Держи меня за руку / DMZR

скачать книгу бесплатно

– Конечно, каждый имеет право выбора и свободу воли. Но этот враг нашего государства отказался сделать выбор.

Дети одобрительно зашумели, кто-то стал его высмеивать, подбирая схемы, как можно было уйти от ответственности, накидывая варианты, смеясь, что он такой неженка, а может быть ему бы понравилось. Кое-кто из мальчишек хвастался, что уже пробовал и с девчонками не так интересно, им папа рассказывал, а второй папа показывал, как надо. Девчонки плевали в них недожёванными снеками, завязалась небольшая дружеская потасовка, в которой мальчишки больше лапали девчонок, задирали юбки, а девочки не особо сопротивлялись. Экскурсовод смотрела на них с доброжелательной улыбкой, а меня трясло от вони трупа, но мне было интересно, что скажут на следующем месте казни.

Группа подошла к дыбе, наверное, это была она. Руки двух мужчин и трёх женщин были вывернуты нехитрым пыточным инструментом, плечевые кости сломаны и торчали, прорвав кожу. На их голых телах, ещё не сильно тронутых разложением, отчётливо виднелись следы плети с металлическими пластинами, я вспомнила картинки из средневековья, когда примитивисты художники показывали сцены казни, как выдирают ноги, заливают в горло свинец, четвертуют, выдавливают глаза и что только не делают, чтобы снова стать животными, злыми и мстительными, упивающимися своей силой, чужой болью, но от этого становясь худшим определением людей, оставаясь людьми, животные не способны на такую жестокость, бессмысленную жестокость по отношению к своим, к чужим. На табличке значилось обвинение и ниже ряд имён, затёртых пыльным ветром: «Усомнились в Величии президента нашего, Спасителя нашего, да будет жить он ещё сто лет и дольше!».

– А это политические, они хотели свободы для себя, но заковать нас всех в свои цепи, – объясняет экскурсовод. – Их сначала долго пытают, чтобы они выдали других заговорщиков.

– А разве с ними не было покончено много лет назад? Мы проходили это в школе! – спрашивает конопатая толстая девочка, до этого сосавшаяся с другой девчонкой.

– Да-да, точно! – поддержали её другие.

– Эти люди, как раковая опухоль, её нельзя убить до конца. Иногда их становится слишком много, и тогда наша доблестная гвардия уничтожает их. Каждого из них рано или поздно обнаружат и накажут!

– А разве нельзя их просто отправить на фабрику, зачем мясу пропадать? – спросил один мальчик.

– Нельзя, иначе вся партия будет ими отравлена. Мы должны бдительно следить за генами нашего сырья, чтобы их скверна не передавалась через поколения.

– Но у них же могут быть дети? – хором спросили школьники.

– Их находят, и внуков тоже. И всех вешают вон там, – экскурсовод показала на ряды многоярусных виселиц.

Мне стало дурно, и я ушла. За мной шёл папа и Нурлан, Хмурого я давно не видела, а перед глазами были искалеченные растерзанные тела и таблички с преступлениями:

«Убил животное!»

«Отказалась рожать шестого ребёнка!»

«Не поклонилась флагу в Святой день!»

«Шутил про нашего Спасителя!»

«Жил один!»

«Разводил кур и кормил ими своих детей»

«Отрицал свою вину за рабство чернокожих триста лет назад!»

«Отрицал свою вину за рабство белых сто лет назад!»

«Отрицал Величие нашего Спасителя перед богом!»

«НЕ славил имя нашего Спасителя в молитвах!»

«Бил собак!»

«Не читал Великой книги нашего Спасителя!»

