пожелала ему сдохнуть в приюте для бомжей от продолжительной и мучительной болезни. Потом собрала оставшиеся вещи, которые он не успел забрать с собой при поспешном отступлении, и отнесла их на помойку. Бабушка, крестясь, схватила меня и Нину в охапку и отвезла на пару дней к тете Ане, старшей дочери, чтобы мы переждали в укрытии бушующий ураган.
Я сочувствовала матери, сопереживала ее боли, даже разделяла ее гнев и негодование, но не понимала, почему они должны были снова и снова безжалостной лавиной обрушиваться на нас, на безвинных детях, которые в недобрую минуту напоминали матери своим лицом ли, своими жестами или чем другим предателя-отца.
– Мама, почему ты злишься на меня? В чем я виновата? – задала я, став постарше, мучающий меня вопрос.
Мать застыла с занесенной рукой, и ее лицо окаменело, увидев в моих глазах ясно выраженный укор.
– Вырастешь – поймешь, – угрюмо пробормотала она и ушла в другую комнату.
Мама, я выросла теперь. Я уже давным-давно взрослая, пережившая не одно предательство и обиду на людей. Но я так и не понимаю до сих пор, зачем ты вымещала на мне и на Нинке свою обиду на отца и ненависть к нему.
Ко всему прочему, мать была горда и хотела казаться независимой. Даже ради детей она не соизволила подать в суд на скрывающегося от алиментов отца. На все робкие замечания бабушки о «клоке шерсти с паршивой овцы» она отвечала презрительным фырканьем и добавляла, что лучше с детьми умрет с голода, чем протянет руку за иудиными деньгами. Помощь окружающих мать также принимала в штыки. Я помню, как однажды она чуть не спустила с лестницы добросердечную соседку, которая пришла с пакетом детских колготок, не подошедших ее дочери. Бойтесь данайцев и дары приносящих. Боюсь, что это изречение мать воспринимала в гипертрофированном виде, считая любое проявление милосердия изощренным издевательством над ее сиротским положением. Помощь мать принимала только от близких родственников, да и то на определенных условиях.
Поэтому неудивительно, что мы влачили убогое и жалкое существование. Дядя Костя, живший в деревне, привозил нам несколько раз в год мешки с картошкой, которую мы активно помогали ему сажать, окучивать и собирать и которой нам преимущественно и предстояло питаться до лета. Также он снабжал нас домашней засоленной капустой, огурцами и помидорами. Мясо – жареную курицу – мы ели лишь несколько раз в год по праздникам, а в остальное время основным рационом питания становились щи, сваренные на бульонных кубиках, макароны с майонезом, вареная картошка и изредка сосиски.
Подросла и пошла в школу младшая сестра Нина, и перемена в ее жизни потребовала определенных материальных расходов. К счастью, большая часть моей одежды и обуви доставались сестре в наследство в почти неизношенном виде.
На меня же у матери почти не оставалось денег. В школе я целый год ходила в одной и той же юбке и блузке, успевая освежить их во время выходных и каникул. Поношенная куртка, доставшаяся от кого-то из родственников, и лиловое пальтишко на тонком пуху, сначала непомерно большое, но потом напротив становящееся все более и более куцым, составляли почти весь мой гардероб. К скудному списку можно было бы еще добавить джинсы и пару свитеров.
Обувь мать ездила покупать на дальний рынок, куда привозили недорогую белорусскую обувь. С обувью следовало обращаться крайне осторожно, поскольку она в дальнейшем должна была перекочевать к сестре. Любая царапина или ободранная кожа на сапогах приводили мать в ярость, поэтому во избежание лишних упреков я старалась ходить по земле, как по минному полю, уберегая обувку от любых угроз и изо всех сил жалея, что не умею летать.
Я помню, что однажды мать достала из коробки мои туфли с тем, чтобы отдать их сестре, и увидела, что кожа на мыске правой туфельки порезана до дыр. Я пришла в ужас, не понимая, откуда взялись такие страшные порезы. Однако мать не стала особо долго вслушиваться в мой жалкий лепет и дала мне основательную затрещину на глазах испуганной сестренки, сразу же залившейся слезами.
Лишь спустя годы Нина призналась мне, что она нарочно испортила туфли, чтобы ей купили новые. Бедная Нинка! Она находилась в еще более тяжелом по сравнению со мной положении. Если я носила хотя бы более или менее новые вещи, то ей доставались в жалкое наследство обноски и стоптанные сапоги и ботинки. Какое унижение для ребенка, особенно, если этот ребенок – будущая женщина.
