Монстры в городе (Страшный сон)

Полина Люро

Монстры в городе (Страшный сон)

Любимому папе посвящается…

Глава 1

Вот я, наконец, и проснулась: в голове непривычно шумело, а слипшиеся, нестерпимо зудящие веки никак не хотели открываться. С трудом вытащив из-под спины затёкшую «ватную» руку, кое-как потёрла глаза ладонью и ещё раз повторила попытку. И снова безрезультатно. Недовольно морщась, решила немного подождать, откинувшись на подушку, но, кажется, это было что-то другое ― слишком жёсткое и влажное. Пальцы скользнули по мокрым, отвратительно пахнувшим волосам, к горлу немедленно подступил противный комок, и меня вырвало.

Какое-то время тело содрогалось в болезненных спазмах, пока желудок, наконец, полностью очистился. Мне было по-настоящему плохо: в ушах звенело, пересохший рот наполнился горечью, да и дышалось с трудом… Скользкий пот стекал из-под чёлки по горящим щекам, так что скоро вся шея, и не только она, намокла и зачесалась. Я не понимала, что происходит: просто было очень страшно.

Так и лежала на полу, парализованная слабостью, прислушиваясь к грохоту оглушительно стучащего сердца. Казалось, ещё немного, и оно вот-вот взорвётся в груди, под стать пульсирующим вискам, заставлявшим меня морщиться от боли и стонать. Вернее, я тщетно пыталась произнести хоть что-нибудь, но непокорные губы не слушались, и звуки умирали где-то в глубине горла.

Меня накрыло паникой: какие только кошмары в тот момент ни приходили в бедную голову ― вот они, так некстати проявившиеся последствия непомерной любви к чтению ужастиков. Говорила же мама ― ох, ёлки-палки…

– А что, если меня похитили, зашили рот и веки… Боже, скоро сюда войдут злодеи и начнут пытать несчастную… Вот ужас-то… Впрочем, рот точно не зашили, ведь меня только что вырвало. Возможно, всё совсем не так, как я себе нафантазировала. Надо только набраться смелости и постараться открыть глаза, ― сделав над собой героическое усилие, наконец, разлепила непослушные веки.

Правда, легче от этой маленькой победы не стало ― вокруг было катастрофически темно: то ли меня занесло в комнату без окон, то ли просто наступила ночь. Понятно, что в паническом состоянии разумно мыслить я не могла ― страх заглушил любые попытки рассуждать здраво. Всё, что сейчас было доступно ― бояться и трястись, и это получалось на удивление хорошо: я часто дышала, постоянно всхлипывая, и теперь уже не только пот заливал горящее лицо, но и слёзы отчаяния.

Наверное, перетрусив, я бы просто-напросто потеряла сознание, свалившись на пол, но неожиданно где-то совсем рядом раздался оглушительный гудок приближающегося поезда. За ним последовали нарастающий перестук колёс, яркий свет фар, прорвавшийся сквозь маленькое зарешеченное окно, которое здесь всё-таки было. Вспышка оказалась совсем недолгой: поезд быстро промчался, исчезнув так же внезапно, как и появился. Но, как ни странно, это меня встряхнуло, вернув к реальности, и помогло кое-что вспомнить…

Например, вчерашнюю вечеринку бывших одноклассников. Это Мила уговорила меня пойти вместе с ней, хоть я и упиралась до последнего. Ну что, скажите, толку встречаться с людьми, которых не любила, не понимала и всегда сторонилась? Когда в прошлом году выпускные экзамены закончились, я, честно говоря, вздохнула с облегчением. И не только потому, что экзаменационная маета, наконец, осталась позади ― главное, что больше не надо было видеться с ними…

Что поделать, но с первого дня, как я попала в эту элитную гимназию, отношения с одноклассниками, увы, не складывались. Из-за папиной работы мы часто переезжали, я привыкла менять школы и всегда быстро находила общий язык с новыми ребятами, но не в этот раз. Не понимаю, зачем только меня перевели именно сюда? И в обычном классе было бы неплохо, а здесь я промучилась целый год…

Быть белой вороной среди толпы мажоров ― поверьте, то ещё удовольствие… Меня игнорировали, унижали презрительными взглядами и насмешками, давали обидные прозвища ― всё это я пережила. Мама с гордостью говорила, что у неё терпеливая и сильная дочь. Она часто повторяла:

– Не унывай, Асенька, никому не позволяй себя сломать, ты всё преодолеешь, я в тебя верю…

Ах, мамочка, ради тебя и продержалась здесь так долго: несмотря ни на что не опускала голову, хорошо училась и забивала на уродов, пытавшихся надо мной смеяться. Плевать на них, зато в этом отстойном классе я подружилась с хорошей девчонкой.

