скачать книгу бесплатно
Потом я засыпала и оказывалась на том же месте. Поезда также шипели, а от рельса приятно пахло креозотом, не той странной едкой вонью, которую можно уловить сейчас, а креозотом, запахом из детства, когда можно было пешком гулять по рельсам и мечтать, что так можно дойти куда угодно и успеть вернуться домой к ужину, к вафельному торту, который привёз папа на дачу, мне особенно нравился с нежным кремом, посыпанный ореховой крошкой, как бы мне его сейчас хотелось, даже в животе заурчало, и я захотела есть, пускай и эту странную бурду, которой меня через силу кормят, угрожая, что будут ставить капельницы, если я не прекращу голодовку. А я не могу есть, меня выворачивает, я ем во сне, здесь я настоящая, живая, здоровая, с длинными волосами, пока еду на поезде, я разглядываю пассажиров и заплетаю косу. Никто не улыбается мне, меня нет среди них, а я улыбаюсь всем, для себя.
Стою на рельсах, куда пойти, с обеих сторон чёрные провалы тоннелей, из которых тянет сыростью и страхом. Ищу глазами контактный провод или рельс? В памяти всплывает рассказ папы, должен быть контактный рельс, и я вижу его. Почему-то он совсем не страшный, я его не боюсь и трогаю ногой. Рельс мёртвый, ни удара током, ни даже искры – ничего, будто бы он нарисованный, как в играх, без заложенного алгоритма, просто рисунок, плоская картинка. Пробую идти назад, захожу в тоннель и тут же останавливаюсь. Что-то давит на меня, хочется быстрее убежать, обратно к свету, залезть в вагон и забиться под скамью. Я так и делала сначала, лежала, ожидая, что за мной кто-то побежит, будет искать, найдёт и схватит. А зачем? Медленно приходил ко мне этот вопрос, и я выползала из своего убежища. Расхрабрившись, застёгиваюсь по горло, на все клёпки, стягиваю шнурок на капюшоне, чтобы ничего не проникало на шею (я так зимой себя не упаковываю! Вот был бы защитный костюм, как у папы, надела бы его поверх), стягиваю кепку на голове и иду, смело, не обращая внимания на сгущающийся передо мной мрак.
Становится так темно, что перестаю видеть свои руки, и почему в тоннелях нет дежурных фонарей, мне казалось, что в тоннеле должно быть всегда освещено. И тут же, как по велению волшебной палочки, вспыхивает тоннель. Свет ослепляет меня, я бросаюсь к стене, боясь, что могу проглядеть поезд, закрываю глаза ладонью, а свет становится ещё сильнее, нестерпимо яркий, горячий, опаляющий лицо, руки, ноги. Вдруг я понимаю, что мои джинсы начинают дымиться, и что это не свет, а пламя, застывшее передо мной. Одно мгновение, и я вижу его, не злое и не доброе, бесстрастное, сильное и любопытное. Оно подталкивает меня назад, сдерживается, чувствую, что ему трудно, что не хочется наброситься на меня, испепелить. Бегу назад, как же далеко я прошла, тоннель всё не кончается, а позади кто-то вздыхает, оборачиваюсь, и вижу огненный столб, несущийся за мной. Кричу от ужаса, ускоряюсь и, спотыкаюсь, падаю на рельсы. Пламя подхватывает меня и выбрасывает на станцию. Вскакиваю, сбрасываю горящую куртку, кепку, стягиваю горящие джинсы, с трудом сбивая с себя опалённые кроссовки. Что-то всё равно жжёт спину, а это коса, тушу её об рельсы, забыв про контактный рельс. Тяжело дышать, слишком много дыма. Оглядываюсь, на станции никого нет, впрочем, меня мало волнует мой вид – стою на рельсах в обгорелых носках и трусах, пытаюсь дышать через ворот футболки, но этого мало. Снимаю футболку и зажимаю ей лицо, она стала уже серой от дыма, как и всё вокруг. Из тоннеля напротив тянет прохладой и свежестью, не чувствую больше сырости и тухлой воды, а за спиной бушует пламя, сдерживаемое невидимой границей…
