Образование будущего. Университетский миф и структура мнений об образовании XXI века

скачать книгу бесплатно


Тут у большинства людей возникает масса вопросов, и быстро на них не ответить (например: как это суд относится к культуре? Ведь исполнительная власть относится к государству и принуждение к исполнению решений суда – это функция государства). Тем самым даже при беглом обзоре ясно, что многие социальные институты, которые сейчас мыслятся как «государственные» – выстроены неверно и неверно встроены в общество. Как следует встроить в общество систему здравоохранения, если понимать, что она принадлежит к сфере культуры? Никак, ответа нет – пока общество устроено так, как устроено современное общество. Здравоохранение относится сейчас либо к государственным учреждениям, либо входит в сферу экономики. А оно не может работать нормально, пока подчиняется законам функционирования этих общественных сфер. То же относится к образованию. Школы, университеты и пр. – это не области всеобщего, обязательного, принудительного, унифицированного образования по определённой программе с государственными экзаменами и дипломами, свидетельствующими о получении одинакового пакета утверждённых знаний. Это профанация образования – при любой организации процесса. А как надо? Прямого ответа нет, – общество должно быть устроено иначе, иначе должны соотноситься общественные сферы, и следует определить и наладить отношения между общественными сферами. До сих пор не решена проблема отношения между государственно-правовой и экономической сферами, а ведь это только часть дела – им придётся соотноситься со сферой культуры, и вопросов намного больше, чем сейчас обсуждается даже теоретиками.

Например, если взять проблему детских домов, то окажется, что многие мыслят их как часть государственной системы призрения, это такой институт государства в целях государства: для сохранения народонаселения. Как только начинают так думать о детях (и в детских домах, и в семьях), сразу искажаются целевые функции и возникает социальное уродство. Надо определить цели, к чему устремлять преобразования и проекты – иначе не начать работы, не договорившись о целях. Это относится именно к социальной сфере культуры. Она диктует методы, средства, которыми можно достигать целей – если средства не сойдутся у соработников, дела не будет. Это зависит от культуры. У разных социальных слоев было разное устройство культуры, эти культуры были в России уничтожены, а ведь у каждой был свой проект того, как обращаться с сиротами и что следует делать. Население живёт в рамках определенной культуры, и технически употреблённые средства будут не поняты, или будут искажаться, или будут отвергаться и встречать протест и непонимание – если сделаны без учёта принятой культуры. Не «национальной» – об этом особый разговор, а просто «принятой культуры», культуры того, что считается нормальным. В одной культуре нормально иметь «детский дом», в другой – нормально отдавать детей в семьи приёмных родителей, но могут быть и иные решения.

Кроме целей, ценностей, соответствия средств и целей, есть особенные предметные области работы, которые относятся к культуре. Это наука, искусство и религия. Достаточно ясно, что без привлечения специалистов не решить очень многие вопросы – а специалисты относятся вовсе не к государству, а к культуре. У государства свой собственный способ управления и организации процессов (унификация, стандартизация, равенство, принуждение), у экономики свой (обращение к нуждам участников взаимодействия, создание договорённостей и санкций за их нарушение), а у культуры свои способы организации социальной действительности, и главное средство – авторитет. Культура основана не на равенстве, а на элитарности, она управляется пониманием в рамках общей деятельности: при наличии общей цели вес мнения больше у того, кто правильно понимает, что делать, и больше знает о процессе. Авторитет профессионала опирается на знание и умение. Власть, деньги и знание – совсем разные вещи, и в каждом деле они сплетаются особенным образом.

Положение в обществе следует исправлять, не уничтожая культурные институты (как это происходит сейчас: эволюция современных социальных систем состоит в том, что правовые механизмы искажают экономические зависимости, и одновременно всё новые социальные институты из сферы культуры организуются по правилам права и экономики), а напротив, устраивая общество таким образом, чтобы законы функционирования социальных институтов сферы культуры могли проявляться. В противном случае возникают социальные болезни. Что такое авторитет в сфере власти? Это болезнь общества. Как нельзя пользоваться принуждением в решении экономических вопросов, так нельзя пользоваться экономическими или правовыми средствами для решения вопросов культуры. Эти вопросы так не решаются.

Для понимания этой концепции общества, состоящего из трёх социальных сфер, надо очень многое разъяснять, поскольку обычное представление об обществе крайне далеко от такого идеала. Например, совершенно всеобщим является суеверие, что общество состоит из людей. Следующим шагом логики выводят, что люди являются частями общества, его элементами, и потому общество должно ими управлять. Такого рода несуразности насквозь пронизывают современное мышление о проблемах социума. На деле общество состоит из социальных институтов, это они являются его частями – социальные машины. Человек больше социума, он не является его частью. То, что можно различить как мелкие единицы социальных машин – это не люди, а социальные роли. Когда человек работает в магазине или на строительстве, или приходит в магазин как покупатель или в больницу как больной, – во всех таких случаях он выполняет социальную роль, и эти роли в самом деле встроены в социальные институты и в конечном счёте в большой социум в целом, но даже сумма этих ролей не составляет человека. Потому что он остаётся собой и тогда, когда не играет никаких ролей – не ходит на работу, в магазин и в больницу. Это важное положение – что общество не состоит из людей — при всей его очевидности очень трудно объяснить людям, современное мышление привыкло мыслить иначе. Понимание, что человек больше общества, это более сложная система, с более сложным поведением, – даётся очень непросто.

Три цвета времени: новейшая история как поиск места для культуры

Развитие европейской цивилизации в Новое время определялось борьбой двух проектов организации человеческого общества: немецким и английским. Немецкий проект состоял в том, что культурная жизнь находилась под контролем и управлением политической власти. Доминирование власти над культурой сначала было бережно опекающим, незначительно контролирующим, а затем становилось всё более навязчивым и насильственным. Власть, сделав культуру полностью подконтрольной, привела этот цивилизационный проект построения общества Нового времени к краху.

Английский проект состоял в подчинении культурной жизни экономике. Этот проект сейчас является победителем. В этом проекте культура, как уже сейчас очевидно, очень сильно ограничивается в своем развитии экономическими импульсами. По-видимому, в дальнейшем будут испробованы разные способы контроля экономики над культурной жизнью, однако все они, скорее всего, будут неудачными – разумеется, не с любой точки зрения, а с позиции той свободы, которая должна приносить культура человеческому духу и с точки зрения здорового устройства человеческого общества.

Можно подумать о других возможных проектах решения противоречий современного общества. Попытки подчинить культуру импульсам власти и экономики оказываются неудачными. Может быть, имело бы смысл испытать проект равносильных общественных сфер – когда политическая и правовая власть, экономика и культура находятся в равном положении. Каждая сторона общественной жизни сохраняет свойственные ей особенности и не искажает своими влияниями деятельность других сфер.

Очень многие теоретические конструкты об устройстве общества сводятся к власти – какая группа у власти, какими средствами она властвует и т. п. Другая большая группа теорий говорит об экономике – иерархии богатства, отношении с производственными силами, способах производства и распределения и многом другом. Можно отыскать и теории, относящиеся к теократии, о важности следования заветам той или иной религии, о том, как построить общество, целиком устроенное по заветам той или иной священной книги.

Чего не отыскать – это развития идей о том, как правильно должны соединяться сферы власти, экономики и культуры в едином обществе, чтобы это общество было устроено не слишком противоречивым и пригодным для нормальной человеческой жизни образом. Каждый социальный институт сплетён из трёх аспектов – экономики, культуры и права. Но при этом принципы функционирования каждой из таких пронизывающих всё общество систем разные – власть действует одним способом и добивается одного типа целей, экономика другими приемлемыми для неё способами добивается иных целей, и наконец культура тоже действует не так, как другие сферы и с другими целями. Соединение разных типов социальных взаимодействий в общую жизнеспособную конструкцию – трудная задача, о решении которой пока мало что известно.

Это в самом деле крупный проект общественного устройства, такое ещё не было реализовано, не было обществ с таким устройством социальных институтов. Это неиспытанная возможность. Как следует мыслить такое общество, как определить границы общественных сфер, как их разграничить, как следует изменить наличные социальные институты, чтобы они взаимодействовали более правильным образом, какие новые институты следует создать – это всё вопросы очень большого масштаба. И именно поэтому они крайне интересны. Нерешённые эти вопросы уже стоили, по самому скромному счёту, двух мировых войн.

Самые разные принципиальные непонимания сопровождают такую теоретическую систему с самого начала. Например, власть привычно мыслится как власть над территорией, власть над всем, что расположено на этой территории, и отсюда выводится доминирование властного принципа над всеми прочими – на этой территории. Поставлю религию, какую хочу и установлю экономику, какую хочу, потому что я – власть. Так что для развития указанной теории о трёх разных общественных сферах требуется понять, что власть не включает территорию, власть относится только к обществу, это система права. Право регулирует некоторую группу общественных отношений, а другие типы отношений к праву не относятся. На одной и той же территории могут существовать разные власти, люди, относящиеся к разным властям, могут жить рядом – власть начинается не от земли, а от людей.