Я побежала, не разбирая дороги, не заметив, как вбежала в шапито. Шатёр был полон, дети громко смеялись, а на арене происходило странное действо. По арене ходили два высоких дрессировщика в чёрных фраках и высоких цилиндрах. Они отдавали команды и хлестали по голым спинам своих питомцев – и это были люди, похожие на людей, но не люди. Они двигались, как обезьяны, прыгали через обручи, через огонь, вскакивали на тумбы, дрались между собой, нападали на дрессировщика, оскаливая длинные жёлтые зубы, сплёвывали кровь после ударов в белоснежный песок, темнеющий от крови, пота и говна. Иногда дрессировщики заходились и насмерть забивали зверо-людей, оставляя их на растерзание другим. Звери набрасывались на свежую кровь, рвали на части, жрали прямо тут, не обращая внимания на удары хлыстов, а зал гудел, ликовал от наслаждения.

Папа вынес меня оттуда, я стояла в ступоре, не понимая, что может быть общего у этого ужаса с цирком, сопоставляя и находя новые и новые совпадения. Папа и Нурлан несли меня как статую к чёртову колесу, а у меня в ушах всё ещё стоял бой барабанов, крики: «Алле, оп!»

– Где я? – открыла глаза и не поняла, почему земля уходит из-под ног, а я взлетаю всё выше и выше.

– Очнулась, это хорошо, – сказал Хмурый. – Подыши, станет легче. Здесь воздух чище.

Мы в люльке или как она там называется, короче крутимся на колесе. Поднялась, посмотрела всем в глаза, папа бледен, у Нурлана серое лицо, только Хмурый не изменился, такой же непроницаемый. В верхней резвились подростки, во что-то играли, ниже две девушки тёрлись друг об друга, жадно сосались, опасно балансируя на узкой скамье. Та, что была снизу, помахала мне, отправив воздушный поцелуй. Я скривилась и стала смотреть прямо перед собой.

Изумрудный город открывался во всей своей красе. Горели красочными огнями улицы, текли, как горные реки, бурля и шипя, а между руслами рек высились прекрасные дома, росли изумительные по своей красоте деревья, били золотые фонтаны, и от земли поднимался блаженный сладкий нектар, вдыхая который забываешь обо всём. У меня стало мутить в голове, я забыла про всё: про этот цирк, про казни, трупы, детей, жующих рядом с гнилым мясом, смеющихся и пляшущих. И такая благодать разлилась по всему телу, так нежно грело меня золотое солнце, злую улыбку которого я представляла себе самой нежной, самой доброй. Внизу девчонки громко кончали, оставшись в разорванных блузках, голые тела светились золотом, сладостью, блаженством. Я посмотрела на них, красивых, грациозных, гибких, не рычащих, не стонущих, а поющих о своей любви, и отправила им воздушный поцелуй, мечтая быть с ними, готовая отдаться… меня передёрнуло, внутренняя защита пробила морок сладострастия и блаженства. Я зло сплюнула вниз и вновь посмотрела на город. Теперь он был не такой красивый, настоящий, серый и зловонный, а все улицы были перекрыты «космонавтами».

– Нам туда, – показала я на свободную дорогу, ведущую к огромному серому дому, напоминавшему сверху букву «Ы».

– Я тебе говорил, что дорога одна, – сказал Хмурый.

– А что это за дом? – спросила я.

– Дом как дом, – пожал плечами папа. – Чужой дом.

Глава 12. Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы

Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы! Заревели кованые ворота, медленно открываясь перед нами. Сквозь чёрные кривые прутья, согнутый неумелой рукой кузнеца в уродливые фигуры, не имевшие никакого смысла, кроме отвращения, был виден цветущий сад под стеклянным куполом. Аллея парка привела нас к этому входу, где-то слева и справа шумели автомобили, текла бесконечная река, кровь города, неприятно высились корпуса огромного дома, вокруг которых и кружили автомобили. Эти стены из кварца были чёрточками буквы «Ы», мы входили в круг, не боясь жителей, но и не ища повода с ними встретиться.

Как только мы пересекли границу, ворота стремительно захлопнулись, задрожали, издав жалобное пронзительное «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!». Перед нами раскрывался зимний сад, высаженный по сложному плану, но заросший, одичавший. Сквозь плитку пробивались сорняки, разрушая белый камень, в том месиве из стеблей и грязи с трудом читались строки стихотворения, показавшегося мне безумно знакомым, хотя я читала его впервые:

В ожидании чужих судеб мир расколот на твоё/не моё,
Что нам в морду грядущее сунет, вместо полных амбаров живое гнильё,
Вместо дивных равнин убогость пустыни,
Вместо стройного леса ряды плах,
Вместо солнца света унылость отчизны,
Вместо робкой любви раздирающий страх.

