Готика для глупеньких. Рассказы для чтения под одеялом

– Не бредит?

– Нет вроде, матушка-софья-николавна.

– Хорошо. Как проснется, воды теплой дай. Только не сырой.

– Вот, держу у кровати, все, как вы сказали, – Акулина показала на кувшин.

– Кипятили?

– Да, матушка-софья-николавна.

– Врешь же.

– Да вот те крест!

– Смотри у меня, принесешь холеру в дом, возиться с тобой не буду!

Соня вышла, крепко сжимая свернутую бумажку с жаропонижающим. Что ж, раз мальчик спит, будить его не стоит. Как говорится (вернее, как будет говориться через двести лет) «кислородную маску сначала на себя, потом на ребенка». А в этом доме, похоже все считают себя ее детьми.

Соня поднялась на второй этаж. В гостиной было теплее, чем в других частях дома: старую изразцовую печь топили дважды в день. Ей очень не хотелось попадаться на глаза кому-то из домашних, пока она не закончит свое важное дело, но, если хочешь попасть в спальню, чтобы переодеться, гостиной не миновать. Нужно было выбирать какой-то другой год, хотя бы ради того, чтобы не жить в анфиладах. Но теперь уже ничего не поделаешь.

Лидия, устроившись поближе к огню, держала страницу розовыми пальчиками и тоненьким голоском читала:

« …мы не далеко от двора, молодой человек а, клянусь Пасхою! по этой земле не ходят, как по вашим мохнатым горам. Кроме тропинки, по которой мы идем, каждый шаг земли опасен и почти не проходим от капканов и западней, вооруженных острыми косами, которые срезывают члены безрассудного странника, как пила садовника отсекает гнилую ветку. Железные спицы проткнут тебе ноги, а неравно попадешь в такой глубокий ров, что век не выкарабкаешься. Ты теперь в Королевских владениях, и мы тотчас увидим фасаду замка».

Ее мурлыканье совсем не подходило к картинам ужасов средневековья, о которых она читала. Лидия откашлялась, переворачивая страницу. В образовавшейся паузе раздался скрипучий старческий голос:

– Аня! Аня! Иди сюда.

– Иду, – отозвалась Соня. Она привыкла отзываться на любое имя, которым вздумается наградить ее Антону Антоновичу. Аня была его первой женой, уже тридцать лет как покойной. Иногда он звал ее Настюша – именем дочери, та была еще жива, где-то в Швейцарии. А иногда – мамой.

– Пусть она не читает больше. Мне не нравится. Эти новомодные романы… – Антон Антонович покачал головой, – Не нравится.

– Новомодному роману уже десять лет, – обиделась Лидия.

– Давайте я вас подвину к огню, – Соня осторожно взялась за кресло, – Давай, помоги, не сиди.

– У тебя глаза сердитые, я боюсь тебя, – отозвалась Лидия.

– Боишься, значит, тем более помоги.

Вдвоем они подвинули кресло к огню, Соня поправила подушки, которыми был обложен старик: ни дать ни взять гравюра из «Рождественской песни в прозе». Вот только до издания «Рождественской песни» еще двенадцать лет.

– Можно я к себе пойду? Мне страшно тут сидеть, вдруг дядюшка опять тарелками кидаться будет! – взмолилась Лидия.

Да, такое уже было. Досталось, правда, Соне: старик кинул тарелку о дверной косяк, осколок отскочил и оцарапал ей щеку. И потом, когда она собирала бренные останки тарелки, порезала руку. Ох, как неловко было тыкать на заводе в бумаги перевязанным пальцем и ловить уж очень сочувствующий взгляд ирландца-управляющего!

– Еще чего! Страшно? Ну хочешь, посиди с Макарушкой, я сюда Акулину пришлю.

– Ах, нет. Он умрет. А я покойников боюсь еще сильнее.

– Завтра придет Маша, сиделка. Будешь делать, что захочешь. А сегодня, уж прошу тебя, посиди.

Лидия отошла к окну, скуксившись. Она стояла и накручивала золотистый локон на палец, явно пытаясь придумать, что бы выторговать себе за хорошее поведение.

Она была очень миловидной девочкой и прекрасно знала об этом. Это бесило. Соня по десять раз на дню должна была напоминать себе, что 16 лет – это детский возраст, 10 класс, ОГЭ-ЕГЭ, юбка в складочку. И то, что в 1830-е Лидия считалась почти невестой, не делало ее ни умнее, ни ответственнее.

– Аня! – резко вскрикнул старик, так что обе девушки чуть не подпрыгнули, – Ты здесь?

