Игра в прятки

– Это твоя мама? – спрашивает какая‑то женщина.

Я устремляю взгляд в том направлении, куда она смотрит. Там, на пороге гостиной, застыла моя мать, бледная, точно призрак. Я никогда не видела у нее такого горестного выражения лица.

– Сюда, доктор! Сюда! – слышится с улицы.

Только когда входит врач, мама обретает способность говорить.

– Отнесите его, пожалуйста, наверх… Надо отнести его наверх… – бормочет она. – Тут для него не место.

– Он слишком слаб, мадам, – предупреждает врач. – В нынешнем состоянии переносить его нежелательно.

Мама умолкает. Мужчины один за другим выходят на улицу.

Доктор остается у нас, кажется, на протяжении нескольких часов; мы с Ларой подаем ему бинты, сверкающие сосуды и инструменты, маленькие коричневые пузырьки с резкими, терпкими запахами. Остается и Гийом, он приносит воду и удерживает папу, пока лекарь выполняет свою работу. Наконец последний отводит маму в сторону.

– Я сделал все, что мог, вправил переломы и зашил раны, однако мне неизвестно, какие еще повреждения он получил.

Доктор явно собирается уходить, но я останавливаю его:

– Подождите! Моя сестра тоже ранена. – Я бережно подталкиваю к нему Лару. – Она упала и ударилась головой, когда фургон…

Смущенная таким вниманием, сестра робко выступает вперед, а встревоженный Гийом косится на меня.

– Кровь уже не идет, – лепечет Лара. – Все хорошо.

Доктор осматривает ее затылок, счищает засохшую кровь.

– Небольшая шишка, – успокаивает он сестру. – Беспокоиться не о чем. У вас может болеть или кружиться голова, но скоро все пройдет. Через несколько дней, возможно, через неделю. – Врач поднимает с пола свою сумку и направляется к двери, но возле мамы останавливается. – Если ваш муж переживет эту ночь, появится надежда, – мягко говорит он.

«Если он переживет эту ночь, появится надежда». Много часов подряд эти слова сплетаются в моем сознании с чахлыми, слабыми ростками надежды.

Тряпичная кукла

Софи

Я резко просыпаюсь и медленно открываю глаза. Оказывается, я лежу в своей постели, но сердце мое почему‑то бешено колотится, а тело под одеждой покрыто холодным потом. Я несколько раз моргаю в темноте. Шею мне согревает дыхание Лары, ее руки, как и всегда во сне, переплетены с моими. Я немного успокаиваюсь. Происшествие прошлой ночи, должно быть, сон, ужасный сон. Но едва я успеваю вздохнуть с облегчением, как меня бросает в жар: я замечаю, что до сих пор одета, и моя сестра тоже. Значит, это был вовсе не сон.

Я слезаю с кровати и каблуком задеваю какую‑то вещь, валяющуюся на полу. Наклоняюсь и обнаруживаю, что это тряпичная кукла, которую отец подарил мне десять лет назад. Наверное, она упала с прикроватного столика, на котором обычно сидит. Когда‑то эта кукла была красива, нарядна, одета благородной дамой, но паричок из желтой шерсти поредел, платье выцвело, швы разошлись, из дырки на шее торчит соломенная набивка. И в эту минуту мне не решить, чтó для меня эта игрушка: жестокое напоминание или утешение.

Я спускаюсь по лестнице и вхожу в мастерскую, где на столе неподвижно лежит накрытый одеялом папа. За спиной у меня раздается скрип, и, обернувшись, я вижу маму, которая примостилась в темном углу, ссутулившись и закрыв глаза.

– Па? – шепчу я.

Отец слабо дергает головой, и я беру его за руку. Она теплая.

– Па!

– Фи, – бормочет он хриплым, тихим голосом и хочет податься ко мне, но ему слишком больно. – А, ты принесла с собой ta petite poupée [17].

Тряпичная кукла. Я и не заметила, что все еще держу ее в руках.

Мне хочется улыбнуться, заверить отца, что все будет в порядке. Но вид у меня слишком понурый.

– Тебе лучше? – Это все, что я могу выдавить. Нелепый, детский вопрос.

Папа медленно растягивает губы в улыбке.

– Конечно, альсгир. Мне просто нужно отдохнуть. Вот увидишь, я очень быстро встану на ноги.

Я замечаю миску с водой и думаю, не обтереть ли папин лоб, не смыть ли еще немного засохшей крови с его кожи. Но жидкость в миске цветом напоминает разбавленное вино, и я не могу заставить себя прикоснуться к ней.

