скачать книгу бесплатно
Б-г: Так это же я беличьим хвостом, мягко. Я всё-таки тебя жалею. Самой, небось, страшно, что кто-нибудь любопытный заглянет к тебе в душу. А там не Тютчев с аршином на берегу Средиземного моря, уже с нашей стороны, нет…
Ы: Откуда ты знаешь о Тютчеве? Я ведь только собиралась тебе рассказать…
Б-г: Нет, не Тютчев. Там вещи похуже.
Ы: Да, страшно, да боюсь. Заглядывать в чужую душу, не открыв своей, – это вообще подлость, один из её самых глухих закоулков.
Б-г: А ты сама к себе в душу часто заглядываешь? В настоящую, невыдуманную?
Ы: А настоящей нет!..
То есть как раз выдуманная – она и есть настоящая.
Б-г: На самом деле А. М. для тебя давно мёртв. Ты пользуешься его стихами, как стихами любого другого поэта. Без ревности. Без желания заглянуть внутрь – и в него, и в себя. Потому что давно не актуально. Ты искренне рада, что у него случилась последняя любовь в Калифорнии – Ирника. Ты ей симпатизируешь. «Но узна?ю всегда по порыву и быстрой походке[8 - Из стихов А. Маллаева.]». Ты подставляешь себя в это стихотворение без тени стыда – а ведь оно не тебе! – И без тени ревности.
Ты его давно не любишь. Он – именно для тебя – давно – именно мёртв.
Перестань лицемерить!
Нет, меня не обманешь. Да и себя ты только делаешь вид, что обманываешь. Ты всё знаешь. Совсем другой человек…
Ы: Так и совсем не так! Ты не понимаешь. Но одно не мешает другому. Это – одно и то же. Одно только усиливает другое.
Б-г: Да и потом…После него были и другие. Был и другой, Ю. И., тринадцать лет. Это не мало. Что же о нём ты совсем не вспоминаешь?
Ы: Вспоминаю, как дочь Ю. И. меня ненавидела, устраивала отцу скандалы.
Б-г: Да, но старалась подражать тебе.
Ы: А жена была спокойна.
Б-г: Даже сочувствовала. Понимала, что в этой дистиллированной воде рыбки не выловишь. В этой дистиллированной душе, устремлённой только к карьере.
Ы: Но не сообщила мне, что Ю. И. умер. Хотя мой адрес был ей хорошо известен. Ведь Ю. И. сказал: «Не волнуйтесь, Вам сообщат первой».
Б-г: Тебя тронули его речи про любимого задушевного героя Иванушку-дурачка и сквозная тема исследования – «Дурак и шут в бытовой сказке».
Ы: Да, я их приняла за чистую монету. Как и он сам, впрочем. Но главным в нём оказалось потрясающее лицемерие. При большом и изощрённом уме.
Б-г: Смотри, об А. М. ты – только хорошо, а о Ю. И.…
Ы: Даже сравнивать не собираюсь! Насколько же А. М. был лучше. Не говорю уже – талантливей. Да, скажи кому угодно: солидный, умный, уважаемый человек, профессор – и Никто, способное на что угодно. В быту – чудовище. Но насколько же лучше! Да и чище! Несмотря на видимость.
Б-г: Да, видимость была та ещё. Как говорят в погодном бюро, ограниченная видимость.
Ы: Неприкаянный А. М. – и человек с мощным инстинктом самосохранения.
Б-г: Но как тяжело умирал. Тебе не жалко?
Ы <безжалостно>: Я забыла его.
Б-г: Да, вот так и полагайся! «Для бедной, легковерной тени[9 - А. С. Пушкин. Под небом голубым страны своей родной.]…»
Ы: Так что ты тоже не очень-то доверяй молитвам и обещаниям. Да, я забыла его. Он меня всё время одёргивал, сковывал.
Б-г: А про себя восхищался и видел в героинях книг и фильмов – тебя.
<Вставная сценка:
Ю. И.: Вы бы сходили в «Юность», там до сих пор ещё идёт этот фильм, американский, отличный… про Вас.
Ы: Про меня? Американский?
Ю. И.: Ну да, про Вас. «Женщина французского лейтенанта», по Джону Фаулзу… У вас он ещё, в Харькове, не шёл? Там Мэрил Стрип играет… Стрип… это по-английски, кажется, раздеваться?>
Ы <Б-гу>: Да, видел меня в героинях… Я разозлилась, я другая: я бы не могла сбежать от человека, жизнь которого только что разрушила. Хотя и хорошо, может быть, что разрушила. Для него хорошо.
Да, видел в героинях… Ну и что? Я не могла писать стихи. Да он бы и не хотел. Он хотел, чтобы был только он.
Б-г: Хотел – не хотел… Что ты там вякала о независимости? А сама каждый раз зависела от того, кого любишь.
Ы: Печально, но это так. Чересчур зависела. И зависала…
Я впитывала запах хлеба в Курске, в улочках: Золотая, Сторожевая… Пререкалась с Ю. И. Но стихов не писала.
Я двадцать лет стараюсь построить среди котов то ли социализм, то ли коммунизм с человеческим лицом.