Это совсем иной образ власти и властных отношений. Власть ничуть не более абсолютна и безусловна, чем экономика или культура. Надо представить несовпадение границ «власти» (допустим: границ государства) и прочих границ, относящихся к разным функциональным системам. В буквальном смысле исчезает единая страна с единственным правительством – просто нет такой реалии. Управление строится в разных сферах жизни независимо. Люди подчиняются неким экономическим договорённостям, принимают на себя те или иные правовые обязательства и ведут образ жизни, свойственный той или иной культуре. В каждой из этих сфер действуют свои закономерности и управляющие воздействия.

Как представление о власти с точки зрения этой концепции сильнейшим образом изменяется, власть более не мыслится как власть над территорией, землей, так радикально изменяется и концепция экономики – по отношению к тому, что мыслят об экономике сейчас. В правильно устроенной экономике не идёт речь о продаже труда человека, потому что человек не продаётся, рабство недопустимо. Отсюда – совершенно иные механизмы образования цен и представления о способах дохода. Исходный пункт для решения вопроса о формировании дохода – потребности человека. За равный труд люди получают разный доход – например, потому что один имеет троих иждивенцев, а другой – нет, или потому, что один из них болен. Экономическая жизнь пронизана не конкуренцией индивидов и фирм, а ассоциациями потребителей и производителей. Те, кому нечто нужно, объединены с теми, кто это производит, и они договариваются, каким образом они могут обеспечить свои нужды. В современных условиях экономика подчинена государству, это должно измениться, хозяйственная деятельность не должна подчиняться государственным и политическим импульсам.

Такая же «логика различий» действует и в других ситуациях. Почему здравоохранение относится к сфере культуры, а не государства или экономики? Потому что в этих сферах общества может быть осуществлен лишь такой подход, который делает здравоохранение бесчеловечным. Когда операции по охране здоровья переходят в руки государства, они применяются ко всем гражданам (или категории граждан) и они всегда оказываются одинаковыми для всех охваченных граждан – это в природе государственно-правовой сферы. А люди разные, и когда к ним применяются одинаковые средства, они реагируют различно – кто-то получает значительный ущерб, а кто-то умирает – в результате проведения операции здравоохранения, которой распоряжается государство.

Можно вспомнить ситуации, когда государство традиционно берёт на себя функции здравоохранения в большем объёме, чем это привычно: обеспечение карантина. Это чрезвычайно жёсткая мера, от карантина страдают многие здоровые люди, это, по сути, убийство многих невиновных ни в чем граждан силами самого общества. Именно так работает государство, и в сколько-нибудь претендующей на нормальность ситуации допускать государство к управлению здравоохранением нельзя. А сейчас во всём мире происходит именно государственное, бюрократическое, юридизированное управление здравоохранением.

Нельзя лечить всех с неким симптомом или комплексом симптомов болезни одинаковым образом – потому что здоровье у людей разное. Поэтому установление регламента, согласно которому при каком-то комплексе симптомов врач «обязан» применять данное средство, данное лекарство – установление такого порядка направлено против здоровья. Эта обычная ситуация, связанная с защитой медицины от юридической активности недовольных больных, является общественной болезнью и её появление связано с неправильным соотношением в обществе медицины и права. Лечение «по справочнику», с помощью компьютерной программы, лечение, которое из совокупности анализов однозначно выводит применяемое лекарство, – не имеет отношения к медицине. Применение лекарственного средства по совокупности данных анализов – это не медицинская, а правовая процедура, в нормальной медицине такая штамповка немыслима. Тем самым дело именно в размещении неких социальных институтов в отношении сфер права и культуры, а не собственно в одном из учреждений правовой сферы – именно в государстве. В обществе глобальная ошибка – размещение социальных институтов из сферы культуры – всех учреждений здравоохранения – таким образом, что они подчинены сфере права.

Точно та же логика в случае суда. Это законы (сфера права) должны быть одинаковыми для всех, а вовсе не суд. Закон осуждает преступление, и потому может быть сформулирован в абстрактной форме, равноприменимой для любого гражданина. Суд же судит людей, а не преступления. И то, что по каким-то признакам кажется одинаковым, для разных людей означает разное. Различие людей, их жизненных ситуаций требует разной реакции общества, и нормальный суд должен, руководствуясь одинаковыми для всех законами, принимать разные решения для разных людей, попавших в общую для них ячейку «абстрактного закона». Суд, который подводит совокупность признаков поступка под готовые статьи закона, суд, который может быть заменён компьютерной программой – не является судом, это болеющее социальное учреждение, приносящее в общество несправедливость. Разное решение для разных людей за одно преступление. Как одинаково лечить всех людей с неким симптомом – это не лечение, а пытка, так и равное наказание для всех за похожий поступок – не правосудие, а мучительство. И здравоохранение, и суд не могут находиться в распоряжении государства, потому что они имеют дело с неравным, с людьми, а государственно-правовая система не способна действовать иначе, кроме как унифицирующе, равным для всех образом.

По этой же причине цифровизация – переход на программное управление, количественная оценка происходящего – губительна для институтов культуры, которые оказываются благодаря таким управляющим программам под воздействиям импульсов правовой сферы (унифицирующим). Это происходит во всех областях, где недопустимо при одинаковых симптомах (признаках) использовать одинаковые управляющие воздействия (медицина, суд, наука).

Поскольку образ современного государства, сидящего на земле и жёстко контролирующего территорию, сильно гипнотизирует, трёхчленное общество могут помыслить лишь в виде небольшой общины. Это понимание соответствует тому, как мыслят понятие «самоуправление». Ему отводят место где-то внизу общества, оно относится к чему-то маленькому – хотя смысл этого понятия совсем не предполагает такого малого размера. Небольшая группа лично знакомых и по соседству живущих людей может быть «такой» (самоуправляемой), но большие общества такого типа кажутся немыслимыми. Хотя бы потому, что современные государства не позволят внутри себя всяких самодеятельных экспериментов с законами, экономикой и т. п. И тут можно вспомнить про местные власти и про локальные деньги, с которыми проводятся многочисленные эксперименты. Тут важно понимать, что это вопросы о способе перехода – одно дело мыслить, как устроено трёхсферное общество, и другое дело – продумывать способы его образования из конкретного устройства общества в неком «сейчас».

Как только речь заходит о таком радикальном переустройстве общества, сразу говорят «невозможно». Это ведь не передача власти от одной группы к другой, не передача собственности (такой, как есть) от одного общественного слоя к другому. Это изменение понятий о власти, собственности и культуре, соответствующие им реалии должны функционировать иначе, – разве такое возможно? Да как за такое взяться? Как вообще можно сделать новый социальный институт? Большинство людей уверены, что вообще эти институты появляются как органы живых существ, в «эволюции», они как-то так от веку даны человечеству, а в истории происходят лишь мелкие вариации – и эти мелкие вариации и являются причинами огромных социальных сдвигов. Как же можно помыслить радикальное изменение социальных институтов, разве такое делается усилиями людей, сознательными усилиями?

Функционирование социального института

Представление о функционировании социального института затруднено многими обстоятельствами. Мешает ориентация на значение слова в языке и словарные статьи – когда наивно полагается, что социальный институт «образование» – это примерно то же, что и значение слова «образование». То есть люди расшифровывают значение слова (что-то вроде «процесс и результат воспитания и обучения в интересах человека, общества, государства») и полагают, что в реальной школе всё устроено для этой цели – и сюда не вписываются зарплаты учителей, подчинение надзорным органам, поборы с родителей и подавляющая бюрократическая отчётность. Мешает также ориентация на документы, когда считается, что нечто работает так, как об этом говорится в законе или каком-то постановлении. Реальный социальный институт лишь в некоторой степени описывается теми нормативными документами, которые призваны кодифицировать его деятельность. Затрудняет дело, конечно, и многосвязность любого института. Он не просто сплетён из нитей трёх цветов (включает правовые, экономические и культурные аспекты), но и участвует в работе других социальных институтов.

Помимо того, социальные машины выстраиваются во многом бессознательно. Это машины имеют отчётливую функциональность, они построены из социальных ролей, то есть как бы людьми, но при этом участвующим в их работе людям не известно устройство машины и её функциональность. Свойства социоматов не даны, их приходится специально изучать. Легенды о «простых» функциях социоматов разрушаются при малейшем критическом внимании. Например, наивная точка зрения, что учреждения высшего образования служат для обучения, рушится сразу, как только понято, что для многих юношей это способ избавиться от армии. Или сделать шаг в карьерном росте. Или завести правильные знакомства. Или отыскать правильного супруга. Таких функций много, одни учебные заведения лучше в одном отношении, другие в другом, иногда их функции сильно изменяются, чтобы совместить прежние образовательные и новые, дополнительные. В общем, относительно любого социомата необходимо исследовать, как он работает, каковы его функции, как они совмещены.

С образованием сплетаются многие другие социальные институты; каждый социальный институт не в пустоте работает, а многими связями вовлечён в работу окружающих институтов, с одними он связан более существенно, с другими – менее. Образование связано с несколькими институтами производства элит, главным образом через установление системы знакомств и брачных связей, которые развиваются у элитариев по мере прохождения образовательных институтов. Образование связано с экономикой, поскольку возможность оплачивать то или иное образование имеется у групп определённого достатка, благодаря чему учащиеся учебного заведения относятся к близким социальным слоям. Эти связи по экономической близости и через образованные сети знакомств поддерживают понимание, вырастающее из обладания общими привычками и общим культурным багажом. Отсюда – облегчённая коммуникация и увеличенная связность людей, имеющих общее образование.

