Крепь

скачать книгу бесплатно


Из смежной комнаты, дверь в которую была приоткрыта, с самого начала доносился прекрасный аромат колониального напитка. Оттуда вошел чубатый казак в синем кафтане, ловко державший серебряный поднос с двумя чашками. Сделав глоток прекрасно заваренного кофе (казак, верно, был с турецкими корнями), Тарлецкий, наконец, почувствовал себя чуть-чуть увереннее. Подумалось, что прежде чем разжаловать в солдаты, вряд ли станут угощать хорошим кофе. Статский, конечно, издевается над ним, но сам Тарлецкий на его месте упивался бы своей властью куда более откровенно.

Ослабив на шее щегольской галстук, молодой человек читал рапорт Тарлецкого с явным удовольствием, которое, впрочем, могло относиться и к напитку. На чтение он потратил ровно столько времени, сколько потребовалось на то, чтобы выпить чашку кофе, не дав ему остыть.

– Ну просто роман! Так вы действительно полагаете, что господина, именовавшегося Зыбицким, убил крестьянин? И при этом исчез его портрет? – сказал он, отложив бумагу. Тарлецкий в ответ развел руками, что означало, что он сам понимает, насколько это нелепо, но получается именно так.

– Эх, Дмитрий Сигизмундович, вы сильно нам навредили. Вы даже себе не представляете, насколько сильно. Это могло стать одним из самых блестящих наших дел, а обернулось полным конфузом. По вашей милости. Из-за вашего желания немного нажиться за счет пана Саковича и нашей казны. Черт вас дернул отправиться именно в Старосаковичи! Неужели при вашем-то положении и уме не нашлось ничего основательнее, чем манипуляции с несколькими телегами зерна?

Тарлецкий был вынужден достать платок, чтобы вытереть пот со лба. И дело было не в июньской жаре, застегнутом до подбородка мундире и выпитом горячем кофе.

– И вы не зря волнуетесь, – более жестким, чем до сих пор тоном продолжал таинственный чиновник. – Все могло закончиться для вас очень плохо, попади ваше дело в высшую воинскую полицию. И я, признаюсь, не хотел этому препятствовать, в конце концов, выявлением неприятельских разведчиков должны заниматься они. Благодарите сентиментальность нашего директора, решил дать своему однокашнику шанс что-то исправить. Он вас и для зимней вашей заграничной компании выбрал. Вы, конечно, предположения можете строить, но я вам имя благодетеля не назову, не стоит вам знать.[1 - А. А. Закревский с февраля 1812 года директор Особенной канцелярии военного министра с 1795 по 1802 год воспитывался в Шкловском кадетском корпусе.] Особенно принимая во внимание любовь вашу блеснуть где уместно, и где неуместно эдакой особой осведомленностью, близостью к высшим кругам. Придется, господин майор, опуститься пониже.

– Так я все еще майор? – попытался пошутить Тарлецкий, однако Александр Леонтьевич его игры не принял, он пока вообще при всей своей любезности не ответил ни на один из его вопросов.

– И разговариваете вы сейчас не с господином де Сангленом[2 - Де Санглен в 1812 году директор высшей воинской полиции, занимавшейся контрразведкой. До этого способствовал отставке прежнего директора Особенной канцелярии А. В. Воейкова как соратника опального Сперанского, отчего у старых сотрудников канцелярии к нему могло быть неприязненное отношение.], а со мной, только потому, что Зыбицкий был не каким-нибудь заурядным лазутчиком, коих даже гражданские губернаторы великолепно отлавливают, а шпионом высшего разряда. Его барон Биньон привез с собой из Франции, я полагаю, не просто так, а для особых поручений.

Тарлецкий снова вытер пот со лба и неуверенно попытался возразить:

– Но если у него такие важные поручения, зачем ему рисковать и вести подметные речи за Наполеона перед какими-то дурными мужиками?

– Сие тоже особенное поручение. Он ведь и не хотел склонить мужиков к неповиновению, ему нужно было выведать их настроения, а сделать верное заключение о настроениях местного населения способен только опытный шпион, понимающий психологию!

– Вы, Александр Леонтьевич, как будто присутствовали там, на реке, во время разговора, – сказал Тарлецкий, думая, что делает собеседнику комплимент. Он не подозревал, насколько его замечание оказалось точным.

Хозяин кабинета, усмехнувшись, подошел к шкафу и выдвинул из него один из нижних ящиков, содержимое которого вызвало недоумение у заглядывавшего ему через плечо Тарлецкого. Какая-то грязная черная шляпа, какие-то черные волосы, косы… пейсы? Не может быть! Вот почему эти глаза показались ему знакомыми!

Перехватив взгляд Тарлецкого, Александр Леонтьевич снова усмехнулся.

– Это у вас, военных, почитается чем-то недостойным сменить свой мундир на какую-то иную одежду, пусть даже в интересах разведки. Поймай такого переодетого неприятеля французы – даже пулю бы пожалели, вздернули бы на ближайшем дереве, – сказал он, при этом совсем не рисуясь. – Так что приходится нам, статским, по необходимости чертом рядиться. Для нас не зазорно. Особенно в государственных интересах. А польза от этого маскарада могла быть большая. Кабы не вы.