– Что я могу для тебя сделать? – лепечу я.

– Иди отдохни. Если утомишься, проку не будет. Надо, чтобы ты была сильной.

Я киваю и бережно целую его. Но не ухожу. Едва слышные печальные звуки вынуждают меня обернуться, и я вижу, что мама все‑таки не спит. Она закрывает лицо фартуком, ее плечи сотрясаются от рыданий. Через час возвращается врач, чтобы осмотреть отца, и я едва верю глазам, наблюдая за выражением его лица.

– Ваше состояние улучшилось, – сообщает доктор, и в моем сердце укрепляется надежда.

Папа силится улыбнуться, но тут же морщится и произносит:

– Вы как будто не удивлены.

– Боли сильные? Могу дать вам еще настойки опия. – В докторской сумке позвякивают стеклянные пузырьки. – Если сможете сейчас уснуть, я вернусь на рассвете. И тогда мы попробуем перенести вас наверх, если позволит ваше состояние.

Папа пытается кивнуть, и доктор отводит маму в сторону.

– Надежда есть, – шепчет он. – Надежда есть.

Меня захлестывает волна облегчения. И только придя в движение, я чувствую, что чудовищно устала и у меня все болит. Так и не добравшись до двери, ведущей к лестнице, я опускаюсь на пол за штабелем необработанного камня и погружаюсь в сон.

По прошествии совсем небольшого, как мне чудится, времени я ощущаю рядом какое‑то движение, слышу приглушенные голоса и одиночный вскрик. Я окончательно пробуждаюсь и обнаруживаю, что кресло, в котором сидела мама, пустует. На пол мастерской через окно падают косые лучи солнца, освещая вчерашние следы на каменных плитах – бурые отпечатки грязных подошв, наслаивающиеся один на другой, как окаменелости.

В воздухе разливается холод, и я замечаю, что дверь на улицу приотворена. Меня охватывает внезапный приступ раздражения. Почему, когда на столе мерзнет папа, дверь оставили открытой? Я закрываю ее и решаю принести еще одно одеяло, убедиться, что ему тепло.

И в этот момент вижу, что папина рука свешивается с края стола. Мало того: кто‑то натянул одеяло прямо ему на лицо. Я делаю шаг вперед, чтобы отдернуть одеяло, но что‑то останавливает меня. Вопреки своему первоначальному намерению я беру папину руку и бережно кладу ее на стол. Рука совсем заледенела. Это так неожиданно, что некоторое время я стою, приоткрыв рот, и пытаюсь осмыслить это.

– Па? – Я вцепляюсь пальцами в край грубого шерстяного одеяла. – Па!

Дрожа, я с опаской отдергиваю одеяло с его лица, и все плывет у меня перед глазами. Комнату наполняет звук, пронзительный, как рыдание раненого ребенка. Он пугает меня. Затем я чувствую, как мой рот приоткрывается, а к горлу словно приставляют кинжал.

– Софи, это ты? – зовет меня сверху Лара. У меня в ушах гулко отдается пульс, я ощущаю такую слабость, что, кажется, вот-вот свалюсь на пол, разобьюсь, как яйцо, и мои внутренности разбрызгаются по каменным плитам. Я выбегаю за дверь на улицу. И говорю себе: «Я не буду плакать». Мне нельзя. Как звучали последние, самые последние слова, сказанные мне папой? «Надо, чтобы ты была сильной».

Я опускаю взгляд и обнаруживаю, что до сих пор держу в руках тряпичную куклу. Наряженную благородной дамой, скроенную на тот же манер, что и де Контуа. Я крепко стискиваю ее в побагровевших пальцах.

Дворец Короля-Солнца

Версаль

Ортанс

– Какой, вы сказали, там шербет? Внутри безе? Из каких ягод?

Матушка забрасывает служанку вопросами, и та с каждым мигом теряется все сильнее. Допрос ведется уже несколько минут, а блюда последней перемены – vacherin [18], ассорти pâtisseries [19], отварные перепелиные яйца и marrons glacés [20] – стоят перед нами нетронутые, в ожидании, когда их съедят.

– Да, госпожа маркиза, из ягод, госпожа маркиза, – отвечает девушка.

– Я знаю, что из ягод, я сама только что это сказала, не так ли? – горячится матушка. – Но из каких именно ягод?