В смысле «нужных знакомств» и «введения в правильный круг людей» вообще не важно, какое образование предоставляется в содержательном смысле. Не важно, чему учатся, не важно, у кого – важно, с кем. Определённое образование в «правильном» месте могут позволить себе только богатые или статусные люди. В активный период жизни, в молодости дети этих богатых людей контактируют с детьми других таких же семей, так что дружеские и семейные связи заводятся среди одного и того же круга «хороших» семей. В результате элита обосабливается от нижестоящих групп общества без всяких насильственных действий. Очень многое в социуме случается, потому что одни люди знакомы с другими, и не случается, потому что у кого-то нет правильных знакомств. Образуется социальный барьер, и важно, что – хотя он формально не обозначен и никаких внешних препятствий нет, – попасть в группу «хороших» людей за барьером не получится. Можно быть талантливым. Можно заслужить те же достижения, что и самые элитные из этой группы, – всё равно на общих основаниях в круг элиты не войти, потому что там важны семейные связи и чувство общей культуры, а внешние достижения лишь дополнительно маркируют элиту, но не являются достаточным поводом для проникновения в неё. Такой образ получается, если представить себе школу или университет без образования; в такой школе как раз то, что преподаётся, не важно и может быть вообще исключено. Эти связи, знакомства и общие воспоминания молодости – это культурный капитал, который крайне трудно и даже невозможно приобрести человеку со стороны, а без такого капитала даже значительное богатство и значительные достижения перекрывают путь в элиту. Таким способом может быть образовано настоящее сословное общество даже без внешнего правового оформления.

В результате для того, чтобы иметь дело с образованием, решать, что в образовании хорошо и что плохо, требуется начинать не с программ, а с социологического анализа устройства социального института образования в данной стране и данном городе – чтобы понять, вот здесь именно вот этот образовательный институт, эта школа или этот университет – он какие функции выполняет? Не в идеале, не «должен выполнять», а – как он работает? После выяснения можно решать, устраивает ли такая работа, такая функциональность, или надо перестраивать, или надо увеличивать эффективность, потому что функция нужная, но в работе данного института она выступает как дополнительная и оттого мало эффективна.

Образование равенства

Очень важной функцией образовательных институтов в современном обществе является то, что они создают культурное равенство. Равенство перед законом – совсем другое дело, а образовательные институты создают равенство, легче всего осознаваемое по поводу различения грамотных и неграмотных. Общая культура, создаваемая ступенью образования, создаёт возможность общения людей и определяет, в конечном счёте, границы социального слоя. Каждая ступень образования создаёт такую площадку равенства – равенство в среднем образовании, в массовом высшем, в «настоящем» высшем. По мере того, как образование становится платным или сопровождается ещё какими-либо условиями (места, происхождения и т. п.), неравенство образования становится наследственным. Пока эта сторона образовательных институтов крайне слабо осознаётся, но уже действует. Действительное равенство в общественных отношениях создаётся всеми тремя сферами общества, и вклад культурного равенства весьма велик.

Равенство в обществе создаётся различными механизмами. Например, в сословном обществе право обозначает границы групп равных: в общем смысле можно сказать, что внутри сословия все равны, неравенство заключается между сословиями. К этому тезису напрашивается множество поправок, были миллионеры-крепостные, были бедные князья, которым приходилось землепаше-ствовать. Это – крайние случаи, но в целом можно сказать, что с точностью до выделения больших народных масс в качестве сословий внутри сословий осуществляется примерное равенство. Оно подкреплено правом, закреплено общей культурой.

С уничтожением сословного общества сложились «демократические» общества, в которых по закону равны все. Однако неравенство сохраняется. С одной стороны, это всем понятное экономическое неравенство, и современная социологическая теория делит людей по доходу, выделяя группы с большим, средним и низким уровнем дохода. Но это лишь одна сторона дела. В современном обществе, которое перестало быть индустриальным и массовым, возникает иное деление на равных между собой. Это – равенство, создаваемое образованием. Люди, имеющие сопоставимое образование – как прежде говорили «десять классов школы» – равны. Равны люди с высшим образованием. Это равенство проявляется в определённом сходстве возможностей, социальных траекториях, карьерных движениях. И оно закрепляется общей культурой.

Это различие людей маскируется демократизацией образования, тем, что называется массовым высшим образованием. Попытка увеличить тенденции равенства, включённые в образование, ведут к дальнейшей демократизации. Один из способов уравнивания – ориентация на среднего ученика. В школе по-разному, но устойчиво караются как отстающие, так и обгоняющие, как менее способные, так и более способные. Современная школа так устроена, чтобы массовый слой был успешен, следует подкреплять именно усилия средних, что автоматически приводит к трудностям для обгоняющих, более способных. Посредственность становится условием успешности образования.

Зачем это надо? Чтобы могли учиться все, чтобы не было отбора, чтобы не оказалось, что дети многих не способны успевать за программой. Это в свою очередь. С другой стороны, такое положение дел является следствием универсализации и обязательности самой программы – она же утверждается принудительной волей государства, а не из личных и частных соображений. Программу должны освоить все – значит, она должна быть такой, чтобы её могли освоить многие, большинство, поэтому она на них ориентирована, а следствие – кары для отстающих и обгоняющих.

Чтобы в образование был встроен отбор лучших, придётся отказаться от всеобщности образования, обязательности. И тогда значительное число учеников окажется не способным к такому образованию. Для них нужно предусмотреть иные пути и типы образования. Чтобы всего этого не происходило, чтобы сохранить всеобщий, демократический тип образования, гарантирующий равенство, приходится жертвовать небольшой частью «более способных». Для их выявления служит институт «спецшкол», он работает вовсе не по всем направлениям способностей, но сам тип задуман для тех самых неуспевающих по причине чрезмерной одарённости. Такова система демократического школьного образования, сейчас привычная и кажущаяся естественной.

Нечто подобное происходит и с высшим образованием, которое становится массовым, демократизируется – и теряет в качестве. Формально говоря, процесс «массового высшего» образования приводит опять ко «всеобщему» равенству, но, разумеется, лишь формально. Наделе выделяется «настоящее» высшее образование – и массовое высшее, для всех. И тогда вся пирамида просто получает надстроенную верхнюю ступень, так что прежнее «обычное высшее» становится как бы средним образованием, общим для многих, для большинства, и внизу – ступенька для тех, у кого всё ещё просто одна школа за плечами. Чтобы образование было демократическим и всеобщим, приходится снижать уровень образования. Если желательно поднять уровень образования, приходится отказываться от всеобщей доступности.

Это не проблемы завтрашнего дня – это уже сбывшаяся реальность. Можно встретить такое описание сегодняшнего школьного образования в России: школа уже распалась натри сегмента: 1. Школы, где пытаются воспитывать этакую элиту. 2. Школы для производства рабочей силы. 3. Школы, задача которых удерживать часть молодежи от окончательной криминализации и маргинализации. То есть элитные школы, школы воспроизводства трудящихся и школы для передержки молодняка. Это уже есть, это уже сделано современным институтом равенства – школой.

Так выглядит современное общество, которое существенным образом делится на страты, определяемые совокупностью уровня дохода и уровня культурных привычек и образа жизни, определяемого образованием.

Равенство граждан – чрезвычайно важный показатель устройства общества. Каким образом равны граждане, насколько равны, сколько существует ступеней неравенства, как они обеспечены и как проявляются, – всё это имеет очень большое значение. И, разумеется, очень важны социальные институты, которые производят наличное равенство (а тем самым – и неравенство). Создавая равенство некоторых, всегда создают определенное неравенство с теми, кто не входит в эту ступень равенства. Эти неровные ступеньки общества могут быть незаметны, но в некоторых обстоятельствах проявляются. Например, даже всеобщее равенство всех граждан страны есть неравенство: граждан и мигрантов, которые ведь тоже обретаются на этой же территории. Так что любой институт равенства – одновременно средство создания неравенства. И вот в современном обществе равенство создаётся преимущественно институтами образования. Так что вместе с правилами наследования институты образования являются, по сути, формирующими институтами всего общества.

Чтобы вглядеться в то, как устроено равенство, можно обратить внимание на отношение к такому качеству, как талант. Вообще-то талант – это фактор неравенства, это разрушение справедливости. Независимо от усилий, затраченного труда, – одному нечто удаётся, а другому нет. Так мыслится талант большинством людей – и важно именно это сложившееся общее мнение, а не исследования по психологии таланта. Важны мнения, а не какое-то иное «на самом деле», потому что именно мнения позволяют заглянуть в психологию равенства и неравенства.

Возможны общества, где таланту не придаётся большого значения – мол, всё достигается трудом и прилежанием. Возможны иные общества, где, напротив, талант крайне ценится и важно демонстрировать чрезвычайную лёгкость в выполнении заданий. В России в XXI в. – возможно, в связи с общим падением ценности интеллектуальных умений и культурных навыков – сложилось мнение, что талант не является чем-то определяющим и таким уж важным. Очень многие люди считают себя или своих детей одарёнными, талантливыми. Но при этом они убеждены, что для успеха в жизни, для успешной карьеры наличие таланта не важно. Гораздо важнее сила, внешние данные, лидерские качества и умение рисковать. Разумеется, это не совершенно всеобщее убеждение, но так думает значительное большинство людей.

