Чертежи твоих Хижин

Лиза Грин

Чертежи твоих Хижин

Глава 1. Яблочные звезды, как очередное начало

Небо – это сад, а бог – садовник, что забыл свои перчатки в моей лаборатории"

Лоран де Вольтер

Город Верден-сюр-Лу дремал у излучины реки, как старый кот у холодного очага. Его колокольня, покосившаяся набок бросала тень на рыночную площадь. На ту самую площадь, где когда-то сжигали колдунов. Теперь здесь плясали шуты в потрепанных масках, словно сшитых из чужих лиц. Их смех звучал глухо, будто доносился из-под земли, а лица горожан были бледными и отстраненными.

И вот, в самый разгар унылого карнавала, появился Он.

Вы бы заметили его сразу – высокий, но сутулый, с красивым, но задумчивым лицом. Его длинный плащ был потерт, но кое-где расшит золотом, и звездами, и существами похожими на птиц. Рукава, закатанные до локтей, обнажали руки, покрытые шрамами – как старое дерево, по которому поколения влюбленных вырезали свои имена.

За спиной у него висел дорожный мешок. Из него торчали обломки стропил, скрученные веревки и что – то напоминающее свернутый пергамент.

– Пьер, – представился он трактирщику, выкладывая монеты с потертыми ликами королей. – Какой сейчас год? – голос его звучал тихо, но твердо, словно он привык говорить лишь самое важное, не договаривая до конца.

Трактирщик, коренастый, с лицом, напоминающим треснувший кувшин, хрипло рассмеялся:

– А что? У нас все тот же, тысяча четыреста семидесятый. Месяц июль.

Пьер молчал.

– Надолго к нам? – хозяин, оценивающе оглядывал гостя. Его глаза, узкие, как щели под дверью, задержались на странных инструментах, привязанных к поясу чужестранца. Один – круглый, как луна, с делениями и острой стрелкой, а второй напоминал стеклянный молоток, с пузырьками ртути внутри.

– Пока не разберусь с вашими стенами.

– Архитектор?

– Нет… Строитель.

Трактирщик выставил перед ним тарелку грибного салата и бутыль яблочного сока. Напиток был мутным, с осадком, напоминающим речной песок:

– Пей, да не проливай, – а то духи допьют.... Был тут один архитектор, – после его работы половина города, как в гнилой погреб провалилась. А оставшиеся дома… он мотнул головой в сторону окна, где стены домов действительно хранили следы чего – то огромного, прошедшего тут век назад. – Теперь у нас двери сами открываются в полночь. И не спрашивай, для кого.

Пьер медленно выпил напиток.

Трактиршик наклонился ближе. От него пахло забродившими яблоками и старыми страхами. – Почему именно наш город?

– Потому, что здесь дверные петли плачут на старый лад.

– И?

– И это все. – сказал строитель и положил под язык гвоздь.

*

На следующий день он уже копошился среди "кладбища домов" – на пустыре за городом, у самого леса. Именно там его нашла Аннет, девочка, торгующая яблоками. Она единственная в Верден-сюр-Лу, не боялась чужаков.

– Ты что, дом строишь? – крикнула она, запрыгивая на груду старых досок.

Пьер выпрямился, и его глаза, изменили цвет от серого к голубому, словно небо наконец прояснилось.

– Наоборот, разбираю, – ответил он, вынимая изо рта гвоздь.

– Зачем?

– Чтобы увидеть, то, что за ними.

Аннет фыркнула, подбрасывая яблоко в воздух.

– Здесь все стены кривые. Даже в мэрии!

– Потому и важно. Кривые стены, как ложь. Их нельзя выпрямить – только разрушить.

Девочка серьезно посмотрела на него, затем швырнула в него яблоко. Пьер поймал и ощутил, что оно теплое, как живое.

– Ешь, – сказала Аннет. – Они из сада, которого никто не помнит. Бабушка говорит, если съесть такое, увидишь вещи, которые еще не появились.

Он надкусил. Вкус ударил в виски – ржавчина, мед и что – то еще…

Аннет засмеялась.

– Ну что, видишь?

Пьер хотел ответить, но девочка уже была далеко. До него донеслись лишь слова ее песенки – считалочки, что – то про ежей и лису.

*

В полночь строитель собрал все разобранные балки и поджег. Костер вспыхнул, словно горел пятиэтажный дом. Когда синее пламя достигло неба, он выплюнул в огонь яблочные косточки – и над Верден – Сюр-Лу впервые за много лет загорелись звезды. <Не сразу.> И свет их был, таким же тихим, как цвет лаванды в заброшенном поле.

Но самое странное было впереди.

_________

Рецепт посева звезд.

Из "Трактата о Небесном Садоводстве" Лорана де Вальтера, XIII век.