Если бы цвет, в который окрасились щеки девушки, что‑то да значил, я бы рискнула предположить, что из малины.

– Из оранжевых, – отвечает она.

Матушка фыркает, как возмущенная лошадь, и вскидывает брови.

– Из оранжевых? Ора-анжевых?..

– Да, матушка, она совершенно права, – встреваю я, и на лице девушки появляется благодарная улыбка. – Из оранжевых ягод. Вы что, не слышали о таких?

Я прикрываю улыбку салфеткой, служанка снова краснеет, а матушка в замешательстве таращится на нас.

– Бог ты мой! – комментирует отец, когда служанка удаляется. – Эта нынешняя прислуга! – Он пытается воткнуть вилку в нетронутый внешний слой vacherin, но меренга – слишком твердая и гладкая – слетает с тарелки.

То, что батюшка вообще обедает с нами, – небывалый случай. Он предпочитает трапезничать вне дома, как правило, в резиденциях других придворных, чье общество кажется ему гораздо более приятным, чем компания собственных жены и дочери. Но я отлично понимаю, что отец сегодня здесь не просто так. Ему необходимо поднять вопрос, которого он желал бы вообще не касаться. Сначала он закончит ужин, выскажется, после чего сможет тотчас отправиться пить свой арманьяк, оставив нас с матушкой одних на целый вечер – так происходит с тех пор, как мои братья и сестры обзавелись семьями и разъехались. Да, они все уже женились, вышли замуж и покинули отчий кров, – все, кроме меня. Так что, держу пари, мне точно известно, о чем отец будет разговаривать со мной сегодня вечером.

На другом конце стола матушка зажала между губами очищенное яйцо, будто пытается не съесть, а повторно снести его. Зрелище поистине отвратительное. Горки перепелиных яиц лежат на окружающих нас блюдах в маленьких гнездышках из сахарных нитей – видимо, кто‑то старался проявить фантазию при подаче. Сахарные гнездышки так же омерзительны на вид, как сами яйца: этакие пучки состриженных волос с причинного места.

Матушка помешана на яйцах и несушках, о чем свидетельствует огромный, жуткий вольер в ее салоне. Блюда, стоящие на этом столе, – его чрезмерно изобильная продукция: отварные перепелиные яйца, меренги из яичных белков, пирожки с яичной начинкой. Я рассеянно беру пару marrons glacés – единственное блюдо перемены, которое я способна переварить.

– Твой милый песик не хочет яичко, ma petite? [21] – спрашивает матушка.

Досадуя про себя на то, что она по-прежнему обращается ко мне как к ребенку, я провожу рукой по пушистой рыжеватой спинке маленького померанского шпица, сидящего у меня на коленях. Может, я и младшая в семье, но мне уже семнадцать. Я давно не ребенок.

– Пепен их терпеть не может, матушка, и вы это прекрасно знаете, – возражаю я. – Стоит ему откусить кусочек, и он начинает пускать ветры.

– Сероводород, – подтверждает отец. С его тарелки улетает еще один кусок меренги, на сей раз приземляясь в сахарное гнездышко.

– Ортанс! – журит меня матушка. – Что за выражения!

Пепен скулит и причмокивает, поэтому я предлагаю ему pâtisserie.

– Знаете, в мое время прислуга такой не была, – сообщает нам батюшка, желая продолжить начатую ранее тему и завести речь о чем угодно, только не о том, ради чего он здесь. – Если их спрашивали, какое блюдо подано на ужин, они могли не только толково ответить, но и пересказать меню на всю неделю. А посмотрите на них сейчас! Они сетуют на свои заработки, клянчат прибавку, без которой им якобы не выжить, тогда как жалованье у них…

Матушка что‑то бормочет в знак согласия, слишком занятая яйцами, чтобы высказывать свое мнение.

Некоторое время назад и до Версаля докатились слухи о положении в Париже. В огромных мраморных коридорах я подслушивала разговоры о финансовом крахе короля. Болтают, будто из-за необычайно жарких лет и морозных зим гибли урожаи и крестьяне начали голодать. Можно подумать, в этом повинны мы, la noblesse [22]. А власти предержащие способны каким‑то образом влиять на погоду.

При этом многим невдомек, что низшие сословия куда хуже нас. В Версале прислуге до сих пор, как велит традиция, выплачивают путевое довольствие, хотя король с королевой не путешествуют по стране, как прежде. Однако традиции надо поддерживать, а поддержание традиций, как и содержание бенгальского тигра в Ménagerie Royale [23], обходится недешево.