Оказывается, представление о таланте сильно связано с тем, о каком социальном слое будет идти речь. Это не нечто «случайно» падающее на того или иного ребенка, не дар судьбы, выделяющий кого-то среди прочих равных – талант мыслится иначе. Мыслится примерно так, что степень одарённости детей напрямую зависит от того, какой доступ его семья имеет к определённым ресурсам. Проводились исследования представлений о таланте, и оказалось, что чем выше статус, образованность и доход семьи, тем амбициознее и увереннее в себе растущие в ней дети. Чем больше «дано» данной семье различных ресурсов, чем больше получают дети в этой семье – тем, как считается, талантливее будут дети, талант добавляется в придачу к благосостоянию и высокой ресурс-ности.

И совершенно иное отношение к таланту, если речь идёт о бедной среде, о тех, у кого ресурсов нет – и о них так думают, и они сами так думают о себе. Они думают: талант совершенно не важен, талант – это не про нас, не про таких, как мы. Само понятие талантливости, одарённости оказывается за рамками того, как следует говорить о бедных, о людях с малым количеством ресурсов. Нет представления, что талант – это счастливый билет, с помощью которого удастся сделать быструю карьеру, подняться по социальной лестнице. Напротив – «талант не для нас», на него нельзя надеяться и опираться, это только мешает. Встречаются разные позиции – и та, что хоть чего-то добиться можно лишь упорным трудом, и та, что талант мешает, отвлекает и создаёт добавочные трудности, и та, что важен не талант, а, скажем, пробивная сила и волевые качества.

Из такого отношения к таланту (шире – к множеству интеллектуальных способностей) вытекает и отношение к образованию. В более высоких слоях образование – путь наверх, это добавление к имеющимся ресурсам, то, что по статусу положено, что во многом само собой разумеется «для таких, как мы». А для людей из низких слоев это нечто лишнее, ненужная нагрузка, добавочный труд. Люди из низкоресурсных социальных страт не ориентированы на образование и – часто – даже на профессиональный рост. Они не собираются получать образование, если его принудительно не навязывают, а навязываемое считают несправедливой нагрузкой, бесплатным трудом для чужих целей.

Соответственно, когда создаются частные учебные заведения, которые принимают «особенно талантливых» детей – это всегда социальный акт, идущий вслед за устройством мнений в данном обществе. Неверно мыслить так, будто среди равных детей отыскивают объективно талантливых и дают им возможности развития. В конкретных социальных условиях действие «принять в колледж талантливых» выглядит иначе. Детально описывать функционирование такого института нет надобности, можно лишь кратко указать некоторые очевидные черты. Например, свою талантливость будут проявлять и показывать дети из относительно ресурсных семей, прочие будут талант скрывать или он будет неразличим по тестовым заданиям в силу предшествующего поведения ученика. В такие колледжи будут поступать достаточно «ресурсные» дети, потому что то, что там называется «бесплатным» образованием, оплачиваемым спонсорами – по реальным деньгам, которые всё же надо заплатить, в несколько раз дороже месячного дохода действительно низкоресурсной семьи. Условия в детском коллективе, поддерживаемые коллективом педагогов, будут ориентированы на поведение, характерное для высокоресурсных групп и т. п.

Можно считать такое положение дел нормальным, можно пытаться его изменить – но следует хотя бы понимать, как устроены социальные институты, имеющие дело с «равенством», «талантом» и пр. Когда заходит речь о том, что следует создавать интеллектуальную элиту страны, или заходит речь о «спасении культуры», – во всех таких случаях рассуждения добираются до создания специальных образовательных учреждений. Обычно при этом основное внимание уделяется вопросам финансирования, а ещё – педагогическому корпусу («мы наберём лучших учителей»). Однако оба эти фактора вместе – даже не половина дела. Чтобы построить элитную школу, надо хорошо представлять цель («хорошее образование» – это не цель) и устройство образовательной машины, которая должна приводить к достижению именно этой цели. А также – понимать, как устроены представления об образовании и сопутствующих качествах (таланте) в данной стране и данной культуре – от этого зависит решение множества вопросов (способ отбора в данную школу, структура испытаний, устройство обучения, система мотиваций и пр.).

Тем самым население не однородно по отношению к таланту, к желанию и возможности получить образование. Одни полагают это обязательным, необходимым – и не особенным действием, а просто элементом, присущим образу жизни данного социального слоя. Другие хотят быть «как все» и получать массовое высшее, с которым через некоторое время будут брать на должности не выше «менеджера торгового зала». Люди заранее уверены, что прочее им недоступно, если попытаться – обманут и будут издеваться, и в их исходном социальном слое «не поймут». Это – создание культурного неравенства, которое имеет тенденцию стать наследственно (в рамках социального наследования) закреплённым.

Такие социальные установки сказываются, конечно, на рисунке карьер тех, кто происходит из данного социального слоя. Границы между слоями не наглухо закрыты – ребёнок из бедной семьи может попасть в элитную школу и элитный вуз, для этого есть социальные механизмы – места «для талантливых», спецстипендии и пр. Но среда будет отталкивать чужеродное, будет катастрофически не хватать знакомств и понимания правил поведения в среде. Своя, родная среда будет в качестве высших социальных умений рассматривать силу, нахрапистость и рисковость.

И это только игра социальных напряжений между образованием, талантом и равенством. Есть и другие важные ценности, с которыми связано образование – например, важнейшая вещь: здоровье. Это отдельная огромная тема – связь образования со здоровьем. Чтобы выйти из гипноза тривиализующих представлений, можно сказать: современное образование и здоровье – это противоположные вещи. Хорошее образование часто подразумевает испорченное здоровье (хотя хорошее здоровье не подразумевает плохого образования). Что следует сделать в образовательных учреждениях для сохранения здоровья учащихся – это крайне непростой вопрос. Например, сохранение здоровья прямо противоречит мощнейшей современной установке на раннюю специализацию (с дошкольного возраста). И многие родители, даже осознавая проблему, делают осознанный выбор – лучше социальная успешность (конкурентное преимущество перед профессионалами в хорошей профессии), чем здоровье.

Образование как социальный институт оказывается клубком проблем, который не осознан и не понят, та же связь здоровья и образования (либо – либо) не осознана должным образом, хотя, по сути, требует перемен в устройстве образовательного института, а затем и изменений во всём устройстве общества. В устройстве социальных институтов есть такие негласные зависимости, которые достаточно известны, но мыслятся как локальные неудачи, а не как закономерности. Это и связь здоровья и образования (получаешь хорошее образование – оказываешься больным), и – например – связь семейного положения и работы в науке (устойчивость семейной пары и грантовая организация научных исследований противоречат друг другу). Эти неизвестные или недоосознанные противоречия пролегают между разными институтами, противоречия институтов проявляются в их интегрирующем центре – человеке. Один институт требует от человека одного, другой – противоположного, и надо либо изменить устройство социальных институтов, либо переживать их противоречивость как собственную несчастливую судьбу.

Помимо внешних противоречий социальных институтов, есть и внутренние. Недостаточно выяснено и осознано, как именно взаимодействуют различные интеллектуальные способности в процессе образования, как соотносится то, что поддерживает и развивает школа, с действительным развитием различных способностей учеников.

Лестница интеллектуальных умений (о переходе между средней и младшей школами)

Всматриваясь в то, что происходит в школе, можно обнаружить, что школа не учит мышлению, она передаёт сумму знаний. Предполагается, по-видимому, что способы обращения с этими знаниями придут как-то сами собой, вместе с решением задач. Между тем эти ожидаемые мыслительные умения сами собой не приходят. Ведутся долгие споры, что именно существовало в прошлой культуре, что позволяло научиться мышлению, чего не хватает теперь, однако печальный факт в том, что выучиваются мыслить очень немногие ученики, и восполнить лакуну на месте мышления не удаётся потом на более поздних ступенях образования.

Относительно умения мыслить многие возлагают надежды на математику. Однако она была прежде и есть теперь, а ситуация изменилась, хотя математику весьма многие успешно осваивают (хотя, говорят, алгебру – хорошо, даже лучше, чем раньше, а геометрию – заметно хуже). Иногда высказываются идеи, что прежнее умение думать воспитывалось занятиями латынью. Латынь – язык с чрезвычайно логичной грамматикой, воспитывающий в говорящем на нём логику, и с другой стороны – это мёртвый язык, его нельзя учить, разговаривая с носителем, его учат, отделяя грамматику и изучая её в чистом виде – а грамматика чрезвычайно способствует развитию логического чувства.

Впрочем, гипотез много, а факты состоят в том, что всё чаще ученики не развивают логического чутья, не умеют провести обобщения и т. п. Школа не учит понятийному мышлению, ученики не умеют создать понятие, не понимают, как понятие работать может и как – нет. В целом можно сказать, что развиваются лишь мышление в ассоциациях и комбинаторное мышление. Это – то состояние мышления, которое развивается примерно к 7-му классу и затем остаётся примерно таким на всю жизнь. Это очень неприятная правда, и выговаривают такие вещи нечасто. Отсюда следует, что в большинстве своём нас окружают люди с мышлением на уровне едва не начальной школы, хотя они занимают самые разнообразные места в социуме и выполняют разные социальные роли.