Ингредиенты:

– семечка недозрелого плода,

– девять капель ночной росы или собственной слюны (если осмелитесь посеять часть себя)

– щепотка пепла феникса, он же <слезы солнца> (или, за неимением оного, пепел от того, что <могло бы быть, но не стало>: недостроенные дома, недописанные письма, недошитые вещи)

– песня ребенка, не понимающего слов, которые он поет.

– любовь (обязательно) любого сорта – невозможная, счастливая, трагическая, безусловная (такие звезды, светят даже днем)

Ритуал: В ночь полнолуния развести костер из необходимых материалов. Когда пламя станет синим и достигнет неба (а это случится в тот момент, когда вы перестанете ждать), спойте над ним детскую песню, в ответ огонь зазвенит, как хрустальные колокольчики (это и есть "колыбельная для ангелов", которую слышат поэты).

В медном тигле, что прежде служил чашей для слёз, смешать росу, пепел и дыхание. Помешивать пером гадальной птицы до тех пор, пока смесь не запоёт строки из утраченной оды Вергилия.

В полночь или на рассвете, когда первые лучи солнца, ещё спят в объятиях ночи, поднять тигель к небу и произнести:

Бросить содержимое вверх, но не руками, а выдохом. Если рецепт исполнен верно, через девять минут на небе загорится новая звездочка. Её свет будет такого же оттенка, как душа того, кто ее создал.

Примечания:

*если вместо звезды взойдёт комета – значит, в пепле было слишком много непрожитого. Она будет метаться по небу, пока не найдет то, что вы так и не осмелились сделать.

*если не взойдет ничего – небо не готово принять ваш дар. Повторите в следующее полнолуние, добавив щёпотку искреннего смеха.

*если взойдет слишком много звезд – это значит, вы посеяли целую вселенную. Ожидайте последствий.

На полях трактата записано мелким почерком:

<Пробовал засеять созвездие в форме кошки. Выросла только одна звезда. Ее свет упал мне на ладонь и обжег её, словно поцелуй. Теперь, когда мне грустно, я прикладываю руку к щеке – и мне кажется, что кто-то невидимый утирает мои слезы.>

Глава 2. Когда забываешь как дышать. (История хижины – раковины)

<Родные стены лечат.

А чужие – держат рану открытой>

-старая поговорка Верден-сюр-Лу

Здесь кончался город и начинался лес. Здесь птицы перешептывались на странном наречии, похожем на забытый материнский язык. Здесь, деревья, увешанные выцветшими ленточками, шевелили листьями, будто перебирали чужие желания.

Здесь, на этой границе, стояла первая хижина Пьера. Она была похожа на гигантскую морскую раковину, застывшую в камне – её спираль закручивалась против солнца, будто втягивая в себя время.

Вместо двери в стене зияло отверстие, вырезанное в форме женского профиля, будто сама тьма прильнула к стене затаив дыхание.

Старый угольщик, проходивший мимо с мешком угля, остановился и замер. Он долго всматривался в темноту проёма. Его пальцы, испачканные сажей, дрожали, когда он наконец заговорил:

– Это не дверь, а ловушка для снов. Войдёшь – проснёшься в чужой памяти.

– А если не входить? – спросил Пьер. -и провел рукой по краю проема.

– Тогда память сама войдет в тебя, через глаза.

По городу уже ползли слухи. Трактирная завсегдательница мадам Люшон клялась, что видела, как изо рта Пьера выпал гвоздь с человеческим лицом. Старый библиотекарь, вечно чихающий от пыльных фолиантов, утверждал, что в полночь застал строителя за беседой с колокольней.

Но самые странные истории рассказывали дети.

– Вчера ночью… там было море, – мальчик-рыбак затягивал узел на сети, будто связывал правду с ложью.

– Это не море – поправила его сестра, выжимая мокрые волосы. – это тишина. Та, что бывает перед тем, как утонешь.

Она закрыла глаза, словно хотела разглядеть свои чувства.

И Пьер, который собирал ракушки на берегу, слушая их разговор, вдруг вспомнил. "Смерть – это погружение в то, что всегда было внутри тебя. Так река Лу помнит каждый пузырёк воздуха, каждый крик, каждую молитву, произнесенную на ее воды. Ничто не исчезает – оно просто становится частью потока.

*

По дороге к хижине Пьер нашёл раненого голубя. Он положил его в карман, раздумывая о том, чем кормят птиц. Было уже темно, но из кармана Пьера лился свет.

*

На закате, когда тьму внутри хижины осветило рыжее летнее солнце к Пьеру подошел незнакомец. – Высокий, в чёрном плаще, с тростью, увенчанной крошечными часами. Его глаза были скрыты тенью от широкополой шляпы, но Пьер почувствовал: этот человек что-то знает.