– Вот почему тут всё идет вкривь и вкось, – добавляет батюшка. – Ну и вид открывался отсюда утром! Хорошо, что к ужину дневной свет гаснет.

– Вероятно, нам следует держать занавеси задернутыми, – добавляет матушка, точно принимать пищу впотьмах – самое разумное решение. – Или обедать позднее.

– Вероятно, мы вообще могли бы перейти на ночной образ жизни, – говорю я, но на мою реплику не обращают внимания.

Вид из дворцового окна действительно не пленяет взор. Садами, каналами, великолепными фонтанами позволено любоваться людям более родовитым. Поскольку мой отец не принц и не герцог, наши апартаменты оставляют желать лучшего. Например, из этой комнаты при свете дня перед нами предстают убогие домишки, которые годами росли вокруг Версаля, как грибы, давая приют тысячам выскочек, мечтающих попасть ко двору, который с каждым днем все больше пустеет. Дворец Короля-Солнца, как называли это место век назад, приходит в упадок. Версальское солнце гаснет.

– Двор тоже медленно, но верно умирает, – рассуждает батюшка. – В мое время всё было иначе. Взять хотя бы эту желторотую клику, которой обзавелась королева. Или эти ее гадкие вечеринки.

– Мне жаль Антуанетту, – замечаю я. – Король далеко не остроумец. Надо же ей как‑то развлекаться.

Матушка что‑то мурлычет в знак согласия, заглатывая очередное перепелиное яйцо.

Отец впивается в меня сердитым взглядом.

– Из-за выходок своей супруги король с каждым днем теряет поддержку старшего поколения.

– Во всем всегда виновата женщина, батюшка, – саркастически замечаю я, но он, пропустив это мимо ушей, продолжает:

– Старая гвардия не одобряет подобного поведения. И если крестьяне, как утверждают некоторые, будут проявлять еще большее непокорство, то вскоре Людовик с удивлением обнаружит, что мало кто из них пожелает за него вступиться.

Я размышляю о королеве Антуанетте. И о его величестве – ее тучном, глуповатом супруге. Хотя их поженили чуть ли не в детстве, этот брак долгие годы оставался неконсумированным, по слухам – из-за бессилия его величества. Теперь, очевидно, эти трудности позади (Боже, помоги королеве!).

На ее месте я бы испытывала искушение совершить полночный побег: собрать свои безделушки и улизнуть в Венецию. Мне всегда хотелось там побывать, а как замечательно было бы попасть на карнавал! Подолгу носить маску, скрывая лицо за гипсовой накладкой, украшенной драгоценными камнями.

В конце стола батюшка, расправившись наконец со своим vacherin, промокает уголки рта салфеткой и откашливается. Всё, время пришло!

– Итак, Ортанс, – говорит он, – мой человек получил сегодня известие от де Куртеманша…

Я так и думала! Отец тут для того, чтобы сообщить, как продвигаются его старания выдать меня замуж. Проклятый поиск жениха продолжается уже больше года, однако до сих пор не принес плодов.

– …Боюсь, он и слышать не хочет об этом браке.

– Очередной отказ? – Матушка раскрывает рот, являя взорам маленькую пещерку с наполовину пережеванным яйцом. – Уже пятый! Как он посмел! Ортанс стала бы изысканнейшей невестой для его сына!

Я с облегчением вздыхаю, прикрывшись салфеткой.

– Теперь остается лишь сын Дюбуа, – продолжает отец. – Все прочие молодые люди при дворе либо женаты, либо обручены, либо… – он косится на матушку, – …либо их отцы не одобрят брак с нашей дочерью. – Батюшка поворачивается ко мне. – Твоя репутация бежит впереди тебя, милочка.

Щеки у меня пылают от негодования.

– Я… – начинает было матушка, но тут же перебивает сама себя. – Вы говорите, Дюбуа? Ведь он давненько мечтает женить сына, из-за того, что юноша, ну, вы знаете…

Она не заканчивает свою мысль, и я доподлинно знаю почему. Ведь сын этого Дюбуа – известный болван. Этакий деревенский дурачок. Из большой деревни под названием Версаль. Но даже если бы это было не так, у меня нет и никогда не возникнет желания выходить замуж ни за него, ни за кого‑либо еще. От одной мысли о браке, о том, что подразумевает подобный союз, у меня внутри все переворачивается.