– Здесь я, здесь, куда ж мне деться, – успокоила его Соня.

Она взяла граненый графин со стола и налила себе воды. Пора уже принять лекарство и за дело. Дело идет к вечеру, нужно торопиться. Соня выпила воду залпом и вышла из гостиной.

– Матушка-софья-николавна! – позвала ее с темной лестницы Акулина.

– Чего тебе, Акулина? Макар в порядке?

Господи, дадите вы мне два часа покоя или нет?

– Да, что ему сделается, спит он. Там этот, как его… не лосось.. Форель.

Соня закатила глаза:

– По имени-отчеству попрошу! Сколько раз говорила!

– Ну Петр Федорыч который! Управляющий с завода.

– Пусть в кабинет идет, сейчас буду.

Нет, это просто невыполнимая миссия. Отстаньте все от меня уже!

Этот самый Петр Федорыч, которого Акулина обозвала форелью, на самом деле носил фамилию Фаррел и был ирландцем. Редкость в наших краях: Акулина вообще не считала людьми иноверцев, кроме более-менее привычных татар и евреев.

Питера Фаррела отец привез в Петербург 10-летним мальчишкой, потому что его самого специальным письмом вызвали для работ на заводах Берда. Возвращаться на родину, в нищую Ирландию, старик Фред Фаррел не собирался, так что на всякий случай принял православие вместе с сыном. Так Питер получил нынешнее незамысловатое имя. Занимался он всем понемногу, так что к 30 годам его умений было достаточно, чтобы руководить стекольным заводом Захарьева. Длинный рыжий малый с веснушчатыми костяшками пальцев, добросовестный и благочестивый.

От него надо было избавиться и как можно скорее.

– Ну что, матушка-софья-николавна, – начал он, – Как вам обязанности счетовода?

– Издеваетесь вы что ли? Батюшка-петр-федорыч, – Соня протянула ему стопку бумаг, – Я бы справилась лучше, но у меня голова кругом идет. Ничего не успеваю.

– Слышал, у вас в доме ребенок заболел… Да у вас жар, Софья! – Фаррел случайно дотронулся до ее руки, беря бумаги.

– Да, похоже на то.

Так что забирай, голубчик, свои бумажки и проваливай, и дай мне спокойно заняться, чем нужно.

– Давайте я сам, мне все равно сегодня решительно заняться нечем.

Рада за тебя, но не от всего сердца, как говорится.

– Забирайте, от меня все равно толку никакого. Пойдете проведать своего патрона?

Соня не просто так спросила: Фаррела Антон Антоныч радостно узнавал, звал Петькой и всегда задавал пару вполне связных вопросов. Правда, возможно, считал Петьку подростком лет двенадцати, но это мелочи.

– Зайду, пожалуй. Но позже, сначала давайте проверю счета.

– Сделайте милость, а я… – Соне пришла в голову идея, – Пойду к себе, не сочтите меня невежливой. А то я весь день…

– Если что нужно, только скажите. Я могу принести чего-нибудь, – участливо предложил Фаррел.

Соня затрясла головой, выдавила из себя улыбку и удалилась.

Жаропонижающее начало действовать, по крайней мере, Соне так показалось. Полчаса управляющий точно будет проверять ее подсчеты. Потом займет беседой старика Антоныча. Этого мало, но раз она сказала, что будет у себя, есть шанс ускользнуть из дома незамеченной: ее спальня в дальнем флигеле, а оттуда есть ход на черную лестницу.

Соня быстро собралась: она уже знала, что ей понадобится и как лучше одеться, чтобы не тратить времени, когда его будет очень мало. Правило, которое она хорошо усвоила: два часа или два месяца. Этого нарушать нельзя. Иначе время пойдет по-другому и вернуться в ту же точку будет невозможно.

Она накинула просторную ротонду, подбитую ватой. Едва ли получится передвигаться быстро, но зато можно легко снять. Хорошо хоть сегодня не морозно, но вечером может похолодать. Если взять корзину, можно сойти за прислугу, которая идет за покупками. Пока все складывается удачно.

Соня надвинула капюшон на самые брови, прикрыла дверь так, чтобы не издать ни звука и прокралась на лестницу. Идти приходилось на ощупь: любопытным обитателям дома ни к чему знать, что хозяйка куда-то собралась вечером и идет со свечой к черному ходу. Дверь оттуда открывалась прямо на Фонтанку, так что буквально пара шагов – и она свободна. Вернее, она на пару шагов ближе к выполнению своего ответственного задания.