Сказав это, Александр Леонтьевич положил на стол то, что достал из шкафа – рублевую ассигнацию.

– Возьмите. Вы, помнится, грозились, что я за своим рублем в Вильно поеду? Получилось наоборот. А я извозом не зарабатываю.

От такого эффектного удара Тарлецкий, до сих пор столько раз громивший в диалогах своих оппонентов, просто «поплыл».

– Я… Простите… Я же не знал… Я не мог себе представить… Виноват, – на лбу у Тарлецкого снова выступил пот. – Так значит, там, на лесенке у окна тоже были вы, а не призрак монаха со старосаковичского болота? Господи, я же едва в вас не выстрелил!

– Это я сглупил, каюсь. Мальчишество. Очень уж хотелось довести дело до конца. Хотелось убедиться, что Зыбицкий в усадьбе, потом попытаться продолжить за ним слежку… Кстати, если бы вы не бросились меня преследовать, я бы увидел, кто убил Зыбицкого. Вы и тут оказались не к месту. В то, что оружием кого-то из предков Саковичей воспользовался мужик, я не верю. Скорее, заговорщики, которым вы поспешили заявить, что разоблачили Зыбицкого, решили с ним покончить прежде, чем он предстанет перед серьезным дознанием, где сможет многое нам открыть.

– Но почему же Василь Башан тогда бежал?

– А почему вы решили, что он бежал? Его родственники утверждают, что вообще его не видели с тех пор, как он ушел на фортификационные работы. Не исключено, что с ним покончили так же, как и с Зыбицким.

– Господи, зачем же столько крови?

– Я, наоборот, удивляюсь, почему ее пролилось так мало, почему вас не убили. Неужели из-за того, что вы так очаровали панскую дочку? Ведь все очень серьезно. Кому-то из местной знати Наполеон отвел роль будущего вождя или лидера в восставшей против нас Литве. Кому именно – мы не знаем. Может быть, это скрывающиеся где-то Карл Прозор или Станислав Солтан, может быть, кто-то еще. Зыбицкий должен был привести нас к этому человеку, и я потратил уйму усилий, чтобы занять идеальную позицию для наблюдения за ним. Все получилось просто великолепно, а тут вы! А еще особый случай состоял в том, что Зыбицкий, как вы убедились, на самом деле лица умеет рисовать, он после своего ареста мог не просто нам выдать других агентов и дать их описание, но и натурально их внешность изобразить. Имея портреты, мы бы всех этих агентов в два счета переловили!

В этот момент Тарлецкий почувствовал, что любезность Александра Леонтьевича не более чем следствие хорошего воспитания, на самом деле ему хочется не угощать Тарлецкого кофе, а сделать с ним то, чего не сделали Саковичи. Поежившись, он выдавил из себя:

– Чем я могу загладить… Если это возможно…

– Совершенно загладить вряд ли возможно. Впрочем, действительно, давайте от эмоций (простите, захлестнули) к делу. Итак, «заглаживать», как вы изволили выразиться, будете службой в егерском полку.

У меня уже приказ имеется о назначении вас младшим штаб-офицером первого батальона девятнадцатого егерского полка. Это в шестом корпусе, в дивизии Лихачева. Впрочем, возможно я забегаю вперед. Я прежде формально должен вам предложить стать нашим агентом. Ежели вы не согласны принять наши условия, приказ силы не имеет, вы поступите под арест на время разбирательства жалобы пана Саковича и всех прочих обстоятельств, и что далее будет с вами, мне, признаюсь, уже не интересно.

– Лучше в полк. И я ведь уже имел честь… ежели я верно понял, я именно вашему ведомству служил в Варшаве. Только я даже не знаю, как оно именуется, впрочем, если я не должен знать… Но я, видимо, должен что-то подписать…

– Я и не сомневался, что вы согласитесь. А подписывать ничего не надо. Теперь вы агент Особенной канцелярии при военном министре.

– Только вы понимаете, что об этом никому говорить не следует, вы уж простите, что именно для вас я это подчеркиваю. О существовании канцелярии известно только очень узкому кругу, и вам более знать ничего и не нужно. Скажу только, что моя фамилия Майер, и еще назову два имени, которые вы можете спросить у дежурного генерала, ежели возникнет нужда сообщить что-то срочное, а меня при штабе нет. Одного вы уже видели, когда сюда пришли – это подполковник Чуйкевич. Вот у кого светлая голова, я вам скажу! Военный министр к нему очень прислушивается. А вторую фамилию вам будет запомнить совсем просто: Барклай де Толли, – заметив, как округлились от удивления глаза у Тарлецкого, Майер улыбнулся: – Разумеется, не военный министр, а Андрей Иванович, его племянник. Он, как и я, военного чина не имеет. Так что вы теперь почти всех в нашей канцелярии знаете. От вас на первых порах потребуется очень немного: нужно составить по возможности объективное мнение об одном весьма необычном человеке.