Она мне здорово помогла ― отец Милы был какой-то важной шишкой, и с ней предпочитали не связываться. Так я неожиданно оказалась под её защитой, а всё потому, что у нас нашлось общее увлечение ― мы обе неплохо рисовали и, наивные, даже мечтали когда-нибудь открыть свою студию анимации…

Да и вообще Мила была замечательной девчонкой ― простодушной, светловолосой болтушкой с ясными серыми глазами, принципиально носившей только чёрную «готическую» одежду, так не вязавшуюся с её лёгким жизнерадостным характером. Мне нравилось дразнить её «ведьмой» за постоянно распущенные длинные волосы, сумасшедшую любовь ко всему «тёмному», мистике и серебряным, так шедшим ей, украшениям. Особенно кольцам, которых у подружки было бесчисленное множество.

Она любила смеяться и шутить, поддерживая меня в любой трудной ситуации. Ко всему относилась просто, ни на кого долго не обижалась и зла не держала, обычно утешая так:

– Да брось, Ася, не парься, не обращай внимания на всяких дебилов, жизнь ― короткая штука, чтобы тратить её на такие пустяки как обиды. Забей…

И после этих слов действительно становилось легче. Как же я могла её не поддержать, когда накануне подруга позвонила, буквально умоляя пойти с ней на эту распроклятую вечеринку. Всё дело было в нём, Пите ― Петьке Мешкове, самом популярном парне этого отстойника, в которого, к несчастью, дурочка давно и безответно была влюблена. Её можно было понять ― насмешливый голубоглазый красавчик, вечно окружённый роем прихлебателей и поклонниц, умел произвести впечатление. Мы с Милой в число приближённых к его особе, ясное дело, не входили; меня это не трогало, а вот глупышка страдала, что Пит её не замечал.

Почти год его не видели, по мне ― так и слава богу, а вот Мила уцепилась за этот шанс ещё раз встретиться со своей тайной любовью, и пришлось ей уступить. Договорились, что сходим в школу на часок, не больше ― посидим немного, а потом махнём в кафешку.

Сначала всё шло по плану: встретили знакомых и перекинулись с ними парой ничего не значащих фраз. Мила вертела головой в поисках Пита, я лениво рассматривала гимназию, так и не ставшую мне родной ― век бы сюда не возвращаться… Наконец, на горизонте появился предмет тайного обожания подружки, и она убежала к нему поближе, а я, поискав глазами уединённое местечко, села на маленький диван у стены, рассматривая развешенные под потолком гирлянды из воздушных шариков:

– Вот ведь кому-то делать было нечего ― доставать всю эту мишуру и лезть на такую верхотуру. Спутали сентябрь с декабрём, что ли?

Я злилась без причины, меня всё раздражало: и кокетливые, весело болтавшие девчонки в безумно дорогих платьях и джинсах, и громко хохотавшие над пошлыми шуточками, задиравшие нос мальчишки:

– Ничего не изменилось, как будто не год прошёл, а день: вырядились, словно на показ, и несут всякую чепуху. Скука. Ну, где там Мила? Обещала же надолго не уходить, а сама пропала…

Я открыла банку колы, чуть не сломав ноготь, и, в сердцах ругнувшись на свою чрезмерную покладистость, сделала несколько жадных глотков. Вдруг небольшая группа ухмылявшихся ребят развернулась в мою сторону. Сердце сжалось в нехорошем предчувствии: это были самые отвязные, достававшие ещё в школе типы ― только их сейчас и не хватало… На этой неприятной мысли воспоминания о вчерашнем, а, может быть, сегодняшнем дне резко обрывались…

Внезапно заболела голова, и, сама не знаю зачем ― ведь и так ничего не было видно, я крепко зажмурилась. Страх сменился злостью:

– И какого чёрта тут разлеглась? Что бы ни случилось, это ― не смертельно, пора брать себя в руки и убираться отсюда.

Похоже, ко мне вернулся привычный цинизм. Я медленно приподнялась и, протянув руки к полу, постаралась на него опереться, но, ощутив на пальцах что-то скользкое, остановилась, пережидая новый приступ тошноты:

– Ладно, всё равно ничего не вижу, поэтому, будь что будет ― встаю.