Когда батюшка отодвигает свой стул и встает из-за стола, из матушкиного салона доносится исступленный щебет. Зяблики в огромной клетке бешено чирикают и кричат, словно к ним запустили хищную птицу.

– Хм, – задумчиво произносит матушка, не выказывая явного беспокойства. – Интересно, что растревожило моих птичек?

Мой взгляд останавливается на ближайшей ко мне горке облупленных яиц. Эти омерзительные белые шарики запотели в свете канделябров, их поверхность стала серой и склизкой. Содержимое моего желудка вскипает. К горлу подступает затхлая, кислая масса…

И прежде чем кто‑то из родителей успевает произнести хоть слово, я, подхватив своего песика и зажав ладонью рот, выскакиваю из комнаты.

Потерянное время

Марсель, несколько дней спустя

Софи

С тех пор как это случилось, время подобно резине. Оно либо бесконечно тянется, либо моментально сжимается. Один день может закончиться в мгновение ока, а каждая секунда следующего дня кажется вечностью.

Пустота в доме – истинное мучение. Зияющая неизбежностью, она – скорее гнёт, чем небытие. Точно здесь поселилось чудовище, придавившее меня своей огромной массой и не дающее вздохнуть.

Мама беспокойно снует по дому, вечно выискивая себе новое занятие. Я наблюдаю за тем, как шпильки, которые она по рассеянности не смогла как следует закрепить в прическе, со звоном падают с ее чепца на пол. Я замечаю, что ее фартук, на котором до сих пор видны вчерашние пятна, надет наизнанку.

Лара, наоборот, передвигается так, будто бредет по густой патоке, через каждые несколько шагов останавливаясь и опираясь на стену, преодолевая ступени лестницы с таким трудом, словно между ними пролегают пропасти. Мне хочется, чтобы сестра ненадолго прилегла, дала отдых своей больной голове, но она, как беспокойный дух, озабоченно нахмурившись, хлопочет вокруг меня.

Однажды днем я вхожу в нашу спальню и обнаруживаю, что моя тряпичная кукла исчезла с прикроватного столика. Я откидываю покрывало, сбрасываю на пол подушки и перину, заползаю под кровать, но не могу ее найти.

– София! – кричит мама. – Что, ради всего святого, ты делаешь?

Вслед за ее вопросом раздаются шаги на лестнице, и в дверях появляется Лара. Глаза ее широко распахнуты.

– Софи!

Безотчетно догадавшись, чтó я ищу, сестра, порывшись в стопке одежды, вытаскивает оттуда мою куклу.

– Почему она у тебя? Верни ее! – Я подаюсь вперед, чтобы отобрать у нее свою вещь, и замираю на месте. Кукла изменилась: разошедшиеся швы заштопаны, платье тщательно починено, паричок дополнен новой желтой шерстью.

– Я хотела, чтобы она была такой, какой ее подарил тебе папа, – поясняет Лара. – И могла сохраниться у тебя навечно.

Я щиплю кожу на тыльной стороне ладони, стараясь сосредоточиться на этом ощущении, чтобы не чувствовать жжения в глазах.

– Прости, Фи, – лепечет Лара. – Я думала, ты будешь рада. – Она бережно усаживает куклу на подоконник, поднимает с пола перину и снова застилает ее покрывалом, будто ничего не произошло. Затем неловким, виноватым движением смахивает со щеки выбившийся локон и с таким грустным видом перешагивает порог, что я не в силах это вынести. Бросившись к сестре, я обвиваю ее руками.

Потом открываю рот, чтобы сказать, как я ей благодарна, но в то же время не понимаю, что я вообще чувствую и отчего каждый час, каждый день мне так тяжело, отчего я так зла. Я отчаянно хочу объяснить Ларе, почему эта злость меня пугает. Но с моих губ не слетает ни звука.

Я поражена тем, что Лара починила тряпичную куклу. Несмотря на боли и головокружение после падения с фургона, ей удалось подобрать для штопки маленького платьица именно тот оттенок льняной нити, который требовался. Но хотя благодаря стараниям сестры утраты стали незаметными, это больше не та кукла, которую подарил мне папа, не та ткань, к которой прикасались его руки. Она уже никогда не будет прежней.

Обломки

Софи

На сей раз де Контуа прислал служащего. На следующий день после того, как мы похоронили папу, не ранее. Я вижу его из окна: мужчина в черном бредет по дорожке, прижав руки к груди, будто это он понес утрату.