Соня толкнула дверь, и темный, холодный, мокрый воздух хлестнул ее в лицо. Она запахнулась поплотнее и вдохнула поглубже…

– Так-так, матушка-софья-николавна! И куда вы собрались в таком состоянии? – Тяжелая рука, усыпанная бледными крапинками, легла на дверь перед ней.

– Ну неееееет, – простонала Софья, – Ну вы же должны быть в кабинете, ну черт возьми!

– Еще и сказала, что спать пойдет! Какова! – возмутился Фаррел.

– Мне нужно уйти, пустите.

Соня быстро пошла вдоль набережной, но управляющий не отставал.

– Так куда вы собрались?

– Мне нужно купить лекарство.

– Почему не отправили кого-нибудь?

– Кого? Акулина напутает все.

– Меня отправьте, я не напутаю.

– Нет, это неудобно… Да с какой стати я оправдываюсь! Нет и все! Это вообще мое дело! – Соня почувствовала, как противно тонко звучит ее голос. И правда, как будто оправдывается как маленькая.

– Нет уж, Софья Николаевна! Это выглядит слишком подозрительно: вы сказались больной, а сами отправились на ночь глядя бог знает куда!

– Поверьте, я не в том состоянии, чтобы нанести ущерб репутации вашего покровителя, – гордо ответила Соня.

А если бы была в том состоянии, то, поверь, ты бы первый об этом узнал.

– Я не думал ни о чем таком, – пробормотал Фаррел, – Просто это небезопасно.

Соня решила не отвечать и ускорила шаг.

– Я пойду с вами, – решил Фаррел.

– Ну приехали. И что вам дома не сидится?

– А вам?

Соня вздохнула. Нужно было срочно выдумать правдоподобную историю.

– Слушайте: в Гороховой улице живет старуха, которая делает толковые снадобья. Если я раздобуду такое для Макарки, ему полегчает уже к утру. Но послать другого я не могу: бабка пугливая и подозрительная. Понятно?

Фаррел молчал, было видно, что история его не вполне удовлетворила.

– Опиум? – осторожно спросил он.

– У вас есть? Давайте сюда.

– Рад, что к вам возвращается обычное чувство юмора, но я про старуху. Вы за лауданумом к ней идете?

– Нет, там другое.

Минуты две они шли молча.

– Софья Николаевна!

– Что еще?

– Вы уж честно мне, как другу семьи… как вашему другу скажите: вы точно уверены, что ничего опасного не затеваете?

– Боитесь – можете идти домой.

– За вас же боюсь. Вы такая…

Соня резко остановилась и прошипела:

– Не смейте! Не смейте называть меня слабой и маленькой! Я за этот год такое вынесла, что вам и во сне не снилось!

– Да я и не думал!

– Вы даже представить себе не можете некоторые вещи!

– Так расскажите!

Соня уже готовилась свернуть за угол, но резко остановилась и повернулась.

– Рассказать? Ну что ж, слушайте. Хоть какой-то толк от того, что вы здесь. Я замужем за человеком, который годится мне в прадеды. Он искал себе жену-сиделку и нашел меня. А я обменяла свою молодость на стабильное положение в обществе. Скажете: знала, на что шла? Знала, но альтернатива была намного хуже.

Уже полгода мой драгоценный супруг в глубочайшем слабоумии. Не помнит, кто я и зачем я. У меня даже имени нет: для него я аня-варвара-настюшка-мама, для остальных – матушка-софья-николавна. Матушка. Всем утереть сопли, проследить, чтобы был обед и ужин, раздать поручения, выполнить самой то, на что никто другой не годится.

Полгода я пытаюсь вникнуть в управление этим треклятым стекольным заводом. И что я вижу? Вот эту богомерзкую снисходительную улыбку. Мол, что баба понимает!

– Софья Николаевна, да я никогда…

– Вы, может, скажете, – не слушала его Соня, – с такой нагрузкой дома, нечего и пытаться заниматься делами. К чему? Да ведь это единственная возможность не запираться дома и видеть хоть кого-то, хоть что-то! Да, я так себе бухгалтер, скажем прямо. Но что? Что мне делать? – Соня почувствовала, что глаза начинает щипать. Только бы не разреветься. Этого еще не хватало.

– Вы сейчас совета спрашиваете? – осторожно осведомился Фаррел, – Или плакать будете.

– Вот вы невозможный человек! Да! Совета спрашиваю. Сейчас можете использовать свои таланты проповедника: дайте мне совет!

– Счетовода наймите сперва, – уверенно начал управляющий, почувствовав твердую почву: все-таки нервные срывы более сложная тема для него.

– А потом что? Дома сидеть, сонетки вышивать?

– Ни в коем случае, ежели вы сами того не захотите.