Манит, сильно манит эта прохлада, дохожу до края, один шаг и я там. Оборачиваюсь на пламя, по спине пробегает неприятный холодок, будто бы кто-то трогает меня мокрыми холодными пальцами, лезет в трусы. Отбегаю, гляжу в тоннель никого, лишь манящая прохлада, тоннель улыбается мне, тьма трясётся в насмешливой улыбке. Хватаю тлеющую куртку и джинсы, кроссовки расплавились и приварились к рельсам. Запрыгиваю на платформу, здесь даже скамеек нет, колонны не отделаны гранитными плитами, всё в плёнке, в зелёной сетке. Бью курткой и джинсами по бетонной платформе, пока они не перестают тлеть. Натягиваю джинсы, так лучше, никто в трусы не лезет, завязываю футболку вокруг головы, надеваю куртку и успокаиваюсь. Нельзя стоять, быстрым шагом иду к лестнице, поднимаюсь наверх и бегу к стеклянным дверям, турникеты открыты, в будке никого. Двери закрыты, бью их со злости, но что толку. На улице туман, и в нём что-то колышется, живое, сильное, но не уверенное в своей правоте. Стучу и машу, кричу, и это что-то выступает передо мной из тумана – щиты, щиты, щиты и каски, за которыми нет лиц, только оптические датчики вместо глаз, пустые, немигающие. Смотрю на них и отступаю, боюсь, но понимаю, что они до меня не достанут, не смогут сломать эти двери из стекла, кажущиеся мне сейчас мощнее бронированной двери хранилища в банке.
Обхожу станцию, спускаюсь на другие платформы, пытаюсь открыть двери – всё заперто и везде щиты, щиты, каски, каски. Возвращаюсь на бездомную станцию, спотыкаюсь о брошенные кем-то резиновые сапоги, они жёлтые, огромные для меня. Запрыгиваю в них, неудобно, но это придаёт уверенности. Нагло хватаю валяющуюся рядом кувалду, она тяжёлая, сразу и не размахнёшься, но злость и дурь, нахлынувшая на меня, заставляют броситься наверх и начать бить стеклянные двери. Они трескаются, крошатся, но не поддаются, и я быстро устаю. Оптические датчики шлемов смотрят на меня с сочувствием.
Хочу проснуться, а не могу. Иду в тоннель, повинуясь манящему зову, я слышу его отчётливее, не как раньше, путая с ощущением прохлады, свежести. Тьма захлопывается за моей спиной, как хлопает дверь на сквозняке. Я иду вперёд, и больше не оборачиваюсь, до боли сжимая рукоять кувалды.
Шипят, свистят и шепчутся за моей спиной, я слышу их, я чувствую их, и знаю, что нельзя оборачиваться. Идти становится труднее, тьма вязкая, обволакивающая, как желе, холодная и нежная, как шёлк. Иногда мне кажется, что я иду по чему-то мягкому и нежному, стоит остановиться, и ОНО возьмёт меня, успокоит, полюбит. Останавливаюсь, расстегиваю куртку, хочу снять, с наслаждением ощущая, как нежный шёлк проникает к телу, ласкает кожу, руки опускаются, и кувалда громко бьёт о рельсы. Сначала я просыпалась, с криком, с еле слышным криком, и тут же засыпала, пока не перестала этого бояться.
Прихожу в себя, не зря я взяла эту тяжёлую кувалду, нечто шепчет мне, просит бросить её, а я сильнее прижимаю мощный инструмент, прижимаю к лицу холодную сталь. Потом снова забываюсь, нечто овладевает мной, удар! Очнулась, иду дальше, а тоннель всё не кончается.