Эта ступень развития интеллекта, – между ассоциацией, запоминанием и комбинаторикой, и следующей ступенью, связанной с понятийным мышлением – не преодолевается очень многими. Между людьми пролегают не количественные различия (выражаемые в баллах теста IQ), а качественные различия в способе интеллектуальной деятельности. Так что, кроме остановившихся на уровне 3-5-го класса, вокруг много тех, кто стоит на уровне 8-9-го, но уверен, что у него совершенно нормальное и весьма развитое мышление, с которым он готов решать любые жизненные задачи.

Разумеется, общество сейчас выстроено так, что эти различия в мышлении не отражаются в социальных ролях. Не существует препятствий, которые бы не позволяли людям с таким мышлениям выполнять какие-либо социальные роли, хотя это просто образовательный брак. К сожалению, это же касается социальных ролей учёного, исследователя и т. п. С этой особенностью связано замеченное многими неумение многих ученых обобщать, внимание к детализованным различиям и отказ замечать широкие системные сходства. К сожалению, это более чем обычная ситуация. Но, разумеется, в других областях деятельности ситуация ещё хуже.

Очень интересная тема, которой практически не занимаются, касается способов, с помощью которых люди приспосабливаются и выполняют задания одного интеллектуального класса, пользуясь интеллектуальными навыками иного, более низкого класса, то есть «обманывают интеллект» или, если угодно, проходят тест Тьюринга, не являясь – в определенной степени – разумными. Можно было бы изучать этот феномен «казаться разумными» в исполнении нормальных людей. По-видимому, очень помогают в решении такой задачи речевые навыки. Гений языка выполняет операции за пользователя. Благодаря выученному языку человек может, например, пользоваться обобщениями, произвести которые он не может и понять правильное функционирование значений в этом случае он тоже не может – но речь выглядит так, будто операция обобщения проведена. Иногда это называют «вербальным понятийным мышлением», речь как бы ведёт рассуждение и удаётся достигать верных выводов, даже если нет понимания, почему их удалось получить. Помогают мышление ассоциациями и операции шаблонами. Самому человеку крайне трудно убедиться, что он не владеет интеллектом – обычно люди убеждены, что они могут «всё», просто им какие-то вещи «не нравятся». Прикоснуться к постановке задачи можно, обратившись к исследованиям интеллекта животных. Споры о том, могут ли обезьяны овладеть речью, дискуссии по поводу зеркального теста (опознание себя в зеркале), исследований интеллекта муравьев и многие другие работы показывают, как непросто принять решение, владеет ли некто интеллектуальной способностью. Относительно человека решить такой вопрос не проще, а намного труднее.

Развитое мышление не возникает само собой, подобно здоровому телу, – за счёт природных сил. Такому мышлению надо учиться. А вместо него, если такого мышления нет, в обыденной жизни можно использовать другие средства. Помогает хорошая память: не видел ли чего-то подобного? Видел – действуй по шаблону. Помогает устройство языка – говоришь слова, не понимая их смысла, а для собеседника собирается осмысленная картина и кажется, будто тот, кто говорит – понимает, что говорит. Помогает визуальное мышление, в младшей и средней школе преобладают наглядно-образные формы мышления, с которыми человек может остаться на всю жизнь. А преподавание – как удачно! – пытается перевести урок в визуальную форму: плакаты, графики, рисунки, видео-уроки. Поэтому на вопрос в голове всплывает картинка (хорошая память), достаточно пересказать, что на этой картинке (владение языком), – и возникает впечатление понятого материала обучения. Преподавание избегает теоретизирующих обобщений, для понимания которых нужен особый труд работы с теорией, и потому впоследствии взрослый уже человек не способен работать с теоретической составляющей мышления. У него всё сводится к конкретным примерам, и дальше этого мышление пойти не может: способности не развиты.

И это на всю жизнь. Конечно, всегда есть исключения, есть одарённые люди, которые многого могут достичь не то что сами, а даже вопреки неблагоприятной среде. Есть люди, которые могут сами выучиться теоретическому мышлению уже взрослыми, и вообще много чего бывает. Но если речь идёт о большинстве, о том, что обычно и в этом смысле нормально – ситуация совсем другая. В середине средней школы, примерно к 7-му классу, складывается тот тип мышления, которым человек будет обходиться всю дальнейшую жизнь. Окно способности закрывается. Наглядно-образное мышление закрепилось к этому времени? Всё, и в сорок, и в пятьдесят ничего, кроме лепета такого рода, человек произвести не сможет. Закрепились автоматизмы вербального мышления? Человек во всех ситуациях, когда надо думать, будет отбалтываться, у него отлично поставлен речевой поток, он может говорить ни о чём, сам он не понимает, что из него выговорилось, и всё это используется для имитации деятельности мышления. Дальше опоры на вспомненный пример и упрямого цепляния за конкретный этот пример он не сдвинется ни в каких имеющих отношение к мышлению ситуациях. Окно способности закрылось, он теперь навсегда такой. И даже понять свою мыслительную недостаточность человеке не сможет – ему нечем.

На школьный возраст приходится несколько таких ступенек, несколько окон возможностей, когда надо успеть и научить, чтобы можно было потом развивать дальше. Например, есть ступенька между начальной и средней школами, между 4-м и следующими классами. В начальной школе детей социализуют, чтобы они могли находиться в школе и заниматься на уроке. Им дают начальные интеллектуальные умения: писать, читать, считать. Эти задачи для детей современной культуры не являются интеллектоёмкими, эти задачи решаются даже у детей с нарушениями речи и психомоторными нарушениями. Эти умения обратной связью влияют на многие психические функции, но к интеллекту они не требовательны. Дети, умеющие читать, писать, считать, вполне могут находиться на допонятийном уровне развития мышления. Такой интеллект не понимает различия изолированных и пересекающихся понятий, не отличает частное и общее, не умеет выделять главное, не понимает, что такое существенные признаки, типизация происходит произвольно и субъективно, по важным для ребенка «корыстным» признакам – по привлекательности или непривлекательности, по функциональной роли в данной ситуации и т. п. С таким мышлением дети идут дальше, в среднюю школу, и там у них не развивают понятийное мышление, а просто предъявляют задачи, для решения которых можно воспользоваться понятийным мышлением. А можно не воспользоваться?

Крайне мало известно о наличии разветвлений в «дереве» развития интеллекта. В большинстве исследований интеллект понимается как лестница прогрессирующих навыков и почти нет упоминаний о серии отставших компенсирующих форм, о ветках разного качественного содержания, когда на одном уровне оказываются несводимые друг к другу линии и т. п. Одну и туже задачу можно решить разными способами, и эти способы иногда относятся к совершенно разным типам интеллектуальных умений, одни – весьма высокоразвитые, другие – рудиментарны. Например, можно обратить внимание, сколь многие люди при столкновении с новой для себя интеллектуальной деятельностью (скажем, обучение работе на компьютере) просто пытаются запомнить все варианты происходящих событий, они не пытаются понять логику происходящего, а «идут по хлебным крошкам», действуя «как в прошлый раз». Таких «отставших» способов решения задач довольно много, можно обнаружить целые ветки интеллектуальных умений низкого уровня, используемых вместо «подразумеваемых» более высоких и «адекватных задаче» умений.

Выше этого уровня, где идут игры с памятью, примерами, наглядностью и словесными формулами, находятся другие – тоже не самые высокие. Например, выше лежит умение выделять существенный признак системы. По сравнению с нижележащими уровнями это прямо-таки магическое умение, это выглядит как «понятийная интуиция», при всём многообразии окружающих условий человек способен «прозревать» существенный связи и «интуитивно» понимать происходящее, предсказывая важные следствия. Ещё выше лежат всякие умения, сейчас обобщённо называемые «системными», когда взаимодействие разных существенных факторов становится внутренне понятным и позволяет предвидеть нетривиальные следствия обычных сплетений обстоятельств. Ещё выше лежит переход от статичного мышления к динамичному, когда отдельные понятия обретают движение и все эти «существенные качества» и «системные эффекты» изначально воспринимаются в динамике. Примерно на том же уровне находится «потеря предметности», когда мышление больше не привязано к предмету и работает с отношением между предметами мышления.

И это только индивидуальные формы интеллекта, а если прибавить групповые, получится много более сложная система. Например, многие люди обладают абстрактной формой понятийного интеллекта, но не способны на этом же уровне работать с собственными эмоциональными состояниями. Или компенсируют недостаточность абстрагирующих логических навыков – визуальным мышлением. Или работают внутри статичных символических схем – запомненных определений и стандартных операций, не умея привести понятия в движение.

Эта череда умолчаний, сопровождающая разговоры о школьном обучении, дополняется ещё одной лакуной: почти не говорится о вреде, получаемом от образования. Не бывает абсолютно положительных изменений, изменение практически любого свойства целого влечет за собой регрессивные изменения каких-либо иных частей. Можно мириться с частичными потерями, можно всё равно оценивать полученное положительно, но о потерях надо хотя бы знать.