– Барон Лафантом, – представился незнакомец.

Он обвёл хижину взглядом, потом усмехнулся:

– Раковина. Интересный выбор. Ты знаешь почему моллюски умирают, когда их вытаскивают из воды?

Пьер покачал головой.

– Моллюски умирают не потому, что их вытащили из воды. А потому, что вынули из их мелодии. – Барон ткнул тростью в хижину. – Каждая раковина хранит эхо того, кто в ней жил. Даже если это душа, забывшая тело.

Он наклонился к проёму:

– Город говорит, ты прячешь тут свою тень. Но я знаю правду… ты ищешь чью-то чужую?

Пьер молчал.

– Ладно, – вздохнул старик. – Пока ты не трогаешь мои часы, я не трону твою хижину. Но город… город уже волнуется. Говорят, что в полночь у тебя тут слишком тихо.

*

Строитель и сам не верил этим россказням, пока однажды не поймал себя стоящим у стены в кромешной тьме, затаив дыхание. Ветер гулял по краям проёма, и ему чудилось, что женский профиль вот-вот заговорит.

Пьер прижал ладонь к стене. Камень был холодным, но словно дышал.

– Я ищу не прошлое, – прошептал Пьер. – Я ищу… как жить с этой дырой.

Стена ответила тихим гулом, словно где-то в глубине спирали катилась галька. А потом тонкая трещина обвела его ладонь, как слепок.

– Ты не тот, кто забыл, ты тот, кто боится вспомнить». – услышал он голос внутри себя.

Пьер отшатнулся:

– Вспомнить что? Боль? Позор?

Ветер в проёме стих. Тишина сгустилась стеклянной пленкой – дышать стало больно.

– Я не могу, – выдохнул он.

В ответ стена содрогнулась. С потолка посыпались тонкие перламутровые чешуйки. На одной из стен дома проявились слова – <Дом не то место, где ты прячешься от других. А то, где ты перестаешь прятаться от себя.>

Ветер снова завыл в проёме, но теперь в нём слышался смех – лёгкий, как звон разбитого стекла.

– Ты смеешься? Над тем, что я требую ответов, как ребенок?

Стены начали звучать. Mелодия показалась такой знакомой, что Пьер зажал уши руками.

– Ты права, – прошептал Пьер. Опускаясь на деревянный пол хижины. – Я боюсь.

В ту ночь он впервые за много лет умылся своими слезами.

На рассвете Пьер обнаружил ветку дикой яблони, просунутую сквозь отверстие. Единственный плод на ней тускло светился, как светлячок в банке.

– Кто там? – крикнул строитель в предрассветный туман.

Ответ пришёл утром: яблоко лежало на полу, надкушенное с двух сторон. Между отпечатками зубов – его и чужими – уместилось целое лето.

*

То

самое

лето,

когда

Она

исчезла.

Глава 3. Нота "До" – Dominus

«Помни: моллюск потерявший раковину,

слышит океан громче всех.»

Барон Лафантом.

«Заметки о хрупкости»

У вкуса много оттенков – горький, терпкий, сладкий, пряный, острый, соленый…но есть еще один о котором редко говорят. Иногда этот вкус на губах перебивает все другие. Какую бы пищу не ел Пьер, вся она была с привкусом ржавчины. Он привык к этому вкусу, как привыкает дерево, привитое к чужому стволу, жить там, где земля не пахнет домом.

Когда утром в его хижину пришла юная Верба, сестра рыбака и принесла суп из золотых карпов, строитель лишь грустно улыбнулся.

– Ешь, а то остынет. Еда полезна, только пока в ней горит огонь. – сказала она и голос ее был похож на шелест камыша.

Он смотрел на ее волосы цвета мокрого пепла и невольно вспоминал о другой женщине – своей сестре. Ее руки пахли корицей и розмарином. А голос становился грубым, как неотшлифованное дерево, когда он опаздывал к ужину.

– Вчера… в зарослях ежевики видел белую лису, – проговорил Пьер. – Когда наши взгляды встретились, она медленно подняла лапу и провела ею по воздуху. Будто чертила знак.

– Белых лис здесь не бывает, – отрезала Верба, разливая суп. Золотистый бульон застыл в миске мерцающим зеркалом. – То, что ты видел – фамильяр.

– Фамильяр?

– Да. Они приходят, чтобы оставить след хозяина. Или хозяйки.

Она протянула ему миску. На дне лежала рыбья кость, изогнутая в безупречную букву "Л".

– Моя мать говорила, что однажды такая лиса украла тишину из дома её соседа. После этого в их семейных разговорах не осталось ни одной настоящей лжи – только правда, вывернутая наизнанку. Попробуй-ка жить с такой правдой.