Нет, не будет добра поздорову,
Не возникнет, не вырастет дух,
И полягут под серпами уродов те,
Кто посмеют глаза разуть.
И поднимется пыльная буря в этом мире пустом, бесхребетном,
И взойдёт новый стебель, свободный
В месте том, где мы всё погубили,
Но, без нас…

Стараясь не наступать на слова, я углубилась в чащу, остальные небрежно раздавливали буквы, и слова исчезали под сорняками. Мне показалось, что весь сад был когда-то высажен виде шахматной доски, каждую клетку по углам держали толстые эвкалипты, задевавшие кроной стеклянный свод, посеревший от тусклого неба и многолетней грязи. Не помню, как точно должны были выглядеть эвкалипты, может быть, это были и совсем другие деревья, но запах от них шёл знакомый, зимний, бабушка любила подливать в лампадку эвкалиптовое масло, её вера совсем не мешала ей принимать и использовать для своей пользы восточные духовные практики, у нас была даже вездесущая денежная жаба. Бабушка вообще была странная, как мне сейчас видится, жгла вонючие палочки, изгоняла злых духов, а в воскресенье ходила в церковь, папа называл это религиозной попсой, желание прикрыться со всех сторон, мало ли что.

Задумавшись, я ушла далеко вперёд, опередив всех. Идти было легко, воздух чистый, немного острый от запаха эвкалипта, пощипывающий горло. Высокие кустарники кончились, и я вышла на большую поляну, всю заросшую сорняками мне по горло, ничего не видно, сплошные стебли и пожухлые листья. Справа раздались нечленораздельные выкрики, будто бы там был обезьянник, но не ментовской, а типа зоопарка. Я смело пошла туда и едва не провалилась в глубокую яму, которую не было видно за стеблями толстого борщевика. Папа успел схватить меня за капюшон и вытянуть.

– Не торопись, – тихо сказал папа, прислушиваясь.

– Хорошо, больше не буду, – прошептала я, перепугавшись, упасть в эту бездонную чёрную яму было страшно, я совсем не видела её дна.

Яма больше походила на огромный тоннель, в котором что-то двигалось, свистело, а когда из неё пахнуло затхлостью перегонов метро, сомнений не осталось. Тоннель уходил вертикально вниз, края вымазаны засохшей слизью, серо-коричневой вонючей пеной. Мы обошли яму справа, что-то вылезало из неё не так давно, борщевик был выпачкан этой мерзкой пеной, поломанный, не сдающийся. И это нечто ползло к зверинцу, сминая борщевик, ломая кусты. Я стояла на месте в нерешительности, а Хмурый и Нурлан смело шли по следу, Хмурый рубил обломки борщевика, отбрасывая грязные стебли в сторону, расчищая нам путь.

Мы шли бесконечно долго, мне казалось, что эти ряды кустарников никогда не закончатся. Но они оборвались внезапно, так бывает, когда на полном ходу выбегаешь из леса, в последний момент успевая затормозить, чтобы не скатиться по крутому откосу в реку. Я уже начала злиться от усталости, как вдруг кустарники и деревья кончились, сад кончился, осталась огромная бетонная площадка с десятками, сотнями клеток. Многие из них были разворочены, что-то рвало, разбивало клетки с чудовищной силой. И это было совсем недавно, на бетоне чернели лужи застывшей крови, а роботы-погрузчики лениво, как грузчики-люди, с шуточками и перекурами, оттаскивали сломанные клетки в сторону, выдвигая вперёд новые.