Александр Леонтьевич жестом предложил Тарлецкому вернуться в кресло, давая понять, что разговор займет еще какое-то время. Тот только теперь заметил, что последние несколько минут стоит перед этим молодым статским вытянувшись во фронт и глупо сжимая в руке проклятую ассигнацию. Следовало отдать должное чиновнику Особенной канцелярии – он вовсе не придавал значения своему превосходству над собеседником, его больше занимало дело:

– Именно в девятнадцатый егерский вы направляетесь не случайно. Там в результате совершенно дикой, как и ваша с обезглавленным Зыбицким, истории, (случившейся аккурат в тот же день!), образовались две вакансии. Там один похотливый мерзавец ротный командир покусился на честь солдатской жены, надо полагать, молодой и красивой. Командир полка майор Эмбахтин, узнав о сем безобразии, лично пришел все это прекратить, а негодяя пристыдить. А тут на беду появился солдат, муж этой женщины, и не долго думая отомстил. Именно, что не долго думая, потому что выстрелил он не в насильника, а в Эмбахтина, которого первым увидел. Смертельно ранил. Потом воткнул штык в себя… История, конечно, мерзкая, и ее обстоятельства решено не разглашать. В сферу внимания особенной канцелярии она попала только потому, что кому-то в ней привиделся заговор литовских магнатов против российского командования только на том основании, что несчастный этот егерь – местный уроженец. Глупость, конечно, и фантасмагория. Однако, приглядите, на всякий случай – вдруг к этому на свое несчастье выжившему ревнивцу примчатся на помощь некие сподвижники. Да и вообще, прислушайтесь, что в полку говорят по поводу этого события. Но нас больше интересует господин, который назначен на место разжалованного ротного – капитан Княжнин. Прежде он служил в егерской роте лейб-гвардии Преображенского полка, потом при нашем австрийском посланнике, обеспечивал его безопасность. Отличный фехтовальщик, но не бретер. Хотя в каких-то историях с дуэлями был замешан, и в одном случае был выключен из службы тогдашним Государем Павлом Петровичем, а в другом, много позже, уже после Тильзитского мира, вообще уехал в Англию. По слухам, поступил там на военную службу и даже успел повоевать с французами в Португалии. Важно то, что между двумя этими событиями было и третье – в марте 1801 года, в ту самую ночь, когда апоплексическим ударом скончался Император Павел I, отставной капитан Княжнин был среди офицеров, оказавшихся в Михайловском замке, где все это произошло.

Майер посмотрел на Тарлецкого, как бы спрашивая, понимает ли тот, на что делается намек. И хоть Тарлецкий в ответ многозначительно опустил глаза, мол, все понимаю, и понимаю, что вслух об этом нельзя, Майер все же решил обрисовать его задачу достаточно недвусмысленно:

– Поскольку к тем событиям, воспоминания о которых нашему Государю столь неприятны, по некоторым свидетельствам имеет отношения Англия, а Англия как главный противник Наполеона очень заинтересована в том, чтобы война между нами и Наполеоном непременно началась… А господин Княжнин, живой свидетель события, которое может бросить на нашего Государя тень, несколько недель назад вдруг приезжает из Англии и просится вернуться в службу… То и возникает предположение – а не возложена ли на него английским кабинетом миссия, положим, оказать на нашего Государя какое-то давление угрозой раскрытия каких-то фактов, чтобы война наша с Наполеоном обязательно состоялась.

Наполеон, Англия, Государь – от этих слов, произнесенных чуть ли не в одном ряду с его фамилией, сдувшийся было Тарлецкий вновь начал наполняться ощущением собственной значимости. Заметив это, Майер поспешил опустить его с заоблачных сфер:

– Возможно, да и скорее всего, сие тоже фантасмагория. Старый русский офицер в грозный для Отчизны час просто счел своим долгом встать под ружье. Я думаю, истинную причину вы скоро поймете. Служить будете в одном батальоне, вы старше чином, присмотритесь к нему, обратите внимание – с кем помимо офицеров полка встречается, одним словом, составите свое мнение и отпишете нам. Можно не встречаться, письмо на мое имя оставите дежурному генералу. Самое главное – службу не забывайте. Вот, собственно, и все, отправляйтесь в полк. И не кручиньтесь о карьере, Дмитрий Сигизмундович, можно с честью послужить Отчизне и в армейском полку. Наш прежний начальник тоже, кстати, переведен егерской бригадой командовать. Не сомневаюсь, что он и на этом посту себя проявит. Что ж, не смею задерживать. Как вы поняли, сотрудников у нас немного, а дел все больше.

Разговор закончился рукопожатием, означавшим, видимо, что высказанные и невысказанные обиды забыты и следует заняться общим делом.

Тарлецкий вышел на улицу немного не в себе. Он пока не понимал, стоит ли ему благодарить Бога, за то, что все так обошлось, или действительно можно поставить крест на собственной карьере. Дел, действительно, было много: пока его еще знали как офицера, близкого к генерал-интенданту, следовало быстро сшить у лучшего портного егерский мундир.

Глава 9

Первые потери в Девятнадцатом егерском

– Каким же недалеким должен быть помещик, который отдает в солдаты такой самородок, верно, отец Василий? – сказал полковому священнику капитан Княжнин. Только накануне он принял под начало третью роту первого батальона, но уже успел получить среди солдат прозвище Генерал. Княжнин действительно выглядел даже представительнее, чем их измученный болезнями дивизионный генерал Лихачев: гордая осанка, мужественное смуглое скуластое лицо, волевой подбородок, бакенбарды, посеребренные сединой, да и возраст под пятьдесят. Словно с портрета в галерее военных героев. Тем более удивительным выглядел на этом человеке обычный обер-офицерский мундир, пусть и из дорогого тонкого английского сукна.