– Моя тишина въелась в стены. Не так-то просто ее украсть – усмехнулся Пьер и закашлялся от ржавого привкуса.

Верба запустила палец в дыру на его локте.

– Давай зашью. Что я умею лучше всего – так это сшивать дыры в реальности. Твоя рубашка, как открытая рана. Теряешь силы.

Пьер мягко отвел ее руку. – Не спеши. Я еще не все потерял.

В темном углу хижины забрезжил свет. Пьер впервые услышал, как раненый голубь взмахнул крыльями. А потом – тонкий звон, словно на мандоре лопнула невидимая струна.

*

Иногда потеря – не утрата, а возвращение к истоку.

Мы строим свои миры.

Кирпич за кирпичом.

– Слова. Привычки. Ожидания.

Звучит нота “до”.Крепость против хаоса. Но когда рушатся стены… Когда исчезает основа… Открывается Пустота.

До-слов.

До-имен.

До-м.

До понимания, что огонь жжет, а лед колется.

Как в детстве.

Когда мир был просто вкусом солнца на губах.

Следом зверя на влажной земле.

Дрожью крыльев за спиной.

Больно?

– Да.

Но это и есть освобождение.

От крепости, что стала тюрьмой.

«Ut queant laxis resonare fibris,

Mira gestorum famuli tuorum,

Solve polluti labii reatum, Sancte Iohannes.»

Мы снова учимся дышать.Остается лишь чистое восприятие.

Воздухом, еще не названным "воздухом".

К первому следу на мокрой земле бытия…Видеть свет, еще не названный "светом". Рухнувший мир возвращает к началу алфавита.

*

Перед закатом пришла Аннет. Пахло дождем и влажной землей.

– Опять твои яблоки, – усмехнулся Пьер, кивая на ветку у стены. Плод, надкушенный с двух сторон, висел как вопросительный знак. – Вот что это значит?

Девочка сорвала яблоко, повертела в руках. Его сияние было уже совсем тусклым, но упрямым.

– Бабушка говорит… если посадить его в нужном месте, вырастет дерево, которое помнит всё. Даже то, чего не было.

Она присела на корточки и закопала плод почти у самого порога. Пьер наблюдал, как её длинные пальцы, испачканные землёй, бережно утрамбовывают почву.

– Держи, – вдруг сказал он, доставая из кармана деревянную букву "А". гладкую от времени. – Это теперь твоё.

– Зачем?

– Потому, что из букв складываются слова. А из слов… – он посмотрел на зияющий женский профиль в стене, – …строятся миры.

Аннет сжала букву в кулаке, потом внезапно спросила:

– А почему ты кладёшь гвоздь под язык? Чтобы не кричать?

Пьер покачал головой, голос его стал глухим, металлическим:

– Если я буду говорить, у меня не останется материала, чтобы строить.

– А другие… почему они говорят? – Аннет прикоснулась к своему горлу.

– Потому что они не берегут, они отпускают. И их миры текут сквозь пальцы, как вода.

*

В ту ночь он снова стоял у отверстия в стене. Ржавый привкус стоял во рту терпкой волной. И ему почудилось – где-то далеко, в глубине леса, пляшут зеленые огоньки. Еще не много и он был уверен- да, они были там. Они метались меж стволов с холодной, нечеловеческой грацией, как пауки из света.

А потом пришли шёпоты.

Сначала один – тонкий, как ледяная игла в ухе: "Ты не справишься…"

Потом другой – сиплый, царапающий горло изнутри: "Зря строил…"

Третий – множественный, шелестящий, словно назойливый рой насекомых: "Раковина станет твоим склепом… Никогда не выберешься…»

Пьер сжал челюсти, перекатывая гвоздь под языком. Шепоты липли к коже, заползали в ноздри, давили на веки. «Spero meliora», – пронеслось в его голове сквозь суетность страха.

Пошел дождь. Холодные струи хлестнули в проем, хлынули на пол, поднимаясь к щиколоткам. Пьер стоял неподвижно, по колено в ледяной воде, перемешивая дыхание со словами. В этой раковине, он чувствовал себя уязвимее, чем под открытым небом. Стены, призванные защищать, теперь сжимались, впитывая шепоты и холод.

Но он знал: нельзя уходить сейчас. Хижина еще не готова, дверь – не найдена.

Наутро вода впиталась в землю, оставив лишь запах глины и тишину, густую, как туман, над крышей молочника. У порога хижины уже стояла высокая кривая яблоня, ее ветви сплетались в бесконечную восьмерку. Кора отливала ржавчиной, единственный плод был пронизан прожилками, похожими на вены. Под яблоней четко виднелся свежий след лисьей лапы. Семь тонких, изящных линий, вместо четырех, расходились веером, как отпечаток упавшей звезды.

Пьер пошел по следу..