Получение определённых интеллектуальных навыков ухудшает развитие определённых других способностей, каждый навык препятствует развитию группы других. Вменяемое образование возможно, когда преподаватель представляет, что именно он развивает и что угнетает на каждом шаге. Хорошо бы знать, чему препятствует обучение письму, чтению, счёту в определённом возрасте. Раннее специальное обучение закрывает очень многие возможности. Вроде бы есть мнение, что современное обучение в младшей школе подавляет навыки пространственного мышления. Но не найти источников, где было бы сказано, что именно подавляет визуальное мышление, с чем связано нарушение музыкального восприятия и т. п. Например, хорошая ассоциативная память мешает развитию абстрактного мышления. Имея возможность «просто запомнить», ученик не пользуется сложными формами организации памяти. Но простое запоминание последовательности не даёт возможности произвольно оперировать частями запомненного: выделить главное, воспроизвести произвольный фрагмент вне всей цепочки запомненного и проч. С другой стороны, недостаток памяти заставляет перейти к более абстрактному мышлению, но высшие уровни абстракции будут закрыты именно недостаточностью памяти. Недостаточность памяти может быть компенсирована сложными свёртками запоминаемого материала, его структурированием, для чего нужны высшие способности мышления.

Тем самым можно видеть сложные зависимости между разными «путями интеллекта», которых – несколько, которые разветвляются и иногда сливаются, от каждого пути отделяются несколько путей редукции данной функции и частичной компенсации – восстановления её особыми средствами с выходом на следующий уровень, но с иными возможностями; это совершенно неисследованная тема. Это – тёмный подвал кажущейся столь ясной и понятной темы школьного образования. Туда не ходят, там страшно.

Дело не только в том, что раннее обучение счёту сказывается на жизни чувств и образности мышления, и прочих корреляциях такого плана. Крайне мало известно о том, как тело влияет на мышление; то, что человек ест и пьёт, как он проводит время – сказывается на возможностях мышления, и тем более – культура, к которой принадлежит человек. Там имеются сложные зависимости и компенсации, некоторые грани можно перейти, сняв ограничения – но это требует трудов. Это – важнейшая тема свободы мышления, насколько человек сам владеет своими мыслями. Свобода мышления сильнейшим образом ограничена – не только тело, пища и культура, биохимия и диета, свободу мышления ограничивает язык; структура желаний; сила или слабость воли. Умение сознательного мышления доступно далеко не всем, для большинства мышление – штука непроизвольная и интуитивная, причём среди таких людей могут быть и очень умные (как рождаются люди очень сильные от природы), но эти люди не обладают свободой мышления. И вся эта сложнейшая картина завалена грязью непонимания и иллюзий, создающая общий фон якобы однородной интеллектуальной способности.

Такие вещи практически невозможно дидактически излагать, это слишком мало изучено и есть лишь отдельные не слишком достоверные мнения. Однако именно это «болото» скрывается под радостной убеждённостью, что со школой всё в целом ясно. Надо деток туда пораньше отдавать, чтобы они получили там в головёнку побольше хороших добротных знаний. В этом сумрачном лабиринте, которым потихоньку занимаются детская психология, педагогика и ещё несколько наук, мы пока не знаем даже основных коридоров. Обычная школа уверенно строит над этим лабиринтом свои простые и понятные схемы обучения начальных и средних классов. А потом получаются когорты учеников, которые «вдруг» чего-то обычного не могут. То ли окружающая культура изменилась, то ли заболели все чем-то, то ли те, кто тревожно говорит об изменениях, сами дураки, да вот они уже и померли, а вокруг всё по-прежнему, нормально, и лишь оставшиеся старики рассказывают сказки.

Сказки? Например, что в прежние времена были такие люди, которым было достаточно взглянуть на предмет перед собой, а потом они могли, отвернувшись от него, детально рассказать, как он выглядел. И, говорят, это была обыденная способность, это почти каждый мог. Сказки, конечно. Так и называются: «Сказки о способности представления». Есть ещё «сказки о способности воображения», да и другие сказки тоже есть. Вот хотя бы о смысле понятий – якобы в прошлом люди могли из самих понятий извлекать представления о свойствах, в явном виде не упомянутых для этих понятий. У них была такая «жизнь понятий», так что в их мышлении понятия жили, вели себя, проявлялись, и такие люди могли, посмотрев на эту жизнь понятий, значений, предсказать, что такие-то вот понятия могут себя проявить и вот таким образом, хотя из явно полученных ими данных этого не следовало.

Как это вообще возможно? Откуда берётся эта сказочная жизнь понятий? Ведь у нормальных людей всё иначе: у них есть признаки, символически связанные в понятии, и чего в понятии нет, тому и взяться неоткуда. Однако это совсем разные вещи – понятия могут возникать разным образом и называются так совсем разные вещи. Те понятия, о которых речь, – «живые» – не сводятся к словесной формуле. Они оживают, когда попадают в систему иерархических связей, в систему отношений с другими понятиями. Тогда и начинается жизнь понятий – они «сами» объединяются в некоторые связанные группы, одни притягиваются к другим, отталкиваются от иных, создают полярные структуры или длинные ряды переходов. Между ними образуются всё новые связи, а главное – понятия не остаются неизменными. Нет смысла говорить, что это элементы и система их связей – с каждой установленной связью между понятиями каждое понятие меняет смысл, ему что-то добавляется и что-то изымается. Говоря самым общим образом, понятия включаются в систему категорий, в одну огромную классификацию, которую можно назвать «картиной мира». Это и есть жизнь понятий, так что, обдумывая понятие (приводя его в связь с другими понятиями), человек получает новое знание, которого изначально в этом понятии не было.

Тут возникает множество вопросов. Если современная культура не способствует развитию таких способностей мышления – а надо ли у школьников такое мышление развивать? Многие школьники учатся чтобы хорошо жить, а не чтобы спасать мир. Или: откуда взять учителей с такими способностями к обобщению и работе с понятиями, если утверждается, что большинство людей к этому не способно? Как отличить наличие этого редкого умения, если в целом культура его не развивает и не способствует, – есть ли тесты, определяющие наличие такого мышления надёжно? А где такое мышление будет использоваться, ведь если его нет у большинства людей, значит, в большинстве работ можно обойтись без этого мышления? А не является ли такое мышление необходимым лишь для редких специальностей, например, для учёных? Допустим, какие-нибудь области математики или лингвистики требуют именно таких способностей. Но это ведь очень небольшое число узких специализаций научной работы. Всем остальным, получается, такое мышление не необходимо? По крайней мере для работы. Тогда: а верно ли что, что основной задачей школы является введение в систему научных знаний? С этим согласны все родители школьников? Может быть, многие не собираются иметь отношения к науке и удовлетворились бы кратким популярным рассказом без вникания в основы научного мышления? Если же преподавание не должно иметь основной целью введение в науку, а лишь одной из дополнительных целей – ознакомление с общей картиной мира и демонстрацией ряда картинок, возникновением которых цивилизация обязана науке, – то нет необходимости в развитии мышления такого рода. Без развитого мышления люди вполне могут представлять себе яркие образные картинки, имеющие отношение к тем или иным научным операциям, они могут эти картинки запоминать, они могут заучивать наизусть научную информацию, положенную в рамках той или иной программы. Но понимать, почему всё это вот так связано и как выводы зависят от данных, – они не могут.

Тут – проблема выбора. Не научившись думать в подростковом возрасте, очень трудно научиться собственными усилиями, без помощи и в возрасте более позднем. Что в жизни будет открыто таким умением мышления, в каких социальных ситуациях мышление, напротив, помешает – это всё сложные вопросы и решают их родители за своего ребенка, вместе с учителями. Но по крайней мере надо знать о существовании таких проблем, надо понимать, на какой уровень мышления рассчитано определённое конкретное образование в данной школе. Именно для того, чтобы можно было выбрать: да, я за своего ребёнка решаю, ему не нужны эти головоломные мышления, и так неплохо; или: я решаю, моему ребёнку не будет отказано в умении мыслить, я сделаю так, чтобы он мог мыслить и решать сам. Обучение мышлению позволяет человеку самому направлять процесс мышления, ставить себе интеллектуальные задачи, если же такого обучения не было, наличные способности мышления («естественно развившиеся») направляются либо внешним требованием, либо случайностями и капризами возникшего интереса; это непроизвольное и несамостоятельное мышление. В этом случае человек не владеет собственным мышлением, ему об одном «думается», а о другом – нет. Чтобы такие выборы относительно обучения мышлению можно было делать, нужно разнообразие школ – в одних такому учат, в других нет, и нужна информация – где именно и как учат. Сейчас же в этом месте – безмолвие, это совершенно неизвестная область.

Сколько людей владеет способностью мыслить хотя бы на уровне сложных обобщений, абстракций? В немногих источниках, посвященных это теме, называются разные доли: 5 %, 10 %, 30 %. Так было ещё в конце XX века. А сейчас? Данных нет. Данные можно получить, с другой стороны, спрашивая не о числе умеющих талантов, а о числе неспособных. Какая доля выпускников школ владеет продвинутыми навыками чтения? Счёта? Речи? Иногда можно встретить данные: пятая часть выпускников едва складывает слова, при этом смысл прочитанного только что текста остаётся им непонятен. Многие говорят так, что на любой работе, связанной с развитыми навыками речи (агент на телефоне, предлагающий нечто клиентам) их приходится переучивать – они буквально не умеют говорить. Пересыпанное междометиями словесное бурление, которым общаются между собой, непригодно в качестве нормальной речи, передающей какую-то информацию. Надо менять темп речи, структурировать её, вставлять подобающие случаю обращения, иметь план беседы… В общем, приходится учить говорить и читать. О высших умениях нет речи.