– Ну не томите.

– Наймите парня крепкого лет пятнадцати. Купите каталку покрепче. И везде возите своего старика с собой. Я бы сделал так. И он при вас, и вы при деле. И Антон Антоныч будет вспоминать какие-то обрывки деловой жизни, порадуется.

Соня помолчала. На словах все казалось слишком простым.

– Найти вам дельного мальчика?

– Как-то слишком все просто получается у вас.

– А к чему сложности? Вы попробуйте сначала, а не выйдет, будем решать. Я вам помогу. Ну? Идет?

Соне не хотелось признавать, что этот выход ей нравился куда больше, чем перспектива сидеть дома, читать вслух и ждать неизбежной кончины, хорошо, если не своей.

– Я подумаю, – нехотя ответила она, – Мы пришли, это здесь.

Они остановились напротив темной двери одного из многочисленных доходных домов на Гороховой. Желтая штукатурка начинала покрываться ледяной коркой: холодало.

– Слушайте внимательно. Я зайду внутрь, а вы ждите здесь. Никакого самоуправства, если не хотите все испортить. Если меня не будет дольше двух часов…

– Сколько-сколько?

– Можете идти домой, – Соня развела руками.

– Надеюсь, лекарство того стоит, бессердечная вы женщина.

– Если меня не будет дольше двух часов, не ждите. Ступайте домой. Но я постараюсь прийти раньше.

Этот путь Соня хорошо знала. Сразу за дверью – маленький чулан, в который надо протиснуться. Потом еще дверь. Небольшой тайник, где в мешке припрятаны куртка, пластиковые карточки, наличные, рецептурные бланки. Это было не первое такое путешествие для Сони, с каждым разом она готовилась тщательнее.

Платье она решила не снимать: длинная шерстяная юбка не такая уж редкость. А со стеганой курткой и холщовым шопером можно и вовсе сойти за питерскую модницу.

Дальше еще раз открыть дверь. И главное правило: два часа или два месяца. По-другому нельзя.

Каждый раз, переходя эту границу во времени, Соня поражалась тому, как тихо там, и как шумно здесь. Как будто все звуки раздаются сразу и одновременно: шум от машин, чайки, попрошайки, какая-то музыка…

Соня постояла с минуту у парадной двери. Почти двести лет назад она стояла на этом самом месте. Она не переставала этому удивляться.

Итак, время 18:16, конец рабочего дня. Есть шанс управиться со всем быстро. Соня хорошо помнила, где аптека, но ей нужно было кое-что еще. Она завернула в маленькую кофейню на углу и попросила зарядить телефон.

Даром, что включаешь его раз в месяц – все равно успевает разрядиться.

Уже через четверть часа Соня вернулась с сумкой, набитой всем необходимым: ибупрофен, кое-какие антибиотики и обеззараживающие, пара упаковок шприцов. Тревога улеглась, так что она решила позволить себе стаканчик кофе – давно забытое удовольствие.

– Соня? Это ты? Да неужели!

Это была Лера, как всегда с каре и свежайшим маникюром. Они учились вместе вечность назад.

Девушки обнялись.

– Ну ты чего? Тебя ни в соцсетях не видно, ни в чатике у нас. Давай по капучинке?

– Не откажусь, думаю, минут двадцать у меня найдется.

– Ты из церкви что ли? – Лера окинула взглядом Сонин наряд.

Не такая уж я и стильная, получается.

– Ну да, зашла, прабабку помянуть.

Они сели в разноцветных бархатных креслах у большого окна с широким белым подоконником. Когда-то это была одна из любимых кофеен Сони: красные глянцевые бумажные стаканчики, широкие деревянные столы, булки с корицей. Ей такие булки Акулина печет раз в неделю по субботам. А вот бейгл с лососем вряд ли сделает.

– Чем занимаешься? Ну так, в двух словах.

Провожу уникальный эксперимент с перемещением во времени. Живу на два мира. Пыталась доказать, что с нынешними знаниями, там смогу свернуть горы. А работы оказалось куда больше, чем я предполагала. Сорок минут (и 187 лет) назад постыдно ныла.

– Мне грант дали на книгу, сейчас ей занимаюсь.

– Ого! – Лера разорвала пакетик с сахаром и не глядя высыпала в стаканчик, – Рассказывай!

– Ну, был такой завод стекольный. Не тот большой, на Обводном. А маленький. На Ваське. Завод Захарьева. Ну вот им в течение нескольких лет управляла женщина. Я получила доступ к ее дневникам и изучаю их.

И сама их пишу, да.

– Потрясающе! А почитать когда можно будет?