Подбодрив себя таким образом, потихоньку поднялась и, шатаясь, побрела вперёд, туда, где совсем недавно видела окошко, ненадолго мелькнувшее в свете промчавшегося поезда. Я шла в темноте, как слепая, размахивая перед собой руками, осторожно делая шаг за шагом, и совсем скоро упёрлась во что-то металлическое и прямоугольное с выступающей гладкой ручкой.

– Похоже на шкаф или ящик, он, наверное, стоит у стены. Поверну-ка я налево… Впрочем, неважно, в какую сторону, всё равно не видно ― где-то же должна быть дверь, чтобы выбраться отсюда.

Ощупывая правой рукой стену, медленно продвигалась вперёд, иногда спотыкаясь обо что-то подозрительно мягкое. Сжимая зубы, чтобы не закричать, упрямо продолжала идти, пока рука на стене не наткнулась на знакомо очерченный предмет ― выключатель. Немного поколебавшись, я всё-таки на него нажала…

От яркого света перед глазами поплыли радужные круги так, что пришлось зажмуриться и лишь потом осторожно приоткрыть мокрые от слёз веки. Господи, и зачем только я это сделала? До конца жизни буду помнить ту ужасную картину…

В небольшой комнате на грязном полу, словно сломанные игрушки, лежали мои бывшие одноклассники. Вернее, части их тел в лужах крови. Не веря своим глазам, я смотрела на них, кажется, забыв, что надо дышать, в любой момент готовая зайтись в диком крике, но от шока вместо этого тихо повторяла:

– Мама, мамочка, что же происходит? Кто это с ними сотворил, за что? Они же просто дети…

Внезапно я замолчала, потому что голос сорвался от вырвавшегося из груди вопля, больше напоминавшего стон отчаяния, и бившейся в голове страшной мысли, что нелюдь, сотворивший это с ребятами, сейчас находился где-то недалеко, а значит, мог услышать и прийти за выжившей. Вряд ли в тот момент я была способна думать, за меня это делал страх, инстинкт самосохранения…

Оцепенев от ужаса и прикрыв ладонями рот, я повела себя странно: вместо того, чтобы упасть в обморок рядом с телами одноклассников, начала медленно ходить вокруг и негромко звать их по именам. Словно они могли услышать и проснуться от вечного сна:

– Лена, Рита, Верочка, Димон и Сашка-болван, а это, это… Мила? Мила и Пит? Вставайте, что вы тут разлеглись? Ну же, ну же…

Я заревела, вцепившись побелевшими пальцами в залитую кровью блузку, потому что с оторванной ногой моей любимой подружке невозможно было встать, а Пит, красавчик Пит… нет, язык не поворачивается описать то, что с ним случилось. И с остальными ребятами тоже. Их не просто убили ― это было что-то другое, нечеловечески сильное и жестокое, то, что ломало и рвало плоть словно бумагу…

Налитую свинцом голову повело, и, пытаясь удержать шаткое равновесие, я машинально приподняла залитое слезами лицо ― выход оказался совсем рядом. Висевшая на одной петле дверь была не заперта, до неё оставалось всего несколько шагов, но каких… Самых трудных шагов в моей жизни, и я до сих пор не помню, как их сделала.

Лёгкий ночной ветер шевелил мокрые от крови волосы, нежно лаская разгорячённое лицо, словно пытаясь утешить и облегчить горе. Из-за маленькой тучки в ночном небе выкатилась огромная луна, осветив всё вокруг: я стояла на пороге неказистой бревенчатой сторожки, вокруг которой не было даже забора, бессмысленным взглядом всматриваясь в окружавший меня берёзовый лес.

Повисшее над миром безмолвие не нарушал ни тихий стрекот кузнечиков, ни голос одинокой ночной птицы. Меня охватило непонятное безразличие, словно внутри внезапно что-то сломалось, впустив в душу заглушавший боль холод. Мысли текли вяло, будто сами по себе, а ноги тянули тело к земле, призывая его упасть среди этой густой травы, навсегда забыв о только что увиденном кошмаре. Но, вопреки всему, я упрямо сделала шаг к видневшейся в мутном свете луны колонке. Там могла быть вода, и нестерпимое желание немедленно ощутить её вкус на сухих губах заставляло упрямо брести вперёд…

К счастью, шершавый ободранный вентиль не успел сильно заржаветь, и, с трудом, но всё-таки удалось его повернуть. После тонкой ржавой струйки пошла относительно чистая и, благодаря стоявшей весь месяц жаркой погоде, тёплая вода. Опустившись на колени, я кое-как привела в порядок руки и умылась, прополоскав полный горечи рот. Как могла попыталась смыть кровь с волос и блузки и, еле натягивая липнущую к телу мокрую одежду, не замечала ни сотрясавшего меня озноба, ни выбиваемой зубами дроби…

В это время по земле пробежала дрожь, и снова раздался протяжный гудок ― приближался поезд.