В клетках сидели зверо-люди, я их узнала сразу и зажмурилась от страха. Голые, худые, как узники концлагеря, одни глаза, полные боли, под плоским тупым лбом, и жёлтые длинные клыки, выпиравшие из челюсти. Если бы не массивный лоб, плоская черепушка и эти клыки, то это были бы обыкновенные люди с длинным руками и мощными когтями вместо ногтей. Открыла глаза и пошла вдоль клеток, с ужасом и интересом разглядывая этот зверинец. Клетки расставлялись в хаотичном порядке, поэтому это был скорее поганый питомник/приют для бездомных собак, я всегда ловила новости про такие пыточные лагеря для животных, искренне переживая за блохастых бедолаг. Зверо-люди с интересом и испугом следили за нами, и я заметила, что они бесполые – плоские, как пупсы, без причиндал. Чем больше я на них смотрела, тем отчётливее видела в них человека, а не ту орущую ликующую массу, возбуждённую насилием, кровью и чужой болью. Я сравнивала нас, людей из прошлой моей жизни до болезни, со зрителями цирка, с детьми, мирно гулявшими между трупов, жрущих и демонстративно сосущихся, и сравнивала с этими забитыми голодными животными, стеснявшимися своей наготы, прячущимися в углах прозрачных клеток, сворачиваясь в комок, с трудом дотягиваясь до соседа, чтобы пожать его пальцы и улыбнуться.

Роботы закончили перетасовку клеток и стали разбрасывать корм. Робот бесстрастен, рука манипулятора бросала пакеты с жратвой в каждую клетку в одно и то же место. Некоторые подходили к пакетам, разрывали их и с ожесточение выбрасывали за прутья. На землю летели серые котлеты, коричневые куски пережаренного фарша. Унылый гул встал над головой, слышались плач и недовольное бурчание, слышалось, как вновь разрываются пакеты и летят на бетон куски жратвы. Они не ели это, никто не ел, демонстративно поворачиваясь спиной.

Клеток было ровно 252, я посчитала по рядам, 10 рядов и ещё 12 клеток брошены в кустарники. Большая часть была пуста, питомцев я насчитала 47, роботы скучковали их вместе.

В трёх клетках были малыши, не больше метра. Они лежали на бетонном полу лицом вниз и не двигались, как мёртвые. Я подошла к одной клетке ближе, потом решилась, и встала вплотную. Малыш не пошевелился, тогда я сунула руку в карман куртки, там оказались залежи карамели. Я бросила горсть сначала одному, потом второму, третьему. Малыши вскочили. Долго обнюхивали конфеты, лизнули обёртку, для верности, быстро догадались, что надо развернуть, и стали набивать ими рот. Следивший за этим взрослый зверо-человек в клетке слева улыбался, выпячивая вперёд жёлтые крепкие зубы… Я подошла к нему и протянула горсть конфет, он отрицательно покачал головой и пальцем показал, что возьмёт одну, выставив вперёд крепкую мозолистую ладонь. Я положила конфету, дёрнувшись, когда дотронулась пальцами до его кожи, страх во мне горел ярким пламенем, я помнила, как эти зверо-люди набросились на труп сородича. Он не двигался, пока я не убрала руку, аккуратно развернул конфету и взял в рот, широко улыбнувшись.

Я успокоилась, папа тоже был спокоен, а Хмурый стоял и зевал, его ничего не интересовало. Нурлан показывал малышам смешные рожи, дети смеялись, закрывая рот, набитый конфетами. Зверо-человек показал мне на клетку, на дверцу, а потом на мою кувалду. Он сделал верное движение, но я переспросила.

– Ты хочешь, чтобы я открыла клетки? – он радостно закивал и вдруг втянулся, вслушиваясь в чащу леса. Другие зверо-люди тоже напряглись, лишь малыши продолжали играть с Нурланом, который вытащил из-под куртки чёрную фомку и вместе с папой ломали замки на дверцах. – А вы на нас не нападёте?