– Пока не знаю. Если хочешь, напишу, как будут подвижки в издательстве или хотя бы онлайн.

И этого я не знаю. Скорее всего, мой эксперимент провалится, и я вернусь. Домой. Хотя это хуже, чем просто утопиться в Фонтанке.

– Ты большая умница! – Лера положила руку ей на плечо, – Я очень тобой горжусь!

Я и забыла, что здесь все до тошноты проработанные. Даже если видят тебя раз в сто лет, уже гордятся.

Они посидели еще немного, повспоминали универ, Лера рассказала, кто чем занят, кто родил трех ангелочков, кто растолстел до невозможности, кто купил машину или уехал за границу. Потом ушла. Соня очень неохотно принимала участие в беседе, так что, скорее всего, Лера расскажет общим знакомым, что она в какой-то секте.

И хорошо, нужно еще успеть зайти в интернет.

Соня давно установила правило для себя: нельзя искать дату своей смерти или смерти кого-то из близких. Даже если очень интересно. Нельзя. Про саму себя она едва ли что-то узнает: ее дневники пока только на бумаге в далеком 1837. Но искушение велико.

Ей всегда хотелось знать, как скоро матушка-софья-николавна станет вдовой. Но мысль о том, чтобы проверить, казалась слишком циничной, так что даты жизни Антона Захарьева она никогда не искала.

Питер Фаррел? Едва ли о нем известно хоть что-то, кроме того, что ему суждено вступить во владение заводом по завещанию Захарьева. Это было и без Гугла известно. Но все же… Она набрала его имя в поиске.

Ничего. Только в архиве Давиньона и Фоконье сохранилась фотография с человеком, носящим эту фамилию. Если бы не подпись, Соня его бы и не узнала: как и на всех фотографиях ранних 40-х, напряженное лицо, почти полностью засвеченное. Рядом с ним женская фигура, ее видно еще хуже. У дамы практически не было лица: можно было разглядеть разве, что у нее имеются глаза в количестве двух штук. Похоже на фотографию к свадьбе, хотя имени женщины не написано. Ростом невысокая, как будто темноволосая, но черт ее разберет. Платье ни пойми какое, пояс с круглой пряжкой.

Конечно, пройдет год-два, и он женится. Добрый, симпатичный, с чувством юмора и умением работать. Золото, а не муж. И уже не будет смотреть на нее, на Соню, щенячьими глазками.

Соня вздохнула и твердо сказала себе, что ей нет до этого никакого дела. Пора было уходить.

Она пробыла в родном времени около часа: хватило времени и переодеться, и даже посмотреться в зеркало. Печально. Выглядит как старая сектантка. В 23 года. Нужно что-то с этим делать.

Когда она отворяла дверь парадной, было 19.18. Фаррел, пытаясь согреться, мерял шагами улицу. Соня нехотя призналась себе, что рада его видеть.

– Держите вам за верную службу, – она протянула ему красный стаканчик.

– Спасибо. А что это? – он взял стакан посиневшими от холода пальцами.

– Чай черный с бергамотом, ноль три, с собой, без сахара, – ответила Соня.

– А рому не налили?

– Глупости все это. Алкоголь, – поучительно сказала она, – поможет, только если вы сразу попадете в тепло. А выпить и остаться на улице – только еще больше замерзнуть.

– Кажется, мужики, которые удят зимой рыбу в Неве, об этом не знают.

– Не знают. Двести лет пройдет, они не узнают. Но идемте, нас Макарка ждет.

Соня почему-то чувствовала себя очень хорошо. Она гордилась собой, хотя пока что еще ничего не сделала. Ей казалось, что ее ждет что-то хорошее.

– Знаете, я ведь выросла на книгах, где ребенок умирал от простуды, не дождавшись, пока ему привезут лекарства, – внезапно сказала она.

– Да? А я-то думал, Овидия тяжело читать. А он, оказывается, еще ничего.

После ясного и необычно теплого для марта дня вечер был хоть морозный, но ясный. Пройдет совсем немного времени, и в семь вчера будет светло. Пройдет еще немного, и каждый вечер будет теплым, пахнуть шиповником и жасмином. Мысль о том, что дождешься чего-то хорошего, все-таки очень помогает жить.

Фаррел остался у них где-то до девяти: не столько из желания почитать Антону Антоновичу, сколько в надежде отогреться. Назавтра обещал отыскать «дельного мальчишку».

Поздно вечером Соня сидела у постели Макарки. У него был холодный мокрый лоб. Он был совсем не похож на ангела с картинки: тощий, с большой остриженной головой. Но у него все впереди. Успеет подрасти и стать красивее.