Теперь, когда сестра стала взрослой и может сама позволить себе покупать одежду, те детские комплексы вылились в неумеренный шопоголизм. Сестра не может зайти в магазин одежды или обуви без того, чтобы не купить себе какую-нибудь вещь, которая по приходу домой будет надежно погребена на дне шкафа под ворохом таких же ненужных и бездумно купленных обновок.
А та жалкая попытка испортить туфли в надежде на покупку новых была жестом отчаянья. И эта отчаянная попытка, кстати, провалилась, поскольку мать не пожелала ничего слышать о новых туфлях, а просто зашила порезы и заклеила их сверху кусками кожи, превратив и так не слишком симпатичные туфли в апофеоз уродству. Бедная Нинка! Как она, должно быть, мучилась и ненавидела эту несчастливую пару обуви!
– Ничего вы не понимаете, – ворчала мать, яростно вонзая иголку в беззащитную кожу туфель и сама, видимо, страдая от беспросветного нищенства, которое, унаследовав от родителей, теперь передавала, как редкую генетическую мутацию, своим детям, – Вот у меня в вашем возрасте даже юбки не было. Не верите – спросите бабушку. Нас три сестры было, и брат четвертый. Откуда столько одежды напасти? У нас была одна юбка на троих. Ее обычно старшая носила, тетя Аня. А нам давала только на праздник какой или в гости. Помню один случай. Пошла я с подругами гулять. Ну гулять-то легче было. Особенно зимой, осенью и весной. Надела рейтузы на колготы, а сверху пальто. Ничего и не понять – в юбке я или нет. Вдвоем с подружкой гуляли и встретили на улице нашу одноклассницу и одноклассника. Я тогда в этого мальчика влюблена была. Тайно, разумеется. И вот эта одноклассница и говорит вдруг: «Пойдемте ко мне в гости. К нам родственники из Ленинграда приехали. Они много вкусного привезли. И конфеты «Раковая шейка». Пойдемте ко мне. Угощу». Соблазн великий! Вам, нынешним, не понять…
Ха-ха, не понять, – посмотрела я на зареванную сестренку. Не слишком много сладкого мы и видели в жизни. Но сказать о этом матери мы с Ниной не посмели.
– Ну, все, разумеется, с радостью согласились, – продолжила мать, меняя нитку в иголке, – И я с ними пошла. Когда стали подходить к ее квартире, меня как обухом по голове ударило. На мне же юбки нету! Позор какой! В чужой дом идти, а я в колготках одних. А тут еще и мальчик рядом, который мне нравится. А придумать ничего не могу: от стыда и ужаса язык к гортани прилип. Короче, все раздеваться стали, одна я столбом стою. Красная, как рак. Думаю: лучше сейчас сквозь землю провалиться или умереть, чем раздеться. Хорошо, что у этой одноклассницы бабушка оказалась мудрым человеком. Подошла ко мне, осторожно расспросила, в чем дело, и тайком юбку дала. Чужую. Боже! Я этот случай до сих пор забыть не могу. Так что ты, Ниночка, не серчай на меня. Я бы и рада тебе туфельки купить, да нет возможности.
Заплаканная сестра только кивала, широко раскрывая страдающие глаза, и прижималась ко мне.
Разумеется, в этой ситуации и речи не могло идти о том, чтобы пригласить в дом кого-нибудь из одноклассников или даже друзей во дворе. Да и крошечный метраж нашей однокомнатной квартиры, заставленной убогой обшарпанной мебелью, не способствовал гостеприимству.
Так постепенно разрывались связи с друзьями в классе, возникшие в ранние детские годы. Других одноклассников сплачивали общие кружки, обоюдные приглашения на дни рождения, походы в кино и в магазины. Но для меня все это было недоступно по материальным соображениям. Выкинутая из ближнего круга, я не была изгоем, но и протянутой руки дружбы не дождалась. Высокомерные взгляды нарядных одноклассниц, подсмеивание одноклассников или же полное игнорирование, – все это в целом не тянуло на буллинг, но ранило и угнетало. К счастью, хотя для травли и была питательная среда, ее злые побеги начисто выпалывали заботливые и внимательные руки учителей. Школа была старая, с традициями, и она еще не успела к тому времени растерять свою воспитательную функцию, которой лишены нынешние школы.
Из всех одноклассников только Антон остался, в общем и целом, лоялен ко мне, но в то же время немного стеснялся нашего знакомства, а посему предпочитал не выказывать на людях свое покровительство «нищебродке». Кроме него, мне некого, пожалуй, и вспомнить с теплом и улыбкой.