Столь же удивительным был новый полковой иконостас, который капитан рассматривал уже несколько минут. Основным фоном служил нехитрый геометрический узор, который можно было видеть на праздничной одежде у здешних жителей. Эти ромбики и крестики причудливо сочетались с библейскими виноградными гроздьями, колючей терновой лозой, дубовыми листьями, и, что больше всего поразило старого капитана, почти органично в эту композицию, мастерски вырезанную из еще не потемневшего дерева, вписывались военные атрибуты: ружейные стволы с грозными штыками, барабаны, палочки которых составляли крестики, сабли с темляками, гренадки с язычками пламени, как на киверах егерей, наконец, патронная сумка с отчетливо читающимися цифрами «19» – номером полка. Действительно, такой иконостас был совершенно уникальной полковой принадлежностью. Мастер, придумавший и создавший все это, скромно стоял в сторонке, стряхивая фуражной шапкой стружки со своего мундира. Это был егерь из роты капитана Княжнина, худощавый остроносый парень лет двадцати с торчащими, словно шишки, обветренными скулами и подбородком.

– Господь наделяет даром многих, – ответил капитану священник. – Наделяет щедро, не делая различия, кому он достанется – помещичьему или мужицкому сыну. Только раскрыть свой дар помещичьему сыну проще, ему при первых признаках склонности к чему-то изящному даются и учитель, и клавесин, и акварель… А сколько божьих искр, брошенных среди простых людей, так и не разгорелось. Ежели бы я случайно не заинтересовался необычным образком, который этот егерь носит вместе с нательным крестом, глядишь, и эта искра угасла бы, разве что стал бы после двух-трех ранений полковым ложенным мастером.

– Думаю, не случайно вы его заметили, батюшка, а Божьим промыслом. По которому его пан в нем ничего не разглядел и отдал в солдаты. Стало быть, здесь, в полку ему что-то предначертано, – Княжнин, улыбнувшись, многозначительно поднял вверх палец, а затем продолжил более серьезно: – С таким глазомером егерь и стрелять должен отменно. Я, собственно, за ним к вам пришел, хочу небольшой турнир в роте устроить – определить самых метких егерей в застрельщики. Прежний-то ротный кого в стрелки, кого в третью шеренгу случайно определял, разве что по росту. Поручик Коняев, как вы знаете, другим был озабочен…

Отец Василий с трудом сдержался, чтобы не сплюнуть, перекрестился. Молодой егерь неуверенно сделал то же самое.

– Где же ты, Кротович, научился так резать по дереву? – спросил у него Княжнин.

– Батька у меня был добрый, ваше благородие. Мне малому ножик подарил, так я забавы разные вырезал, еще гребешки, один раз ковш, похожий на рыбу…

– Погоди, у тебя же выходит хорошее барокко. Этому тебя кто научил?

– Никто его не учил, – ответил за мастера отец Василий. – Говорит, в село к ним приезжали мастера униатский храм украшать, так он подсматривал, как они работают. Так везде что-то и подсматривал, что-то уже в здешних лидских костелах (в костелах, порой, есть на что посмотреть, и я не гнушаюсь). Когда почва благодатная – прорастает любое семя!

– Верно. И я знал такого парня из кухаркиных детей с искрой божьей. Только у того был талант фехтовальщика, редкостный талант! Я вот еще о чем с вами хотел поговорить, батюшка: я ведь в полк только прибыл, а вы, я сразу заметил, к солдатам не как к безликой массе относитесь, по именам многих помните, и роту мою пока лучше меня знаете. Так я хотел спросить вашего совета относительно егерей. Положим, самых метких и проворных я сам довольно скоро определю. Но мне нужно знать кто надежней, стойче, кого я могу в третью шеренгу определить. А кто, наоборот, духом не крепок, может испугаться, растеряться в бою. Таковых мне тоже желательно знать, чтобы поставить во вторую шеренгу.

Если капитан Княжнин за свой внешний вид быстро заслужил прозвище Генерал, то протоиерей Василий Васильковский, если бы в среде духовенства уместны были бы шутки, и внешне, и по образованности своей мог бы прозываться Владыкой. Он на самом деле был статен, в возрасте Христа, никак не егерского, а скорее гренадерского роста, усы и густая черная борода скрывали всю нижнюю часть лица, в котором самым примечательным был острый взгляд умных карих глаз. Прежде чем ответить, отец Василий на несколько секунд задержал этот взгляд на собеседнике.

– Вот вы, господин капитан, долго где-то скитались, даже по-русски еще говорите не чисто, с каким-то заморским выговором, а к делу сразу обратились верно, другим бы у вас поучиться. То верно, что к рати готовите воинство свое. А что мне вам ответить про крепость духа у нижних чинов… В бою я их не видел, не довелось. А до той поры, пока ядра не загудят над головой, о сем предмете можно лишь делать предположения, а они могут стать неверными. Если Господу будет угодно – «и последние станут первыми», и сей отрок Антось Кротович, который только три месяца, как из рекрутского депо, может стать героем, а побежит тот, на кого и подумать не могли. Ежели кому-то твердости не достанет – наша вина, более даже моя, стало быть, не внушил.