Зверо-человек отрицательно покачал головой, потом сделал вид, что ест свою руку и ещё раз отрицательно замотал головой, прорычав что-то другим. Я услышала похожие рыки, в клетках рядом зверо-люди мотали головами, показывая пальцам на пакеты со жратвой, отрицательно мотая головами. И вскоре я услышала странный звук, что-то хлюпало, громко и противно, а сквозь этот хлюпающий звук, перераставший в гул, пробивалось глухое: «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-!». Меня передёрнуло, холод пробежался по всем костям, но это взбодрило меня, и я со всего размаху ударила кувалдой по замку дверцы, ржавый замок разлетелся на части. Я бросилась к другой клетке, краем глаза следя за тем, как невозмутимо Хмурый отсекает мечом петли, а папа немного суетливо сбивает замки своим колуном.

Зверо-люди волновались, в их рычании я услышала страх и жгучую ненависть. Куда-то делись все роботы-погрузчики, хотя до этого они стояли неподалёку, видимо, у них был перекур. Бетонная площадка зажглась тысячами свечей, и я ослепла. Когда зрение вернулось, я увидела, как со стороны чёрной ямы к нам ползёт огромный червь с гигантской пастью, из которой вырывались три кожистых языка, а три ряда челюстей сжимались и разжимались при каждом его движении. Червь двигался очень медленно, гипнотизируя десятками чёрных глаз. Я оцепенела, смотря на него, кувалда выпала из рук. Глаза ловили всё, что происходило рядом, как папа, Хмурый и Нурлан спешно ломают замки, и не успевают открыть всех, червь настигает первый ряд клеток. Я видела, как зажглись окна в обоих домах, будто бы началось долгожданное представление, и готова поклясться, что я слышала радостные крики ликующей толпы, видела людей на балконах.

Червь набросился на первые клетки, я видела всё со стороны и видела всё. Зверо-люди не испугались, запертые в клетках. Они уворачивались от языков, норовивших схватить их, червь стал ломать клетки, выдирая прутья, а зверо-люди вдруг бросились на него, схватив обломки прутьев, острыми концами втыкая в его глаза, в морду, пытаясь убить или хотя бы покалечить. Червь хватал их свободным языком, засовывал в пасть и перемалывал. Я озверела от этого звука, от ужаса перемалывания живой плоти, костей и этого дикого рыка «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!», который извергал из себя червь. И я бросилась на него, вломив кувалдой по одному из языков, расплющив когтистый конец, ударила ещё, ещё, пока не оторвала его часть. Червь заревел ещё громче, и я поняла, что это чудовище не червь, не змея, не огромный полоз, а сотни, тысячи уродов, тех, что хотели сожрать меня под землёй, вросших друг в друга в единую живую массу.

Кто-то оттащил меня назад, очень сильный и холодный. Это был тот зверо-человек, которому я дала конфету. Он помотал головой, в руках у него был прут, как длинное копьё. Он кивнул на малышей и показал на дом слева. Я хотела вновь броситься в битву, десятки освобождённых зверо-людей бросались на червя, на это чудовище, погибая, но и калеча его, убить эту тварь было нельзя, пока нельзя, мозг предупреждал меня, а сердце билось в ярости. Можно. Можно убить, но не сейчас, слишком мала наша сила, слишком мало бойцов, мало шансов – все погибнем! Это я прочитала в его глазах, как прочитала и то, что ни он, ни другие никуда не уйдут отсюда. Я оглянулась, папа и остальные вскрыли все клетки, а малыши, держась за руки, стояли и ждали меня, смелые, совершенно не боявшиеся этой твари, не испугавшиеся смерти сородичей – они видели её уже не раз, и знали, за что они погибают. Их глаза говорили больше, чем любые слова, мне кажется, что я в одно мгновение выучила их язык, они научили меня.

– Уходим! Уходим! – крикнул мне в ухо папа, Нурлан повёл за собой детей, а я никак не могла оторвать взгляда от битвы, как крошечные зверо-люди слабыми колкими волнами набрасывались на чудовище, вырывая из него куски, сросшихся людоедов-уродов, добивая их, бросаясь вновь и погибая, без крика, без стона и страха. В голове стоял невыносимый рёв: «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!», заставлявший меня дрожать от гнева и ярости.