Шепот позади стал злым, раздражённым. Меня хватают за плечи, дёргают, я не оборачиваюсь, бью наотмашь назад кувалдой, слыша приглушённый стон. Кто-то схватил меня за ноги и потащил назад, еле успела ухватиться кувалдой за стрелку. Кусают, но не могут прокусить толстые сапоги. Бью что есть силы, кричу, не слыша себя, вязкая тьма всё поглощает. Кое-как отбиваюсь, подползаю к стрелке и вижу впереди свет. Вскакиваю и бегу туда. Нечто рассвирепело и бросилось за мной.
Повалили на рельсы, навалились кучей, страшной шевелящейся кучей. До света десять шагов, может меньше. Отбиваюсь, не могу подняться и вижу свою тень. Она шла всё это время за мной, высокая, сильная, а на мне чёрные копошащиеся уродцы, придавили, не дают двигаться, дышать, но и не убивают, ждут команды. Тень медлит. Смотрим друг на друга, какие у неё бездонные глаза, в них пропадает весь свет, в них пропадает весь мир. Она гипнотизирует меня, мне хочется встать и подойти к ней, обнять её, прижаться к ней. Мне кажется, что я её люблю, что я себя люблю, ведь она это я, а я уже не я, малая часть от меня, фальшивая, а вот она и есть настоящая я, и нам пора воссоединиться.
Чёрные уродцы растворяются в тягучем киселе, злобно шепча во тьме, хохоча и плача. Встаю и делаю шаг к тени, правая рука тащит за собой ручку кувалды. Тень будто бы улыбается мне, если у неё может быть улыбка. Делаю второй шаг, третий, осталось два шага, и мы воссоединимся. Тень протягивает ко мне руки, теперь я точно вижу, она улыбается, как я на фотографиях, точно, как я. Но не так, нет, это не могу быть я, нет! Чувствую спиной свет лампы, он жжёт мне затылок, колет под лопатку. Тень видит, что я сомневаюсь, и улыбается сильнее, моё лицо перекашивается мерзкой гримасой, и тень теряется в своём уродстве. Делаю шаг, незаметно передвигая центр тяжести вперёд, к противнику, как учили в спортклубе, как нажимать на финише, дожимать дистанцию. Бью кувалдой в голову тени, со всей силы, и мы падаем на рельсы. Последний рывок, и я бегу к свету. На последнем шаге меня сбивает шестиногая тварь, эта жуткая тварь с иглами по всей морде. Она отбрасывает меня к стене, к лампочке, единственной в этом чёрном тоннеле, и бросается на чёрный ком уродцев, бросившихся за мной. Кричу от страха и усталости, не могу пошевелиться, прижимаю к себе кувалду и зажмуриваюсь, не в силах видеть, как эта тварь рвёт уродцев на части, откусываю головы, вырывая руки и ноги с корнем из тела. Не могу на это смотреть, не могу смотреть на то, как эта тварь рвёт мои копии, пускай и уродливые, но это всё равно я, сделано с меня, сделано мной!
Я увидела папу. Он приходил ко мне в палату, прочитал запись моего сна, но ничего не сказал. Людмилы не было, её не пустили, а папа был без маски, в больничной одежде. Я не сообразила в первый момент в чём дело, слишком поздно поняла, слишком поздно. А он заходил перед операцией, он мой донор, полное совпадение. Я против, я боюсь за него, я читала, что это отработанная технология, простая операция, но я не верю, я боюсь, я против, чтобы он шёл из-за меня на этот риск. Он всё увидел в моих глазах, кричать я не могу, нет сил, а крик рвётся из меня, а выходят только слёзы. Он сказал, что понял мой сон, но объяснять не будет. Он не врал, не пытался шутить, просто сидел и улыбался, держа меня за руку, подавляя в себе горькие слёзы, а я… а я старалась сделать вид, что не вижу его слёз, зря, тысячу раз зря, зря! Почему мы не можем быть до конца честными с теми, кто нам дороже всего на свете?!