Выше понятийного мышления, умения обобщать, выше теоретического мышления, для которого нужны ресурсы в виде «логической памяти», лежат более высокие интеллектуальные умения. Например, это свобода мышления и его произвольность, когда человек умеет распоряжаться своей мыслительной способностью. Он не идёт вслед за ассоциациями, его не гипнотизирует набор данных («условия задачи»), его не отвлекают происходящие изменения – он может осознанно выбрать задачу и провести её решение. Это созданная хотя бы частично собственными усилиями картина мира, благодаря чему можно ранжировать риски и возможные удачи, оценивать редкость и важность происходящего. Это хотя бы начальные представления о своих способностях и особенностях, что даёт возможность хотя бы первых робких шагов в области самооценки.

То, о чём шла речь в связи с проблемами начальной и средней школы, может быть названо лестницей интеллектуальных умений. Где-то наверху имеются плохо известные пласты высших интеллектуальных умений, а внизу – вроде бы привычные всем низшие интеллектуальные умения, которые должна развивать школа. Есть отдельные методологические разработки, которые умеют это делать; в подавляющем большинстве школ этим не занимаются и большинство выпускников не владеют базовыми интеллектуальными умениями – если человек от природы не имеет большого интеллектуального таланта или если он не происходит из семьи, где его помимо школы научат этим умениям. Раз речь о семье, легко понять: такие умения привязаны к социальным группам, в одних социальных слоях эти умения передаются самым естественным образом «с молоком матери», в других они могут быть получены лишь упорным трудом, если школа берёт на себя труд учить этому.

Известно, что социальное устройство общества в истории изменяется, одни группы пропадают, другие возникают, меняются их отношения и численность. Значит, можно спросить: а связано ли устройство высшего образования с развитием интеллектуальных умений? И только ли в высшем образовании дело? Социальный мир откуда-то получает сведения об устройстве мира, которые транслируются «всем» членам общества, где-то разрабатываются эти самые интеллектуальные умения, откуда они попадают в сложные методики развития мышления в школе. Где всё это происходит? Откуда в общество излучаются плоды интеллектуальной работы? Где находится центр интеллектуальной жизни общества?

Смещение центра интеллектуальной жизни

Если мы будем рассматривать историю за последние сотни лет, то увидим: центр духовной и интеллектуальной жизни общества перемещался от религии к науке, из монастыря в университет. Ещё в XVIII веке этот центр находился в религиозной жизни с её социальными институтами; происходили обсуждения, яростные споры о том, может ли религия быть в центре духовной жизни образованного человека. С XIX века этот центр переместился в науку – её мнения по вопросам устройства мира стали определяющими, вызывающими безусловное доверие. Здесь речь не идет о том, все ли теперь атеисты – понятно, что нет. Речь о другом: как только у общества возникает вопрос об устройстве мира, авторитетным считается мнение науки, а не религии. С XIX в. исследовательский университет стал центром духовной и интеллектуальной жизни общества.

Сейчас ситуация опять меняется. Став массовой профессией и технологической силой, получив экономическое значение – наука отдаляется от центра духовной жизни XXI века. Пока она имеет наибольший авторитет – но всё чаще можно наблюдать, что в решении мировоззренческих вопросов мнение науки оказывается не самым важным. Наука стала очень разной, поле науки очень широко – и под крышей этого социального института скрываются очень разные мировоззрения. Как религия никуда не исчезла после XVII–XVIII вв., так и наука, конечно, не исчезает. Но всё чаще можно видеть, что интеллектуальные траектории определяются вопросами, не имеющими отношения к науке.

И тогда возникает важнейший вопрос – что вместо неё? Наука не стала «менее истинной», но если в XIX веке передовые молодые люди бросались в неё, как в прорубь, надеясь отыскать ответы на самые жгучие вопросы, то сейчас такое поведение почти непредставимо, это случается весьма редко. Наука стала местом нормальной работы и нормальной карьеры, а если какие-то молодые люди одержимы желанием отыскать истину – их ждут духовные поиски, скорее всего, вне науки. А где?

Собственно, ответа нет. Понятно, что кто-то найдёт для себя религию – лайт-буддизм или православный монастырь, католическое служение или войдёт в один из новых религиозных культов. Кто-то примет то или иное мистическое течение. Это всё понятно. Но сказать, что центр духовной жизни возвращается в религию или в отдельные оккультные секты – нельзя. Нет, не возвращается. Людей там много, но всё же это не окончательная точка траектории духовных исканий для очень многих. И куда?

Можно мыслить самые разные ситуации. Кто-то убеждён, что интеллектуальный центр вернётся в поле религиозной жизни. Кто-то может полагать, что возникнут новые институты, связанные с наукой. Может быть, возникнут новые социальные институты, в которых придется поместить такой центр интеллектуальной жизни. Какой же социальный институт станет таким центром? Глядя на сложение современности – это институты медиа. Они очень разнообразны и играют всё большую роль в функционировании социума. Сюда относятся не только службы новостей и средства массовой информации, – понятно, что сюда же относятся соцсети и то, что может прийти им на смену.

Когда-то университет сражался с церковью, центр духовной жизни, долгое время находившийся в церкви, постепенно перемещался в университет. Эта эпоха уже ушла; в университете – современном университете, таком, каков он есть, мало кто ищет центр духовной жизни. Понятно, что социальные институты наполняются и выполняются людьми, что прежде всего важны индивидуальные усилия. Но они всегда сосредотачиваются в рамках какого-то социального института. Потому что институт – это просто результат решения множества людей «делать это» определённым способом. Это совокупность схожих социальных функций и привычек поведения, определённых рутин. Если множество людей движется сходным путем – образуются социальные институты. Индивидуальность исканий и одиночество ищущих не может являться возражением: потому что было движение монахов-пустынников. Спасаться они будут в одиночку, но социальный институт всё равно образуют. С определёнными правилами пустынножития, со схожей агиографией и т. п. Выработан социальный тип отшельника, есть социальный тип юродивого.

Прежде к функциям социальных институтов, связанных с религией, относилось также создание общепринятой картины мира. Эта картина мира – общественный институт, дающий уверенность, нравственные ориентиры, а также «картинки быта», примеры того, как себя вести в разных ситуациях. Последним прежде занималось также искусство. Религия и искусство создавали стереотипы обыденной жизни. Потом эти функции ушли к другим институтам. Познавательная, высшая интеллектуальная функция отошла к науке; создание поддерживающих общество стереотипов отошло к рекламе вместе со всеми другими масс-медиа.

Традиционно считается, что некие базовые представления о мире и о стереотипах поведения человеку даёт школа, образование. Из этого положения исходят очень многие теоретики образования, очень многое является следствием этого базового и «очевидного» положения. Мол, люди знают то, чему их учат в школе, это основной канал передачи знаний о мире, и если чему не учат, то так несчастный и будет жить-страдать, не зная важного, основополагающего, без чего немыслим современный человек. Беда в том, что этот современный человек перестал быть современным примерно годам к 1880-м.

Мир существенно изменился не только в XVI–XVII вв., когда появилась наука, он изменялся и потом. Наука взяла у церкви высшие интеллектуальные функции — создавать и предоставлять обществу базовую картину мира. При этом заимствовании науке пришлось также – хотя бы частично – взять на себя и другие мировоззренческие функции, которые прежде несла религия: определение целей и ценностей. Происходит это независимо от желания самой науки или учёных, не потому что кто-то хочет определять ценности, а просто по факту: тот институт, который рассказывает о картине мира, наделяется также функциями целеполагания и установки ценностей. В этом смысле наука начинает выполнять функции религии – и в ней разочаровываются как в религии, так что возникает постсекулярная наука. После периода натиска наивного позитивизма и сциентизма люди поверили в науку, теперь её используют как религию.

Сейчас мир вступает в стадию, когда в науке как религии многие разочаровываются и снова начинают искать жизнеустроительные ценности вне мира науки. Понятно, что язык, религия и искусство, которые в основном составляли сферу культуры в прежней цивилизации, никуда не исчезли – речь о том, что теперь выполняет те функции, которыми они когда-то обеспечивали социальный мир. По привычке мысленный взор говорящих о том, откуда берётся картина мира, всё ещё обращается куда-то «туда», к мировым религиям и великим произведениям искусства. Но не к рекламе. Не к новостным выпускам, документальному телевидению, нескольким жанрам интернета.

С образованием всё совсем не так понятно, как кажется. Значит, у этой социальной машины функцию создания социальных стереотипов взяла реклама в составе медиа, устойчивую картину мира создаёт новостной контент. Что ещё делает школа – точнее, делала прежде и, согласно устаревшим представлениям, делает и теперь?

Тривиально называемая функция школы – источник знаний. Считается, что то, что знает человек о мире, он знает из школы. Каков ёжик, кто такое корова, что есть самолёт и прочее. Чтобы разобраться, надо вспомнить о кривой знаний: как соответственно возрасту получают новые знания. Нормы прироста знаний отличаются в разных культурах. В советской культуре принято было набирать их постепенно, почти линейно – всё больше и больше, от первого класса к десятому и далее в университете, если кто ищет дальнейшей специализации. В очень многих западных культурах ситуация иная – там кривая больше походит на экспоненту, там можно видеть быстрый взлет кривой специализации. Грубо говоря, в школе выучивает довольно мало (по привычным для России меркам), и получается человек «почти неграмотный», а в случае, если ему надо (университет, он выбрал карьеру учёного) происходит очень быстрый набор специализации, так что на выходе высота знаний в специальной области примерно та же, что у советских аспирантов.