– Железная дорога где-то совсем рядом, ― неторопливо, словно во сне, рассудила я, ― если пойти вдоль рельсов, можно добраться к людям, а там уж…

Состав, казалось, вынырнул из тёмной пасти самой ночи, промчавшись совсем рядом, метрах в двадцати от меня, обдав пыльным теплом прилипшие к лицу волосы и разметав их по плечам. Пошатываясь и дрожа, я встала с колен и заплетающимися, словно у пьяницы, ногами побрела туда, где только что в лунном свете мелькали блики в окнах летящего поезда. Сил хватило только на то, чтобы добраться до серебристой насыпи, после чего я опустилась в траву около колючего кустарника и, свернувшись калачиком, закрыла глаза:

– Всё, больше не могу, надо отдохнуть…

Так и лежала на холодной земле, вцепившись руками в мягкие стебли осоки, ища спасения от вновь подступившего головокружения и не понимая, баюкают ли меня объятия ласкового сна, или это равнодушное беспамятство утаскивает разум в свой бездонный чёрный колодец. Главное, что на тот момент мои мучения временно закончились…

Глава 2

Ресницы слегка вздрогнули, но просыпаться совсем не хотелось: голова разламывалась от ноющей боли, а в теле была такая слабость, словно я только что вернулась из похода и, преувеличенно стоная, без сил бросилась на кровать:

– Мамуль, я дома!

Только это был не мой дом: жёсткий, неудобный матрас под спиной, и в руке что-то мешало. С трудом повернув голову, обнаружила стоящую рядом капельницу и присосавшуюся к вене трубку с иглой. Белый в потёках потолок с пыльной лампой дневного света, крашеные стены в мелких и не очень трещинах, а вот и тараканчик куда-то шустро пробежал, спеша по своим делам. И этот ни с чем несравнимый запах больницы… Неужели, заболела ― почему же тогда не помню этого?

Негромко скрипнула дверь, и я открыла глаза. В комнату вошёл молодой симпатичный доктор и усталым, безразличным голосом то ли спросил, то ли просто констатировал факт:

– О, очнулась.

И, поморщившись, добавил:

– Ну, как себя чувствуешь? Тут полиция ждёт не дождётся, когда же ты заговоришь, у них, видно, накопилось много вопросов… Так что держись.

Он неторопливо взглянул на показания приборов, к которым я, оказывается, была подключена, деловито приподнял пациентке веки, осматривая глаза, недовольно хмыкнул и позвал медсестру. Они недолго поговорили между собой, после чего зевающий доктор ушёл, даже не взглянув в мою сторону. «Сестричка» же проявила гораздо больший интерес: пока ставила укол, то и дело бросая на пациентку странные взгляды, полные любопытства и… страха.

– Она меня боится, что ли? За сумасшедшую, наверное, принимает… Неужели я что-то натворила, да и вообще, ― причём здесь полиция?

Но сколько я ни морщила лоб, ничего так и не вспомнила.

Из-за двери раздалось негромкое покашливание, и в палату вошли двое ― худой, совершенно седой мужчина с холодным жёстким взглядом маленьких прищуренных глаз и молодой крупный парень, видимо, его помощник. Очевидно, что «младший» очень старался заслужить одобрение начальника: он напомнил лохматого щенка, восторженно заглядывающего в глаза хозяина и радостно молотящего хвостом в ожидании похвалы или подачки. Только парень был коротко стрижен, лопоух и с румянцем во всю щёку. Без хвоста, конечно, но с таким же, как у собаки, преданным взглядом.