Глава 8. Капсула
Пластиковые стены, я проверяла, сначала думала, что стекло, пришлось поцарапать вилкой. Прозрачные настолько, чтобы видеть мой силуэт, что я делаю. Если подойти вплотную, то можно заглянуть внутрь, увидеть меня. Здесь много камер, они выхватывают каждый сантиметр моей капсулы, но они слепы, пока слепы. Перед тем, как включить их, меня предупреждают, спрашивают и ждут, пока я буду готова. Я верю им, не думаю о том, что они могут мне врать, что постоянно следят за мной, что я делаю, как я ем, сплю, хожу в туалет. Какие у меня могут быть перед ними секреты?
Туалет здесь отдельная тема, как у космонавтов, вакуумный, всё, что я наделаю, за пару секунд высасывается в никуда, как мне кажется. Иногда я думаю, что через эту небольшую дырку можно сбежать отсюда на свободу, пускай и придётся лазить по канализации – это лучше, чем стерильная капсула.
Я ничего не делаю, в основном сплю, пока без сновидений, что странно, но замечаю, что сплю каждый день всё больше, просыпаюсь дико голодная, в боксе меня всегда ждёт еда, разноцветная каша, которую и жевать не надо, перемолото в такую пыль, что кажется всасывание начинается прямо во рту. Жаль, что здесь нет душа, но это и хорошо, я бы точно грохнулась, разбила голову, сил дойти до туалета не так много. Когда я слишком долго засиживаюсь в туалете, меня спрашивают, никак не могу понять, где эти динамики, а где микрофоны, и если я не отзываюсь, то включают камеру. Один раз я потеряла сознание на унитазе, свалилась на пол. В капсулу вошли медсёстры, все в костюмах химзащиты или что-то вроде этого, мне так Дима объяснил, о нём расскажу дальше. От этих костюмов так воняет антисептиком и другой химией, они мокрые, только что из бокса, где их нещадно поливали из шлангов или трубок, не знаю, как там всё устроено. Ни одна инфекция, даже маленькая бактерия или другой микробик или гриб не должны попасть в мою капсулу, я теперь голая и беззащитная, и мир может легко сожрать меня, в буквальном смысле, сожрать.
Мне сделали операцию по пересадке костного мозга. Сначала облучили так, что я потеряла сознание, Дима объяснил, что это так убили во мне всё: и хорошее, и плохое. Ничего не помню, это был даже не сон, а полное забытьё. Помню, как меня увозили на облучение и следующий вздох, открываю глаза, и я в этой капсуле. В зале таких капсул десять, но нас всего двое – я и Дима. Здесь нет интернета, нет связи, Дима шутит, что мы под землёй, в огромном и многоэтажном бункере, возможно, он и прав. А мне кажется, что мы в космосе, летим в невиданные дали, а как долетим, так нас и выпустят на свободу. Представляю себе это и засыпаю, и так легко, чёрный космос вокруг, вдали блестят бесконечно далёкие звёзды, нет ни жизни, ни смерти здесь, потому что нет времени.
Очень переживаю за папу, мне ничего не говорят о нём, точнее врут, я чувствую это в их голосах, когда они заверяют меня, что всё у него хорошо, и он поправляется. А почему он должен поправляться? Разве он болен? Мне не отвечают, а связи нет, хорошо ещё, что разрешили взять планшет, сутки вымачивали его в каком-то растворе, потом сушили. Стараюсь не думать о плохом, перечитываю скаченные статьи про взятие у донора костного мозга, примеряю на себя, не на папу, все эти иглы, аппараты, кибернетические руки роботов хирургов, и мне совсем не страшно, за себя, я же в космосе, ни жива, ни мертва.