– Согласен с вами. Однако, боевой опыт, коли он есть, вещь тоже весьма важная. Тоже и традиции, в которых человек воспитывался.

– Тогда все просто. Прежде полк набирался из сибирских рекрутских депо. Люди оттуда крепкие и живучие уже в силу суровости тамошнего климата. Отличные выносливые солдаты, многие до службы успели с рогатиной на медведя поохотиться, и в вере православной крепки все как один. А последние пополнения уже из Новгород-Северского депо, рекрутами из этих мест, литвинами. Солдаты из этих новых наших губерний тоже неплохие, послушные, неприхотливые, однако скрытные – никогда не знаешь, что у них на уме: вчера безропотный и покорный, а сегодня в офицера выстрелил… – Отец Василий сделал паузу, во время которой молчал и Княжнин. – Однако, самые ненадежные не они, а те, кого в 1806 году на время польской войны призвали в милицию, а потом так и оставили в солдатах, почитай, обманом. Они ведь в душе к службе не подготовились, не осознали, что от прежней жизни на 25 лет или навсегда уходят. Слава Богу, таких в полку немного. Вот и решайте, господин капитан, кто надежней. Я по мере своих сил стараюсь, чтобы сибиряки и литвины особняком не держались. Может, и вам не стоит их делить на шеренги. Верю, Господь вам подскажет верное решение, главное, что вы его ищете.

Капитан склонил голову под благословение батюшки, потом сказал:

– Спасибо вам, отец Василий, это именно то, что мне нужно было знать, никто бы не просветил меня лучше. Кротович, прибери здесь все и ступай в роту, через час возле моей квартиры будет построение.

Молодой егерь взял метлу и довольный, что, наконец, оказался при деле, принялся подметать свою «мастерскую» – небольшой хозяйственный дворик простого крестьянского дома, в котором квартировали священники двух егерских полков – девятнадцатого и сорокового. При этом он что-то бормотал про специальную олифу, которой следовало бы покрыть иконостас для лучшего оттенка и сохранности. Капитан Княжнин, с первого же дня со всей серьезностью впрягшийся в службу, торопливо зашагал в сторону полкового лагеря, разбитого в полуверсте отсюда на безлесом холме, от которого глубокие морщины оврагов спускались к заболоченному ручью, огибавшему лагерь с трех сторон.

Когда Княжнин был уже далеко, отец Василий, видя, что движения солдата становятся какими-то рассеянными, спросил у него:

– Тебя что-то гложет, Кротович? Вижу, хочешь о чем-то спросить и не решаешься. Если про твоего товарища Ксаверия Городейчика, так он сегодня преставился, прости, Господи, его прегрешения. Грех на нем большой. Сам с себя повязки сорвал и от потери крови умер, сие то же самое, что на себя руки наложил. Большой грех. Хорошо, что вчера успел принять у него покаяние. Господь милосерден, может, примет его душу. Каялся он искренне.

Антось, следуя примеру священника, перекрестился и, наконец, решился заговорить:

– Я, батюшка, тоже хочу… покаяться…

– Говори, солдат, облегчи душу.

– Это ведь я тогда сказал господину майору про господина поручика… Я в лес шел мимо мельницы, где для стирки все устроили и Вероника работала. Я увидел, как туда наш ротный поручик пошел, а потом Вероника закричала… Я не знал, что делать, мы же с Аверкой весь год вместе, дружили, я в лагерь побежал и первого встретил господина майора. Он, меня увидев, спросил, что случилось, а я ему как есть все рассказал. Господин майор сильно рассердился, мне велел идти в роту, а сам пошел на мельницу. Аверку, верно, аккурат из караула сменили, и он, как был с ружьем к жене отправился, он ей завсегда помогал белье относить. И вот как все обернулось. Получается, если бы не я, с нашим полковым командиром ничего бы не случилось…

– … А твой Аверка застрелил бы того, кого надо? – продолжил мысль отец Василий, строго посмотрев на Антося, который от этого совсем съежился и опустил глаза.

– Пути Господни… – произнес отец Василий, перекрестившись. – Отпускаю тебе твое невольное прегрешение, ежели оно было. Только, знаю, тебе будет легче тогда только, когда во оставление грехов ты чтото делаешь руками. Так вот тебе послушание: вырежешь табличку вот с такой надписью, – священник протянул Антосю четверть бумажного листка с аккуратно выведенными буквами и цифрами, – здесь написано «майор Эмбахтин Андрей Григорьевич, командир 19-го егерского полка с 12.05.1809 по 12.06.1812». Приладим табличку у иконостаса, пусть будет для полковой истории.

– Так господин майор тоже умер? – пробормотал Антось.

– Царство ему небесное, хороший был человек. Поеду отпевать… А ты ступай в лагерь, как тебе капитан велел. Вот беда – руки у тебя задрожали – ты сейчас ни дерево резать не сможешь, ни из ружья метко выстрелить, а капитан хотел лучших стрелков отобрать. Еще вот что тебе назначаю: десять раз перед сном читай «Верую» – быстрей ересь свою униатскую забудешь. Ступай с Богом.