Почему-то подумала:

– Наверняка, практикант. Сразу видно ― подхалим, терпеть таких не могу…

Седой человек не спеша подошёл к кровати, и мне сразу же захотелось спрятаться от него под больничное одеяло. «Практикант» не очень уверенно выглядывал из-за спины старшего, его руки, сжимавшие блокнот, почему-то нервно вздрагивали. Пожилой полицейский, одетый в тёмный плащ с наброшенным сверху белым халатом, дружелюбно улыбнулся, но его глаза при этом оставались совершенно равнодушными. От этой улыбки стало ещё страшнее, и по спине пробежала ледяная струйка пота.

– Как же он похож на мёртвую рыбину ― мерзкий, противный, а глаза ― пустые и круглые. Точно рыба ― только не в чешуе, а белом халате, ― подумала я. Были бы у меня силы ― выскочила в чём была из кровати, убежав без оглядки, ведь эти цепкие глаза уже заочно меня осудили и приговорили. Хоть, правда, и не знаю, за что…

– Вот Вы, наконец, и проснулись, простите, не знаю Вашего имени-отчества. Мы с Сергеем Петровичем, ― он кивнул в сторону «практиканта», ― заждались уже, второй день пошёл. Ну да ладно, главное, что Вы в порядке. Врачи говорят ― жизни ничто не угрожает. Надеюсь, мы сможем поговорить? ― его голос был сладок как патока и так же скользок. Меня чуть не вывернуло наизнанку, и я невольно поморщилась. Это жест от него не ускользнул ― правое веко задёргалось в нервном тике. Однако полицейский продолжил как ни в чём не бывало:

– Я полковник полиции Сироткин Иван Иванович, а как Ваше имя, девушка? ― застыл он в ожидании ответа.

Но я молчала, и не только потому, что этот Иван Иванович наводил на меня панический ужас ― просто не знала, что сказать. Наконец, собравшись с силами, прохрипела:

– Не помню, ничего не помню, ― театрально закатывая глаза и давая понять, что это всё, на что он может рассчитывать. Назвать ему своё имя я не могла при всём желании, а вот спросить, что же со мной случилось ― запросто. И пока он не очухался, поспешила засыпать его вопросами:

– Скажите, где я? Что случилось и как сюда попала? На меня напали и ранили?

Иван Иванович разочарованно отпрянул, его лицо стало унылым, «мёртвые» глаза смотрели сквозь меня, скучая, как будто он и так всё знал. Но, быстро взяв себя в руки, седой полковник снова деланно улыбнулся:

– Ну-ну, не так быстро, дорогуша, ― и от его слов опять скрутило желудок, теперь «рыбе» это явно понравилось. Улыбка Иван Ивановича больше напоминала ехидный оскал. ― Постарайтесь хоть что-нибудь вспомнить, и обещаю, я расскажу всё, что знаю, ― буравил он меня насмешливым взглядом.

Ничего не оставалась, как защищаться, используя древнейшее женское оружие ― слёзы.

– Не помню, ничегошеньки не помню, даже имя своё забыла; поверьте, голова раскалывается… ― и я заплакала, тихо подвывая. На сильную истерику просто не было сил.

Что ж, на этот раз победа была за мной: прибежавшая медсестра вывела посетителей из палаты, померила пульс и давление, напоив горьким лекарством, после которого я быстро успокоилась и уснула.

Новое пробуждение было не очень приятным: невыносимо ныл желудок, хотелось пить и есть, причём сильно. Видимо, я не слишком пострадала, во всяком случае, мой аппетит точно был в полном порядке. В палате стояла удручающая тишина, за окном чернела сентябрьская ночь.

– Ужин, похоже, пропустила ― какая досада… Боже, как же хочется пить ― сейчас осушила бы целое ведро воды. И картошечки бы сюда или макарошек. Что за мучение, ― я застонала, и чудо свершилось: вошла молоденькая медсестра, дав мне напиться из бутылки с трубочкой. Она улыбнулась вполне искренне и по-доброму:

– Бедняжка, ты, наверное, очень голодная, вон какая худенькая ― на лице одни глаза остались. Подожди, принесу поесть что-нибудь мягкое.

И через несколько минут она покормила меня отвратительно холодным протёртым супом, в тот момент показавшимся «бедняжке» просто кулинарным шедевром. В животе ещё голодно урчал несытый медведь, но на душе стало немного веселее.

После ухода доброй «сестрички» я осталась одна и пригорюнилась. Силы ко мне постепенно возвращались, а вот память ― нет.