Б-г: И как успехи?
Ы: Стараюсь. Но кроме человеческого лица, очень неприглядного даже у кошек, ничего не получается.
Б-г: Да, гуляет, наверное, Ю. И. по Елисейским полям, вспоминает тебя, готовится сказать тебе очередную колкость. А ты? Твоя память никого не удерживает и не удержит. Она дырявая.
Ы: Приятно услышать такую суровую правду. И от кого же? Скажи, а как у тебя самого с памятью?
Б-г <пренебрегая вопросом>: А помнишь, как А. М. под конец сказал тебе, что ему нужна другая женщина – полевой цветок, продолжение её окна в его окно?
Ы: Как не помнить? Меня это вырубило из жизни лет так на тридцать, не меньше. Потому что Ю. И. – не тот градус широты, долготы и Цельсия.
Б-г: На сорок!
Ы: Я была в панике, в ужасе. Я не представляла во всём космосе, во все времена, во всех уголках и закоулках Вселенной другой равноценный вариант. Всё другое, казалось мне, будет страшным понижением. Я не знаю, почему я не умерла. Хотела ведь.
Но была страшно обессилена. И не только… Это ничего не изменило бы. Ну не стало бы меня – только и всего. Но полевой цветок остался бы. Хотя это был тот ещё цветочек. Некрасивая, угрюмая, властная, зато какая хозяйка! Вот кто умел организовать быт и покатить его по рельсам. Да и А. М. она любила, конечно. А ему нужен был Дом.
Б-г: Он же предлагал тебе. Предлагал! И письменно, и устно. Но ты не поняла, как это для него важно – и ничего не ответила. Нет, ответила! «Сверкают Псы, летит метель…[10 - Ольга Любарская. «Сверкают Псы, летит метель…» – стр. 213.]» Он этих псов насмотрелся… Их было по горло. А ты не поняла!
Ы: И не могла понять, и иначе не могла! Я его слишком сильно любила для Дома. Дело происходило в Космосе. Я же не Оксана. Пардон, не полевой цветок. Нет, иначе быть не могло. Мне это предложение А. М. казалось такой мелочью, незначительной, даже оскорбительной. Никакими житейскими крючками и зацепками я его никогда не цепляла, хотя возможности такие у меня были, и не раз.
Б-г: Ну вот и потеряла своего А. М.
Ы: <с новой силой>: Зато всё, что я писала! Всё! Стихотворение, письмо, рассказ, пьесу, коротенькую записку – всё его трогало, он никогда не оставался равнодушным. Он всё улавливал с полуслова и всё принимал. Всё. Всегда! До и после «полевого цветка».
И больше так никогда ни с кем не было и не будет. Никогда! Он давал мне возможность БЫТЬ, давал мне полную свободу слова, любого, какого захочешь, – за и против него, в какой угодно форме. И никогда, никогда! Ничего! – я не только руку, но и голову даю на отсечение, – не читал равнодушно, холодными глазами, как посторонний.
И я сорок лет, вот как Моисей водил евреев по пустыне, каждое утро и каждый вечер разговариваю с его автопортретом, который он набросал на восковой дощечке, за секунду, в январе 1980-го. Почти как Державин, который своё последнее слово – «Река времён» – написал на аспидной доске. Иногда эти глаза, пустые и жестокие в моё отсутствие, когда я прихожу, – наполняются… И я с ним откровенна. Он больше знает обо мне, чем ты когда-либо будешь знать, изобличая меня. Это единственный – человек, портрет, иконка – не знаю, – кто меня слушает, сочувствует, понимает. И даже отвечает.
Б-г: Но ведь тебе хорошо известно, что ему никогда, ни при какой погоде не пришло бы в голову, ну, не только в голову, но, конечно, прежде всего, в голову, хоть на несколько дней лишить себя удовольствия… Тут он себе ни в чём не отказывал и не считался с женщинами.
Ы: Ты ошибаешься, Господи, считался! Он тратил себя, он не брал просто так. Естественно, иногда больше, иногда меньше, но всегда тратил. Он был открытым и спонтанным человеком, несмотря на мрачность и хмурость долгими временами. Многословным, не экономным ни в чём. Вот именно таким: «Пускай он выболтает сдуру…»[11 - Поль Верлен. Искусство поэзии.]
Б-г: Прекрасно! Что же ты не тратила себя в этом плане?
Ы: Я устроена по-другому Я не могла!
Б-г: А сейчас?
Ы: Да помолчи хоть об этом! Ну не хочу я говорить!
Б-г: Хорошо, из уважения к твоим преклонным летам.
Ы: Брось! Для меня время течёт по-другому. Меня не запугаешь.
Б-г: Для тебя, может, и по-другому. А для других-по-прежнему. Но смотрят на тебя другие.
Ы: Ну и пусть. Я знаю. Ты тоже в числе других. Иже с ними. Потому что ты зауряден.
Б-г: Ты просто дура, которая отказывается видеть очевидное. Но это тебе не поможет. То, что ты не желаешь видеть, всё равно существует. Ты хочешь выломиться из иерархии? Да ты просто окажешься в самом низу. И ты, дура, скажешь, что равна мне?