Затеянный капитаном Княжниным стрелковый «турнир» в тот день так и не состоялся. Был получен приказ о срочной передислокации в Гольшаны, назначенные генералом Дохтуровым местом сбора его корпуса. Полк выступил в поход быстро. Егерям ведь даже палатки иметь было не положено именно для легкости перемещений – чтобы ничего не привязывало к месту, пусть даже хорошо обжитому за несколько недель. Основательно устроенные из самых невообразимых материалов балаганы были без сожаления оставлены на потеху окрестным ребятишкам, а скорее, их родителям на дрова. Поживиться в оставленном лагере чем-то более существенным вряд ли было возможно – русская пехота отправлялась в поход, не забывая унести с собой все, что может пригодиться в пути и на следующем биваке. Денщики навьючивали на лошадей офицерские чемоданы (только полковым и батальонным командирам полагалось иметь походный экипаж), егеря средней шеренги распределяли между собой ротный шанцевый инструмент, артельщики, считавшиеся строевыми солдатами, но настолько серьезно занятые хозяйством, что им даже ружье не полагалось, уносили артельные котлы, прилаживая их за спину, словно черепашьи панцири. Позади начавших марш колонн тронулись и обозные фуры, в одной из которых, церковной, поехала за полком и дивная работа Антося. В подразделениях, где командиры особенно были озабочены тем, чтобы блеснуть на смотре, почти все, а в первую очередь кивера и оружие укрывалось чехлами из пропитанной воском плотной ткани, и даже форменные панталоны прятались в ранцы, а вместо них надевались походные шаровары. И мера эта переставала казаться излишней, как только от головы до хвоста колонны начинала подниматься пыль, мешающая говорить, дышать и окрашивающая в ровный серый цвет и траву и деревья по обе стороны дороги.

Но пока пыль совсем не заслонила глаза, спускавшиеся с холма солдаты девятнадцатого полка, поворачивая один за одним головы влево, долго, пока не начинали спотыкаться, смотрели на маленький холмик из свежевырытой земли. Молодая женщина, яркую красоту которой не могла скрыть даже больше похожая на солдатский походный чехол, чем на женскую одежду, грубая дорожная свитка, воткнула в холмик самодельный крест из двух связанных веревочкой палок. Она не упала, обнимая могилу только что зарытого в стороне от кладбища мужа, просто стояла, словно окаменев, то опуская глаза на могилу, то глядя в след уходящему полку. Она, наверное, могла пойти за ним вместе с обозом, и когда полк снова станет лагерем или на квартирах попытаться опять что-то зарабатывать стиркой, пристроиться к маркитанткам, среди которых хватало солдатских вдов. Узелок со всем ее имуществом уже висел у нее за спиной, словно солдатский ранец, но какой-то инстинкт потерявшей хозяина собаки, заставлял ее пока оставаться здесь, у этого песчаного холмика, которому, очевидно, суждено очень скоро просто сравняться с землей.

– Куда ж теперь Веронике идти? – сказал Антось своему товарищу и земляку Тимохе, шагавшему рядом. Их было двое старосаковичских хлопцев в батальоне.

– Домой вернется, к шьвекру, – прошепелявил Тимоха, которого однажды за дерзость и пьянство так измордовал тот самый поручик Коняев, что из передних зубов остались только самые центральные – по два сверху и снизу – чтобы было чем скусывать патрон. Поэтому теперь, как только Тимоха раскрывал свой широченный рот, он тут же становился похожим на бобра. Антося это уже не смешило. Он покачал головой:

– Не вернется. Мне Аверка рассказывал, будто пан его специально в солдаты отдал, чтобы его Веронику себе забрать для забавы, нравилась она сильно пану.

– Вот и поручику понравилашь. И что ей было топать вшюду за Аверкой? Конец один.

– Я боле всего боялся, что Аверку сквозь строй погонят, и мне придется самому его шпицрутеном… Избавил и себя от муки, и нас от греха…

– Только мне таперь замешт его мотыгу няси… Не, Антошь, шлучишь какая заваруха, надо до дому бежать, пока недалеко!

– Тихо, Тимоха, услышат, – оглядываясь по сторонам, прекратил разговор Антось. Сделать это так или иначе заставляла пыль. Чтобы не глотать ее при каждом вдохе, егеря повязывали на лица платки или любые тряпки, закрывающие нос и рот. Совершенно чудный предмет оказался на лице у нового ротного командира – круглые коричневые стекляшки на глазах в кожаном ремне, застегивающемся на затылке – здорово, никакая пыль не попадет в глаза!

Вообще после первых самых тяжелых месяцев, проведенных в рекрутском депо, Антосю стало казаться, что вообще вся солдатская служба в том только и состоит, чтобы перетаскивать с места на место свой 25-фунтовый ранец, да 12-фунтовое ружье, да еще, что дадут, или что сам стащишь где-нибудь по дороге или на привале. Шагать и шагать, отмеряя версты от Новгород-Северского до Луцка, от Луцка до Волковыска, от Волковыска до Лиды, шагать, стаптывая сапоги и сбивая ноги – до тех пор, пока не упадешь где-нибудь в полном изнеможении навсегда, чего уже не раз хотелось. От дурного удерживало любимое дело, которым по личному распоряжению новопреставленного майора Эмбахтина Антосю разрешалось заниматься на благо полковой церкви во все время, когда полк был не на марше. Антосю самому нравилось то, что он делает. Никогда прежде он не занимался резьбой так серьезно, батюшка даже давал ему деньги на все необходимые инструменты – резцы, сверла, стамески. Это не ложку ножиком вырезать!