– Завтра, наверное, опять придёт этот противный Иван Иванович, будет пытать, а в ответ и сказать-то нечего. Этот хитрец явно не из доверчивых простаков. Во что же я вляпалась, раз полиция ходит по мою душу? Где родные и друзья, если они вообще существуют, где мама? Хочу к ней, домой… ― и «бедняжке» вдруг стало так себя жаль, что я зарыдала от тоски и одиночества.

В палату вошла другая медсестра, нахмуренная и злая ― похоже, эти вопли её разбудили. Она молча и с каким-то садистским наслаждением вкатила мне укол, заставив уснуть. А наутро жизнь понемногу начала меняться: в палате появился новый доктор, внимательный и серьёзный. Он сказал, что физически я здорова, но из-за сильного шока ничего не могу вспомнить. Со временем всё пройдёт…

На вопрос о том, как я попала в больницу, немного поколебавшись, ответил, что «пострадавшую» нашли спящей в лесу, за городом у железной дороги. Вся одежда была в крови, а я бредила, постоянно что-то бормоча про одноклассников. Документов при мне не оказалось, и «скорая» привезла меня в ближайшую больницу.

– А полиция тут при чём? ― от волнения я снова задрожала, ― родители разыскивают, да?

Доктор внимательно посмотрел, держа руки в карманах белого халата. У него было очень напряжённое выражение лица, добрые глаза и печально опущенные уголки губ. Помедлив, он осторожно спросил:

– Ты и правда не помнишь, что случилось?

От этого вопроса я всхлипнула, вытирая слёзы:

– Вот и доктор не верит, что же делать?

Наклонившись, он вздохнул:

– Вообще-то, я не должен этого говорить, да, если честно, почти ничего и не знаю. Но слышал, что рядом с тем местом, где тебя нашли, ну, как бы помягче сказать… обнаружили несколько мёртвых подростков примерно такого же возраста. Возможно, ты единственная, кто выжил. Поправляйся, девочка, и пусть память поскорее вернётся. Будь сильной, желаю удачи, а она тебе понадобится, поверь.

Он ушёл, а я лежала, потрясённая его словами:

– Нашли в крови, какие ещё мёртвые люди? Единственная выжившая… ― это было уже слишком, ― зачем только доктору понадобилось так меня пугать? Разве не понятно, каким ударом стали его слова, я ведь и так в шоке. Возможно, он решил, что клин клином вышибают…

Схватившись за поручень кровати, потихоньку подтянулась и села. В груди разливалась ноющая боль, дышать было невыносимо трудно, и голова шла кругом… Я беспомощно глотала сухой больничный воздух, а он никак не хотел двигаться внутрь. Казалось, ещё немного, и не выдержу, умру на месте. А потом внезапно всё прошло ― меня отпустило: дышать стало легче, и голова прояснилась. Потому что я всё вспомнила и упала на кровать, почти теряя сознание…

Так и лежала, уставившись в потолок, кружившийся всё медленнее и медленнее, наблюдая боковым зрением, как вокруг суетятся знакомые медсёстры. Немного подождав, попробовала пошевелить губами, прислушиваясь к звукам собственного хриплого голоса:

– Я ― Ася Трифонова, улица генерала Смирнова, дом пять, квартира восемьдесят два, телефон…

Как заведённая, несколько раз настойчиво повторила имя, адрес и номер мобильного, пока на меня, наконец, обратили внимание и прислушались к словам. И только после этого выдохнула, закрыв глаза. Было слышно, как оживлённо переговаривались медсёстры, кто-то побежал, и из коридора донеслось пиликание набираемого телефонного номера.

– Спасибо, мамочка, что с детства заставляла дочку назубок учить домашний адрес, который, правда, часто менялся. Мамуля, я знаю, что тебя больше нет рядом, но ты так мне нужна, ― я мысленно разговаривала с ней и сглатывала слёзы, ругая себя за это.

Раньше у меня не было привычки плакать ― даже если наказывали или ругали, обижали и смеялись в лицо ― только усмехалась в ответ.

– Ну что за девчонка, и в кого она у нас такая? ― любил, улыбаясь, повторять папа, а мама всегда отвечала:

– В тебя, красавчик, в кого же ещё…

А теперь вот ревела по любому поводу…

― Папа… Что же такое случилось, что я ни разу о нём не вспомнила? Он же, бедный, наверное, сходит с ума. Ещё бы: обещала вернуться не позже десяти вечера, и пропала…

Разговоры вдруг стихли, и я услышала знакомое покашливание. Он пришёл, тот неприятный полицейский, от которого по коже бегали мурашки.