Просыпаюсь. Глаза открываются не сразу, система видит, что я пробуждаюсь, и включает свет, не сразу, постепенно усиливая яркость. Каждой капсулой управляет свой робот, моего зовут DI52530RK, я называю его Дирком, он не против. Неплохой, весёлый, для робота, киберорганизм, программа, с ним проще, чем с врачами или другими людьми, он честен. Дирк и познакомил меня с Димой, когда мне вернули планшет, сконнектил нас с его капсулой, там робота зовут Ненси, его так Дима назвал. Мы можем выбрать голос, характер, пол робота, мне предлагали много на выбор, но я выбрала самого первого, у него голос не похож на человеческий, смешной такой, как из старых фильмов про космические путешествия.
Дирк прибавляет свет, и я открываю глаза. Поднимаю перед собой руки, они тонкие, прозрачные, не вижу своих вен, мышц, только кости и кожа, сквозь которую просачивается жёлтый тёплый свет. В аквариуме, конечно же, это не аквариум, там нет воды, но очень похож, копошатся два мышонка. Мы похожи, голые перед враждебным окружающим миром, мышата рождаются стерильными, и умрут первыми, если кто-то или что-то занесёт сюда инфекцию. Это жестоко, мне не хочется, чтобы они умерли.
Встаю, меня шатает после сна, так будет ещё долго, это определили врачи. А мне кажется, что навсегда. Я редко вспоминаю себя прошлую, как я бегала на лыжах, что-то выигрывала, совсем немного, какая-то другая, чужая и нелепая жизнь. Подхожу к аквариуму, мышата просятся на руки, беру их, глажу, играю, разрешаю полазить по своей кровати. Чищу их аквариум, хорошо, что они гадят в одном месте, иду в туалет, делаю свои дела, умываюсь, вытираюсь салфетками. Я особо не пачкаюсь, нет бактерий, никаких других микробов, меня прилично обработали, убили всю живую флору на мне, я сама стерильна, как этот унитаз.
Планшет дрожит от входящих сообщений, Дирк доложил Диме, что я проснулась. У нас не совпадают графики, Дима пытается подогнать себя под меня. Ему скоро спать, поэтому беру планшет и сажусь на кровать, мышата рядом, с интересом смотрят в экран.
Дима старше меня, ему семнадцать лет, осенью будет восемнадцать. Он сразу потребовал меня прислать фотографию, я отказалась, зачем снимать себя, чего он не видел в моём полутрупе? Он понял, что я не сделаю этого, и прислал свою в капсуле. Тощий, высокий парень, такой же лысый, как и я, в такой же точно пижаме, одни глаза на лице, кожа сильно обтянула череп, брови выпали, ресниц нет, но глаза живые, весёлые, смеющиеся.
Дима: «Это я, ты, уверен, точно такая же. Не надо себя бояться. Вот, это я был таким и буду».
Он прислал свою фотографию до больницы. Трудно узнать в этом скелете высокого полноватого очкарика с копной тёмных, слегка отдающих рыжиной волос. Он улыбался, и по улыбке я узнала его. Как подло меняет болезнь человека, не оставляя ничего от него, только глаза и тень улыбки, не всю, лишь малую тень.
Дима: «Вот таким я буду, когда выберусь отсюда! Пришли себя, какой ты будешь, когда выздоровеешь? А ты точно выздоровеешь, я точно знаю!».
Я: «Откуда у тебя такая уверенность?».
Дима: «У меня есть информатор. Я попросил Ненси, чтобы она подкатила к Дирку, они сходили на свидание, поёрзали в таблице маршрутизации, и он проболтался».