Я бросилась на чудовище как раз тогда, когда второй язык промахнулся и зверо-человек увернулся, отпрыгнув в сторону. Кувалда раздробила крюк, вырвала его с мясом, и из кожистого языка полилась чёрная кровь. Третий язык отбросил меня к разломанным клеткам, и я страшно ударилась спиной, отключившись в тот же момент.

Глава 13. Чужой /в меня/во мне? Нет!

Тепло и сухо. Кожей чувствую на себе чистую одежду, чистую простынь и пахнущую луговыми цветами подушку. Она очень большая, бабушкина, как я называла такие раньше, набитая перьями, с вышитой наволочкой. Из соседней комнаты раздаётся детский смех, детей много, пять или шесть, не могу точно подсчитать, смеются одновременно. Вставать не хочется, и глаза открывать тоже не хочется, поваляться ещё часик другой, но любопытство берёт вверх.

Открываю глаза. Я в комнате, лежу на кровати, укрытая тонким одеялом, на мне ночная рубашка и больше ничего. Приподнимаюсь, и в спине зажигаются десятки огненных игл, вонзаясь в позвоночник. Охаю и валюсь обратно, пережидая, пока жгучая боль станет долгожданной прохладой. Осторожно осматриваюсь, не делая резких движений. Комната небольшая, уютная, кровать, на которой я лежу, небольшой стол, на котором стопкой лежит моя одежда, кто-то успел её постирать и погладить, два стула и шторы на стене. Окна нет, оно нарисовано, а под потолком висит люстра из шести свечей, три горят дрожащим красно-жёлтым пламенем, рисуя затейливые тени средневекового театра на двери и стенах. Мне здесь нравится, в тусклом свете свечей так спокойно, и я улыбаюсь теплу и сладостной неге, когда можно просто поваляться в кровати.

Аккуратно, боясь обнаружить что-то страшное, ощупываю свои ноги, сгибая в коленях, живот, промежность, грудь, руки, шею. Меня помыли, болит шея и спина, остальное цело.

Что же мне снилось? Что-то очень приятное, но я забыла. Сон скоро овладевает мной, перестаю слышать детские крики, визги и смех.

Свечи разгорелись ярче, я уже в другой комнате. Встаю с постели, ничего не болит, тело послушно и подрагивает от возбуждения. Немного прохладно, из приоткрытого окна тянет приятным морозом. Комната огромная, на полу мягкий пушистый ковёр с длинным ворсом, как молодая трава весной. Кровать огромная, с прозрачным балдахином, вытесанными из красного дерева колоннами, высокая, как у королевы. Нет ни шкафов, ни вешалок, слева изумрудный столик, на котором стоят шкатулки. Подхожу к нему, надеваю чудесное колье из крупных изумрудов и рубинов, серьги с нежными голубыми камнями, на каждый палец по изящному кольцу с бриллиантами, а на пояс подвеску из жемчуга, нити спускаются чуть ниже лобка, приятно щекоча. Я иду к зеркалу, большому, до потолка, в потемневшей от старости серебряной оправе. Это я, но старше, мне двадцать лет, я точно знаю это и улыбаюсь себе, любуюсь собой.

Распускаю волосы по груди, плечам, кружусь перед зеркалом, смеюсь, целую себя в отражение, получая ответный поцелуй, горячий, страстный. Мне всё в себе нравится, не хочу одеваться, хочу остаться голой и мне никто не нужен, кроме меня. Отражение кивает мне в ответ, я понимаю себя. Небольшая грудь налилась, трогаю твёрдые соски, снова целую себя в отражение, мы соединяемся языками, слегка кусаем друг друга. Чувствую, как её рука нежно трогает меня, как я раскрываюсь под её пальцами, глажу её в ответ, нежно лаская, целуя себя, своё отражение. Она двигается быстрее, я тоже, мы часто целуемся, нежно, сцепившись пальцами правой руки. Накатывает первая волна, я задыхаюсь, так всегда бывало, когда я тайком мастурбировала по ночам, затем вторая, мне становится очень жарко и я кончаю.