За счёт чего возможен такой быстрый набор знаний с низкой базы? Понятно: мотивация. Это основное горючее всякого образования, и при рассуждении об устройстве образовательной машины надо прежде всего интересоваться, за счёт чего она будет двигаться, говорить о мотивации учащихся. На Западе (здесь нет попытки рассказать обо всех деталях, тут очень общий взгляд) как-то так: уже взрослый человек, умеющий себя заставлять, может набрать специализацию с низкой базы, а если он не может упорно заниматься, значит, ему не так уж надо – он останется внизу (по сравнению с кем? в том обществе все такие, говоря, опять же, упрощённо; если по деньгам, так и совсем не внизу). Он останется с невысоким образованием, и есть множество привлекательных карьер, которые ему доступны.

То есть в современном мире функция «источника знаний» у школы ослаблена. А какие же сейчас у школы функции? Это не известно, это следует изучать, эти знания не «даны», и нужна специальная исследовательская работа, чтобы понять, что же делает школа в современном обществе. Нигде не «написано», что она делает. Не притворяется, что делает, а в самом деле делает, потому что это реальная социальная функция.

Насколько можно понять, одна из важных функций современной школы – функция «счастливое детство». Это социализация прежде всего, умение контактировать с разными сверстниками и учителями, умение организовать свою работу – не важно, какую, просто некие навыки самоорганизации и общения. Это происходит под прикрытием обеспечения «суммы удовольствий», и важным приобретаемым умением будет умение симулировать получение удовольствия от того, что считается правильным способом получения удовольствия – то есть опять же функция социализации. Стереотипами («теорией») эту школьную функцию снабжает реклама и некоторые другие социальные машины, а практические занятия с живыми людьми проходят в школе.

Если продумать эту и другие реальные социальные функции института «школа», то образовательная машина, конечно, будет выглядеть совершенно для нас непривычно. У неё другое горючее и иные функции. Привычно думать, что горючее – деньги. Привычно думать, что функция – получение детьми знаний на уроках. Да, некоторую часть содержания и побочную функцию «базовых знаний» дети берут в школе и берут у науки; стереотипы, как уже не раз говорилось, берут у рекламы, мультиков, из фильмов. Но основная функция обычной школы – социальная практика и некоторые навыки самодисциплины, при этом навыки самодисциплины даются не в унылой муштре, а на фоне иного общего отношения: детство должно быть радостным, то есть это дисциплина не внешней муштры, а именно внутреннего умения с собой договориться, притвориться, произвести коррекцию характера, чтобы он был пригодным для социального общения.

Появляются новые функции и у других институтов. У науки появляется новая для неё функция Et vidit quod esset bonum («увидел, что это хорошо»); это специальная область подтверждения неколебимым авторитетом. Наука занимается высшими познавательными функциями, определяет устройство мира, и поэтому служит высшим авторитетом для утверждения о правомерности устройства социального мира. Ведь если бы в мире что-то было совсем нехорошо – наука, конечно, давно бы этим занялась, не так ли? Наука отгоняет астероиды, препятствует финансовым кризисам, добивается бессмертия, отвечает за равномерное и справедливое распределение благ… Она ведь умная и умеет, кто же ещё. С обществом наука говорит посредством своего предстоятеля – масс-медиа, которые сообщают обывателям позицию науки по тому или иному вопросу, и общий смысл всех таких сообщений один: не волнуйтесь, всё хорошо, мы в курсе и следим за этим. У искусства тоже есть новая функция – эксперименты с ценностями, нечто вроде экспериментальной этики, проработка «где ещё не так сильно жжётся, так что можно ещё усилить». Эти функции можно было бы рассматривать как дополнительные – но ситуация меняется. Скажем, в начале XX века можно было социально-подтверждающие функции науки рассматривать как дополнительные по отношению к чистой науке, а в начале XXI – чистой науки практически нет, а прежние дополнительные функции стали важнейшими.

Ситуация в социуме меняется в том числе и в зависимости от того, какой именно институт выполняет «ту же самую» функцию. Например, когда ценности диктовала церковь, не было национализма (речь не о том, что всё было хорошо, многое было плохо, просто – вот отличительный признак, такой важной вещи практически не было). Когда ценности стали диктовать институты образования, ситуация стала иной (и, кстати, появился национализм, хотя прямой связи тут нет, только косвенная). Теперь, когда ценности диктуют медиа, причём в основном и в первую очередь диктуют рекламой и новостями, а затем уже фильмами голливудов, нетфликса и т. п. – ситуация снова стала иной. Это не просто иные ценности, там меняются и точки приложения сил, эффекты и проч.

Так что теперь социальные функции выполняют непривычные институты, и у образования остаются занятные, редко вспоминаемые функции. Например, функция создания традиции. Дело в том, что мир медиа дискретен и «беспамятен», что угодно можно отменить, объявить небывшим и ошибочным, ложным, следующий (завтрашний) кадр или выпуск новостей может просто не совмещаться с предшествующим – непрерывность не входит в число свойств медиа (они вездесущи, но не непрерывны, у них непрерывна трансляция, но содержание фрагментарно и непоследовательно). Так вот, институт, который выбубни-вает традицию – это по-прежнему образовательные институты, школа и т. п. Но это же совсем другое дело – одно дело, когда некий институт является источником знаний и местом внушения социальных ценностей, и другое – когда идёт простое поддержание традиции, даже обозначение – раз бубнят в школе, значит, это входит в традицию. И тогда интересно: какой традиции, чего традиции и насколько эта функция осознанно и хорошо выполняется.

Это совсем новый мир, нетривиальный и никем не описанный, при этом – окружающий, повседневный и «обычный». Привычные представления о том, как устроен социальный мир, очень устарели, и только отсутствие картины прежней социальной жизни (с функциями, какие институты что обеспечивают) не позволяет заметить, как же всё изменилось. Ведь названия остаются прежними (школа, университет и пр.), а функции меняются и место среди прочих институтов – тоже меняется. Причём технологии – лишь средство достижения целей, а вовсе не ведущий фактор, так что представление о ведущей роли технологий – не более чем непродуманное суеверие. Впрочем, это форматное суеверие, это входит в транслируемую через медиа картину мира. Говоря другим языком, представление о роли технологий в социальном развитии – идео-логично, это господствующая идеология.

Безумная новизна устройства общества скрыта тремя вещами: чрезвычайно быстрыми изменениями техносферы, очень новым и во многом ещё непонятным устройством экономической сферы и совершенно устаревшим и ничему более не соответствующим устройством государственно-правовой сферы. Итого: что-то стоит неколебимо, создавая иллюзию неизменности, что-то чрезвычайно быстро изменяется, причём непонятно в каком направлении – и за этим скрыты изменения «средней скорости», изменение культурообразующих институтов, которые и определяют будущее – создавая основу, к которой приживляется экономика и на которую опирается право.

Если старинные функции создания устойчивой картины мира (прежде всего социального мира) и воспитание социализованного человека отошли к новостям и рекламе, то у тех, кто думает о школе, есть три выхода: 1) принять то, что есть. Это позволяет существенно реформировать школу, достаточно посмотреть, сколько лишнего в ней, пытающегося плохо выполнять функции, которые теперь выполняются другими институтами. Школу тогда следует реформировать, сокращая и рационализируя – соответственно новым задачам, которые у неё ещё остались; 2) считать необходимым изменить новости и рекламу, отнять у них идеологические функции и функции образования-социализации, вернуть их в школу. Сторонники этого решения должны сознавать, чем оно является. Характер современных медиа совершенно объективная вещь, никакие заклинания журналистов и редакторов тут неуместны, устройство медиа прочно завязано на самые основы экономического устройства общества. Так что сторонники этой позиции выступают за полный слом всего существующего общественного устройства. На деле такая «реформа школы» подразумевает построение нового общества вместо того, что есть, и потому никакая критика существующего положения дел недостаточна – от такого рода революционеров естественно ожидать нормальной и объёмной позитивной программы, как и что в новом обществе должно быть устроено и как к такому состоянию перейти. К этому, сколько можно понять, просто никто не готов; 3) реформировать школу, сконструировав новые задачи, которые перед ней стоят в современном обществе. Не просто потесниться и ужаться, отдавая то, что уже отобрано, а выстроить новый институт, призванный находиться в балансе с новым окружающим обществом, компенсировать его недостатки, помогать человеку жить в нём. Для решения такой задачи надо представлять, что реально делают социальные институты современного общества (это, если честно, мало где написано – подавляющее большинство людей думает, что знает это «по умолчанию», ведь это тривиально, а на деле с устройством общества незнаком никто), а также разработать цели и задачи, а затем устройство школы, которая выполняла бы какие-то значимые функции в обществе. Для этого, например, следует продумать мотивацию учеников и учителей, устройство института, которое зависит от движущей мотивации, задачи и вытекающие из них средства. В общем, начать и продолжить, поскольку не сделано ничего.