Я не всё поняла, что он имел в виду, что за таблица, какая ещё маршрутизация, но смеялась долго, а ещё дольше выбирала фотографию, какой бы я хотела стать, когда выйду отсюда. На планшете были почти все мои фотографии, и ни одна не нравилась мне, какие-то они были не такие, глупые, натянутые. Самые хорошие были детские, но не стану же я опять маленькой девочкой. Я решилась и отправила одну из последних фотографий. Меня сняла Машка на тренировке, я как раз прибежала с пятнашки. Мне было жарко, я сняла шапку, глаза блестели от азарта, я обогнала мальчишек, щёки розовые, уши красные, коса выбилась и болтается на груди, чёлка растрёпанная – чучело, так бы сказала моя бабушка. Пускай и чучело, но на этой фотографии я улыбалась, искренне, радуясь этому солнечному морозному дню, своей маленькой, но победе, натянутым, забитым мышцам, ноги болели, но это было приятно. Впервые я увидела, что была очень красивой, нет, я буду такой, я точно отсюда выйду живой.
Отправила и затаила дыхание, что он скажет, а сама щёлкала со своей фотографии на его, туда-сюда. Мне нравились такие парни, с умными глазами, пускай и полноватые, мне это не мешало. Я не думала о сексе, нет, неправда, думала, но отложила этот вопрос до окончания школы, не раньше. Мне хотелось общаться, может, немного пообниматься, целоваться, но больше всего общаться, гулять, разговаривать, чтобы парень умел меня рассмешить, и я видела, что Дима умел, нет, умеет, он же жив и будет жить!
Дима: «Ты очень красивая, и тебе очень идёт твоё имя! Ты же в сентябре родилась?».
Я: «Да, 27».
Дима: «А я в ноябре, 11. А сколько тебе лет? 15?».
Я: «А зачем тебе?».
Дима: «Просто хочу знать, что в этом такого?».
Я подумала, что веду себя, как дурра. Что такого в моём возрасте, что я хочу скрыть? Машка старалась быть старше, вела себя так, одно время я старалась походить на неё, как много раз в своей короткой жизни я пыталась быть кем-то другим, а сколько раз была собой? Я задумалась и долго не отвечала, Дима принял это на свой счёт.
Дима: «Я тебя обидел? Если да, то извини, не хотел».
Я: «Нет, я просто задумалась. Мне пока 14, но скоро 15, маленькая».
Дима: «Не такая и маленькая. А мне 17. Я в тебя уже влюбился, разрешаешь?».
Меня рассмешил его вопрос, никогда ещё парни мне такого не говорили, я их мало интересовала, грудей же нет. Я написала, что могу сделать ему больно, чтобы он был осторожен со мной и ещё какую-то чушь, запонтовалась. Мне стало стыдно, я всё стёрла, ничего не отправив. Гадостно, мерзко, неужели это я такая?
Я: «Почему ты меня об этом спрашиваешь? Разве я могу запретить?».
Дима: «Не знаю, просто спросил. А вдруг тебе это неприятно?»
Я: «Как ты можешь в меня влюбиться? Ты же совсем меня не знаешь?».
Дима: «А для этого не надо знать человека, достаточно один раз увидеть, я уверен, что не разочаруюсь».
Я: «Ты такой уверенный, я не такая. Ты мне тоже понравился, но не придумывай, может, ты мне не понравишься вживую».
Дима: «Всё может быть, не исключаю этого».
Я: «А у тебя есть девушка?».
Дима: «Была, до больницы».
Я: «Прости, я не хотела».
Дима: «Ты не виновата, она тоже. У нас и так не особо ладилось».
Я: «А у меня ещё не было парня».
Я покраснела, но было уже поздно, сообщение я отправила. Стала быстро набирать оправдательный текст, как-то глупо пошутить, но буквы разъезжались перед глазами, ничего почти не видела, поэтому отложила планшет и легла, мучительно переживая свою глупость. Дима ответил, я не сразу решилась прочитать, не знаю, чего, но чего-то боялась.
Дима: «О, так я первый в очереди! Шутка))))))».
Я: «Я тебя записала, не переживай!».