В этот раз марш оказался не слишком тяжелым. Девятнадцатый егерский полк располагался всего в одном переходе от Гольшан и пришел в местечко раньше большинства других частей шестого пехотного корпуса. Это давало шанс разместиться на ночь на квартирах, пусть и в тесноте, но под крышами. Солнце, только начинавшее наливаться спелым алым цветом, пока лишь краешком касалось креста высокого, но не имевшего купола, и от того мрачноватого костела. От этого прикосновения на поблекшей позолоте креста вспыхивали пронзительные лучи. Вслед за ними лучи загорались и на других крестах – над звонницей, стоявшей при въезде в местечко, словно сторожевая башня, над противоположным фронтоном костела, над православной церковью. Немного в стороне от местечка на возвышении, окруженном рвом, стоял красивый замок с шестигранными башнями, поднимавшимися вровень с самыми высокими деревьями. Просматривающиеся сквозь их листву темно-красные кирпичные стены и черепичные крыши этой некогда роскошной магнатской резиденции выглядели загадочными, словно выплывающими из глубин средневековья.

Полк не остановили в поле не доходя до местечка, как это чаще всего бывало, а повели в сами Гольшаны. Тут для Антося начиналось самое интересное, то, из-за чего он порой готов был смириться с тяжестью долгих пеших маршей. Он во все глаза глядел на старинные стены, стараясь подсмотреть что-нибудь интересное для себя. А костел, при всей его общей строгости, строился в стиле барокко, витиеватой лепнины в его оформлении хватало. Вот, не на костеле, а на каком-то еще более древнем каменном столбе – самое интересное – герб под похожей на крендель шапкой. Щит, разделенный на четыре части, в одной – всадник с мечом на вздыбленном коне (таких изображений Антось видел уже немало и знал, что это старинный герб Литвы), в другой четверти человек с телом коня, целящийся из лука в собственный хвост, который вовсе и не хвост, а змея, широко раскрывшая пасть. Рассмотреть этот интересный герб до конца Антось не успел, потому что на кого-то наткнулся и тут же услышал негодующий возглас:

– Куда ты прешь, деревня, ослеп что ли?!

Прямо перед Антосем стоял незнакомый офицер в штаб-офицерских эполетах и отряхивал рукав своего чистенького с иголочки мундира, перепачкавшегося при столкновении с запыленным с ног до головы рядовым.

– Виноват, ваше высокоблагородие, – пробормотал Антось, готовый уже получить кулаком в скулу или в зубы. Офицер, однако, бить его не стал, может быть, просто побоялся вымазаться еще больше.

– Это, господин майор, наш батальонный Батичелли, на архитектурные красоты загляделся, – заступился за Антося его командир взвода поручик Загурский, хороший, добрый командир.

– Батичелли – свалился с ели! – срифмовал майор и тут же спросил у поручика: – Как мне найти полковника Вуича?

– Вон он, в конце колонны верхом. На белой лошади, не ошибетесь.

Опасаясь последствий своей неловкости, Антось продолжал наблюдать за незнакомым майором и видел, как тот подошел к их шефу полка с докладом, вручил ему какую-то бумагу, после чего они рядом, продолжая разговор уже неофициально, пешком вошли в местечко.

Квартирьеры разместили егерей за исключением назначенной в охранение третьей роты в хозяйственных постройках двухэтажного францисканского монастыря, пристроенного к костелу большой буквой П. Монастырь был действующим только до той поры, пока край не отошел к России, теперь же в основном пустовал – что-то жуткое начинало происходить с теми, кто пытался здесь обустроиться. Слух об этом как-то сам собой распространился среди солдат еще в строю, едва они вошли во внутренний дворик монастыря. Как и гораздо более существенная новость – назавтра назначена дневка для сбора остальных частей корпуса, стало быть, отдых.

Здесь еще дотемна было проведено построение первого батальона. Шеф полка представил нового младшего штаб-офицера батальона, того самого майора, с которым Антось столкнулся возле костела. Теперь он молил Бога о том, чтобы майор его не запомнил, ведь до сих пор у них в первом батальоне было заведено так, что именно младший штаб-офицер всем распоряжается. Номинальный командир батальона старый майор Быков, давно утративший надежду сдать экзамен на следующий чин, к службе относился совершенно равнодушно, отдавая все на откуп своему заместителю капитану Калмакову. Тот, напротив, обязанности свои исполнял ревностно, чем и заслужил должность старшего дивизионного адъютанта при генерале Лихачеве. Чрезвычайное происшествие в батальоне, бросающее тень не только на полк, но и на дивизию, без лишних разбирательств было списано на служебные упущения майора Быкова, на карьере которого был поставлен окончательный крест. То, как стоически воспринял это старый майор, лишь добавило ему уважения со стороны и сослуживцев, и командиров.