Я подхожу к двери в тот момент, когда этот человек передает маме письмо. Она разворачивает его и непонимающе смотрит на служащего.

– И как мне узнать, что тут написано?

– Ах, разумеется. – Держится посланец скованно. К тому же и вид у него глупый. Де Контуа нанимает низкооплачиваемых, несведущих людей. А выгаданные на этом деньги проматывает. Чем больше он выкачивает из своих жильцов, тем больше проигрывает в карты, в то время как честный люд надрывается из последних сил и голодает. Чем вообще занимались подобные ему бездельники в той таверне – пили? Забавлялись, якшаясь с крестьянами?

– Это уведомление, мадам, – объясняет служащий.

– Уведомление?

– Теперь, когда ваш муж… – Мужчина замолкает.

Грудь мне будто сжимает в тисках.

– Погиб, – выдавливает мама. – Вы это имели в виду?

Служащий беззвучно открывает и закрывает рот, явно не находя слов.

– О, это был… несчастный случай, мадам.

«Несчастный случай». Что за издевательское выражение!

– Я хочу сказать, что… к сожалению, у барона де Контуа не было выбора, кроме как несколько недель назад поднять вам плату за жилье. Ваш муж, судя по всему, не сумел собрать эту сумму.

Мама сжимает кулаки, сминая бумагу, которую держит в руке.

– Теперь же вы вдова и… Словом, барон де Контуа надеется, что вы здесь не останетесь. Что ваши потребности будут… лучше удовлетворены в другом месте.

Мама сразу переходит к делу.

– Сколько у нас времени?

Служащий откашливается.

– Неделя. Барон де Контуа убежден, что этого достаточно.

– Барон де Контуа знает, о чем говорит, не так ли?

Мужчина будто не замечает маминой колкости.

– Он также просил меня сообщить вам, что инструменты, материалы и все прочее, что хранится в нижнем помещении, теперь являются его собственностью и подлежат изъятию в счет не внесенной платы за жилье…

– Вещи в мастерской принадлежат моему отцу, он купил их на собственные средства! Ваш господин не имеет на них права, он просто пропьет все, что помогало отцу трудиться! Он не имеет никакого права! – Эти слова слетают с моих губ прежде, чем я успеваю подумать, меня бросает в дрожь, щеки мои пылают.

Служащий барона поднимает бровь.

– Мадам, могу лишь посоветовать вам привить своей дочери хорошие мане…

Не дослушав, мама захлопывает дверь у него перед носом.

– Что случилось? – раздается у нас за спинами голос Лары, которая медленно спускается по лестнице, потирая висок. Она лежала. Должно быть, ее разбудил шум. – Ох, мама, – вздыхает она, прочитав врученную служащим бумагу. – Что же нам делать?

Через несколько дней приходит послание, адресованное маме. Я застаю ее с ним за столом в гостиной и сразу узнаю тетушкин почерк. Мое внимание привлекает торчащий из-под письма большой квадратный кусок похожей на ткань бумаги с какими‑то узорами.

Я зову из кухни сестру, и мама угрюмо передает ей письмо.

– Ну, что там написано? – нетерпеливо спрашиваю я, внезапно испугавшись, что это тетушкин ответ на предыдущее мамино письмо и что она предлагает Ларе работу на фабрике.

Сестра быстро просматривает первую страницу.

– Тетушка благодарит нас за то, что сообщили ей о па. Выражает свои соболезнования…

Именно Лара предложила уведомить тетушку Бертэ о случившемся. Я мало что помню из происшедшего тем утром, в первые часы после моего возвращения с улицы, однако припоминаю, как сестра писала письмо, едва водя пером по бумаге и щурясь, чтобы разобрать буквы, поскольку свежая рана на голове все еще причиняла ей сильную боль.

Лара переворачивает тетушкино письмо, и губы ее приоткрываются от удивления. Она читает вслух:

– «Сестра, у меня хорошие вести. После получения вашего последнего ужасного сообщения мне пришла в голову одна мысль. Я переговорила с хозяином, мсье Вильгельмом Оберстом, и мне улыбнулась удача: я добилась места здесь, на обойной фабрике в Жуи, не только для Лары, но и для вас с Софией».

Вильгельм Оберст. Это имя звучит по-немецки. Наверное, он австрияк. Как и наша легкомысленная королева.

– Это ведь тот самый человек, в доме которого тетушка Бертэ ведет хозяйство, верно? – спрашиваю я.