Сколько уже дней прошло, как мы начали общаться, недель, может месяц. Не знаю, время потеряло для меня ценность, и я принципиально не смотрю в календарь, часы начнут отбивать моё время тогда, когда я выйду отсюда, когда меня освободят, вырвут из томительного плена молчаливого холодного пламени, сжигавшего изнутри. Я не отправила ему свои записи, побоялась, решила показать на свободе, чтобы вместе почитать, посмеяться над моей наивностью, не вовремя повзрослевшего подростка. Перечитываю, критикую, хочу подправить, переписать и бью себя по рукам, мне кажется, я об этом уже писала, вот, уже начинаю повторяться.
Оказывается, другие капсулы не пусты, в них тоже находятся больные, но они без сознания, некоторые в коме. Не хочу быть такой, стать такой, иногда кажется, что лечение помогает, а порой становится хуже, могу весь день не вставать после капельниц. У меня катетеры на обеих руках, капельницы устанавливают в боксы, автомат продувает линию, вакуумирует и в мою кровь течёт бесцветный раствор, иногда он жёлтый, немного голубой. Дима лежит здесь дольше меня, у него уже третий цикл, а мне обещали два.
Наши капсулы оказались далеко, мы пытались разглядеть друг друга, я прижималась к стенке, махала руками и ничего не видела, сплошной туман, как ни старался Дима. Он решил, что увидел меня, мою тень, но я не верю, ему показалось. Вроде и находимся рядом, в десятке шагов, а не можем даже увидеть друг друга. Когда Дима долго не писал, я начинала скучать, волноваться, писала ему, всякую чушь, не буду переписывать сюда, просто глупости одной девчонки, я же всё ещё девчонка, неопытная, стеснительная и наивная. Я очень хочу его увидеть и поцеловать, я так решила, в щёку, не больше. И пусть он мне не понравится, а если я ему не понравлюсь? От этих вопросов и мечтаний я стала долго не засыпать, всё представляла себе, просчитывала, конструировала диалоги и целовала. Наверное, это действие препаратов, но мне кажется, что я это уже сделала.
Дима пишет мне целые письма, они тоже ни о чём, но читать интересно. Оказывается, он киберспортсмен, даже на соревнования ездил, занимали четвёртое место по Доте. Похож на задрота, но на весёлого, он умеет меня рассмешить. Аудиосообщения не отправляем, договорились сразу, чтобы не насиловать друг друга. Я расхрабрилась настолько, что отправила ему селфи в туалете, ох и страшная я стала, а он всё твердит, что нет, что сразу узнал меня. Ещё бы, кто же ему пришлёт здесь фотку, если не я J и всё равно верю ему.
Ему тоже очень нравится эта песня, которую мне прислал папа. Дима знает много другой музыки, которую я никогда не слушала. Особенно меня впечатлила песня Lunen «Покажите солнце», я слушала её раз сто, и каждый раз плакала, шептала слова за детьми:
«Покажите солнце, мы дети тумана,
Покажите солнце, улыбнёмся ему!
Покажите солнце в мире самообмана,
Или мы покажем вам нашу тьму!»
Господи, какую дрянь я слушала до этого, в чём честно созналась Диме, а он не стал осуждать, прислал пару треков сладких мальчиков, эти песни наводили на меня скуку, а сейчас я смогла расслышать их, они показались мне совсем неглупыми:
«Мир одинаков для тебя и меня,
Нет в нём ничего – ни добра, ни огня,
Годен лишь тот, кто дойдёт до конца
И не наденет парик подлеца.
Ростом он мал, умом не очень силён,
Выше стоит всех честный поклон,
Маму забудет он навсегда,
Мамою станет ему наша земля.
Жизнь проживёт не впустую, по делу,
Сможет сломить, разрушить систему
Жизни невзрачной, богатой и подлой,
А в конце он умрёт – живой и свободный!»
Или другая песня, слова иные, а смысл похож, много песен об одном и том же, о свободе, о совести, подлости, чести, о лжи:
«Меняется бит, ты в клубе стоишь,
Меняется хит, ты в клубе тусишь,
Меняется свет, тебя уносит рассвет,
Меняется день, а тебя уже нет.