Слух о том, что назначенный на место Калмакова майор Тарлецкий до этого служил чуть ли не при самом военном министре, а, стало быть, переведен в полк за какие-то грехи, тоже сам собой успел распространиться в батальоне за те несколько минут, которые были даны для подготовки к построению. Добавив к этим двоим штаб-офицерам еще очень «перспективного» командира третьей роты великовозрастного капитана Княжнина, а также вспомнив долгое пребывание всего полка в Сибири, кто-то из молодых офицеров уже остроумно окрестил батальон «ссыльным».

Последние искры энтузиазма, которые Тарлецкий пытался сохранить, убеждая себя в том, что в этом заурядном полку у него особо важное задание, угасли на этом построении в мрачном, стиснутом холодными толстыми стенами монастырском дворике, слишком напоминавшем тюремный. Темные настороженные лица егерей выражали, как ему показалось, абсолютную тупость. Эти лица теперь ему предстояло видеть каждый день, этими приземистыми шеренгами командовать, вспоминая напрочь выброшенные из памяти за ненадобностью давние кадетские уроки по тактике, ротным и батальонным построениям…

Тарлецкий, по всей форме представленный батальону, долго ходил перед строем, застывшим по команде «на плечо», словно примериваясь к нему и убеждаясь, что ростом он тут выше всех. Он то пристально смотрел в неподвижные глаза подчиненных, то косил глазом на собственный впервые надетый темно-зеленый егерский мундир. Непривычно стыла кожа над верхней губой: только что Дмитрий по обыкновению пехотных офицеров сбрил усы.

Очевидно, нужно было что-то сказать. Что в таких случаях следует говорить, Тарлецкий не знал, заранее об этом не думал, впрочем, и стеснения от собственной заминки он не испытывал, это вообще не было ему свойственно. Наконец, остановившись перед третьей ротой, Тарлецкий неожиданно даже для себя начал с того, что было ему ближе:

– Кивера в батальоне без чешуй.[3 - В 1812 году кожаные подбородные ремни в егерских полках должны были быть заменены на медные чешуи по образцу линейной пехоты. Однако процесс замены затянулся на несколько лет.] Вовсе старого образца… Я знаю генерал-кригс-комиссара армии, скоро получим все новое.

Тарлецкий еще раз с усталым выражением на лице прошел вдоль строя, не подозревавшего, что его речь уже закончена, и после долгой паузы произнес:

– Господ офицеров прошу после построения зайти в мою квартиру рядом с вот этой башней во втором этаже. Имею для вас некоторые известия из Вильно.

Глава 10

Избранники Белой дамы

Направляясь на новое место службы, всегда обо всем осведомленный Тарлецкий уже знал, что выиграет время, если отправится не в Лиду, а сразу в Гольшаны. Прибыв в местечко на три часа раньше своего полка и на час раньше квартирьеров, он, разумеется, занял в бывшем монастыре помещение, самое удобное для того, чтобы, не откладывая, устроить для офицеров батальона ужин по случаю своего вступления в должность. Для этого он выбрал достаточно большой зал во втором этаже в самом конце здания, примыкавшего к башне-часовне. Наверное, здесь когда-то была столовая братьев-монахов, потому что даже мебель для довольно многолюдного застолья искать не пришлось – посередине зала со сводчатыми потолками, неровными, словно вылепленными ладонями, уже стояли два длинных стола, а недостающую лавку Игнат быстро заменил принесенными из других помещений стульями и табуретами. Он же принес и положил у стены достаточно много свежей соломы для ночлега и вообще постарался на славу, накрывая на стол. Тарлецкий не поскупился: стол украшали полдюжины золотистых горлышек шампанского, а темных, не помеченных никакими наклейками, а от того еще больше манивших своей загадкой бутылок с ромом и венгерским вином на столе и стоявших в углу ящиках было устрашающе много. Гостей ждали и вареное мясо, и жареные куры, и рыба, и зелень – все, что Тарлецкий успел купить на местном рынке. Пригодилась и выращенная Игнатом в Вильно редиска, которую тот не позабыл вырвать с грядки перед убытием вместе с барином в полк.

Вскоре после построения, управившись с размещением солдат и устройством собственных квартир, у Тарлецкого начали собираться офицеры. Новые подчиненные Тарлецкого, ожидавшие, что действительно попадут на какой-то серьезный и нудный совет, увидев накрытый стол, одинаково, словно сговорившись, говорили: «О-о-о!!!». «Вот вам и штабной майор – нам всем поучиться!» – сказал майор Быков, появившейся в келье Тарлецкого одним из первых. Помимо новых сослуживцев по батальону были приглашены командир третьего батальона майор Перепелицын, полковые адъютант, казначей и квартирмейстер – совсем молодые подпоручики. Командира полка среди приглашенных не было: назначенный на место умершего Эмбахтина майор Пригара 2-й был сейчас за две сотни верст от Гольшан и о своем новом назначении еще даже не знал. Он командовал сводно-гренадерским батальоном 24-й дивизии, входившим в состав 2-й западной армии Багратиона, дислоцировавшейся под Волковыском. Зато пришел командир бригады полковник Вуич. Будучи шефом 19-го егерского полка и находясь при нем, полковник, как это было заведено, фактически им и командовал.