Ты совесть решила пустить на колеса,
Ты разум решила залить лавандосом,
Ты себя отдала за простые утехи,
Твоё тело красиво, твои мысли о грехе.
Нет больше тебя в этом свете,
Забыла о матери, о братишке малом,
Что ждёт тебя в сумрачном доме,
Боится отца, боится побоев.
Ты предала всех, растоптала себя,
Найди своё тело среди стада зверья.
Очнись, оттолкни, сдвинь свои ноги,
Беги, убегай, твой путь сегодня свободен.
Домой, пока сумрачный час не настал,
Братишку спасай, спаси и отца,
От злобы негаснущей, от чёрной воды,
Спаси свою маму – для них мир – это ты!»
В этих песнях не было модного бита, под них не хотелось двигаться, крутить попой, кривляться, у меня и не получалось, на всех дискотеках быстро сдавалась и уходила в тень, боялась, что все смотрят на меня. И это было неправдой, смотрели на других девчонок, которым было что показать, что обнажить, пока учителя не видят.
Начался второй цикл, вводят иммунитет, иммуноглобулины и другие микротела, накачивают меня, как куклу, лопну скоро. Кровь через день фильтруют или обрабатывают, вены так гудят, что хоть вой, долго не могу уснуть. И Дима молчит, вот уже третий день, из-за него я стала смотреть на календарь, Дирк ничего не говорит, но и не врёт, не отмалчивается, гундося одно и то же, что он не вправе передавать мне эту информацию.
Последнее, что я получила от Димы, слова были перепутаны, он отправлял по строкам, я чувствовала, как ему было тяжело это писать:
«Капсула смерти вокруг нас с тобою,
Капсула жизни вне стен этого морга,
В нём нас с тобой живьём похоронят,
Чтобы воскресли мы тайно, свободно.
Нет в этой жизни ничего,
Нет в этой смерти ужасного тоже,
Счастлив я был, раз увидев тебя,
С мыслью, с любовью я стану свободен…»
Глава 9. Тише!!!
Кто-то дотронулся до моего плеча и не сильно пожал. Резко пробуждаюсь, ничего не понимаю, где я. Темно, пахнет сыростью и канализацией, где-то течёт вода, дует в лицо сальный тёплый ветер, но от него только холоднее, на нос капает огромная капля, брызгами разлетаясь в разные стороны. Всё это длится не больше двух секунд, пока мой мозг соображает, оценивает окружающий мир и себя в нём. Это тоннель, похож на метро, а, может, другой, не знаю точно. Я сижу в тёмном проёме, свет сигнального освещения не пробивается сюда, я вижу часть тоннеля, но меня не видно. Свет, в тоннеле свет, это успокаивает меня, и я забываю, что кто-то есть рядом, не до конца пробуждаясь ото сна.
Меня дёргают за плечо, пытаются разбудить. Как раз вовремя, я опять закрыла глаза и улетела далеко вниз, в бездонный колодец тяжёлого сна. Просыпаюсь, кричу от страха, но мне зажимают рот. Я бьюсь, машу руками, но сильные руки сжимают меня в охапку, пытаюсь укусить руку, нащупать кувалду, она должна быть где-то рядом, пинаю её ногой, с ужасом понимаю, что теперь точно не дотянусь.
– Тише, тише! Не кричи! – шепчет мне на ухо мужской голос, что-то есть в нём знакомое, но ужас так овладевает мной, не слышу, не понимаю, кто это. Голос шепчет, это песня.
– Где-то есть корабли, у священной земли. Есения, это же я, не кричи.
Голос повторяет строки раз за разом, пока я не слышу их и успокаиваюсь. Я обмякла и во все глаза смотрю в черноту, не вижу лица, сама достраивая его в воображении.
– Папа! Папа! – кричу я, но рука зажимает мне рот.
– Не кричи, это я. Тише, Есения, нас могут услышать, – одними губами говорит папа и отпускает меня.