Ы: И мне, дуре, дана жизнь.
Б-г: Мною, между прочим. Жизнь – это не твоя заслуга.
Ы: А тебе – кем? Молчишь? Не знаешь? И вообще, если дал жизнь, сделал доброе – или злое? – дело – забудь! – И предоставь эту жизнь себе самой.
Слабо?
Б-г: Ты погляди, дура. Тебя же никто не любит. Начиная с меня.
Ы: Ну и хрен с вами и с вашей любовью! Не люби?те. Лучше вы будете не любить меня, чем любить во мне – не меня.
Б-г: Но любовь ведь такая штука, так всегда: любят не ту или того, а то.
Ы: Со мной этот номер не пройдёт.
Б-г: Не понимаю. Сиди себе тихо, спокойно и не мешай себя любить. Что может быть проще?
Ы: Для меня самое главное в жизни – возможность свободно говорить. Признак моей любви – это прежде всего абсолютная (насколько для меня достижим абсолют) свобода моей речи, без всяких скидок на снисхождение, на светскость, приличие, уместность, благообразие, желание понравиться, безопасность и т. д. Это для меня главное. Иначе всё теряет смысл, мгновенно понижается.
Б-г: Ты уже однажды заработала за «свободную речь» – «полевой цветок». Это тебя ничему не научило. Так ведь «полевой цветок» – это ещё из лучшего.
Ы: Мне уже поздно учиться.
Б-г: Да. Древнее выталкивание. Шкафчик не твой! Ты в чужом мире, и на этот раз – как никогда – в чужом! Тот, кого ты любишь, хочет тебе Зла, потому что ты для него – воплощение Зла, уродства и всяких неприятностей, всего того, что ему поперёк и отвратительно. Хуже относиться к человеку и женщине невозможно, это уже за дном. Какая-то «задонщина» или даже за станцией «Дно». Он готов окрыситься на тебя каждую минуту, и ненавидит он тебя не открыто, а исподтишка.
Наши достижения! Я тебя поздравляю. Это ж надо было так постараться и преуспеть! И малыми усилиями. Ты, ты! – Запомнила? Поняла? – воплощение чуждости, твой шкафчик не здесь. И вообще, у тебя нет и не может быть здесь своего шкафчика. Ты можешь смотреть, открыв рот? Ты можешь поддакивать? Ты умеешь быть заодно? Что ты вообще умеешь? Ничего: ни того, ни этого, ни пятого, ни десятого. Ты умеешь быть вдоль? Нет, только поперёк! Так чего же тебе ждать?
Ы: Я сама не заметила, как это стряслось. Я проглядела.
Б-г: Надо было смотреть в оба, а не гав[12 - Не гав ловить (укр.) – не ворон ловить.] ловить! Это только твоя вина. И только твоя глупость. Не вздумай никому жаловаться и рассказывать эту неинтересную историю. Любовь, если тебя в ответ не любят, – всегда вина и преступление.
Ы: <плачет>: Я думала, он меня любит…
Б-г: Ну, насмешила… Она думала! Да с какой стати? Ты просто не знала…
<Разжалобившись>:
Ну, можешь сдохнуть, если тебе так уж тошно. Кто тебя удерживает? Пожалуйста: зелёный свет – все пути открыты.
Ы: Что им всем надо от меня? Что ни сделаю, ни скажу, ни подумаю – всё им не так, всё им не нравится. Заранее всё не нравится. Но я не могу быть не собой. Что же мне делать?
Ведь вы не любите меня за лучшее во мне! <Плачет>.
Б-г: Ну, это уже с твоей стороны просто черная неблагодарность. Я же сказал: пожалуйста, можешь сдохнуть, все пути открыты. Тем более, чужая ненависть – тяжёлая ноша.
Я понимаю.
Только – смысл?
Никто не заметит, а что не расстроится – это уж как пить дать. Некоторых ждёт даже тихая радость, безотчётная, не вполне ими осознанная. Единственно, чем это может стать – однодневной темой разговора. Как погода. Хотя в погоду вкладывается больше души и порывов. Чужая смерть – это вообще тема для разговора… незатратная. Но есть, есть ещё перспективы.
Старик-капитан в кресле в бейт-авоте. Слюна стекает на живот и ниже, и посетители думают, что он обмочился. Добрая медсестра (повезло!), участливый на людях санитар (счастливое стечение обстоятельств в отведённые и оплаченные часы). Часть твоей участи разделят. Вот возможное счастье. «Вот счастье, вот права![13 - А. С. Пушкин. Из Пиндемонти.]» Как там, «Из Пиндемонти»?
Ох, сколько возможностей! Не упускай их, слышишь? Это наконец действительные возможности. Это реальность стучится к тебе. Не пренебрегай волшебной действительностью. Она идёт к тебе. Есть, есть ещё, чего достичь! Смелее!
Ы <заикаясь, неуверенно>: А то, что я напишу?
Б-г: А? То, что ты напишешь? Это тени, которые проходят мимо других теней, ничуть их не задевая. А чаще и не замечая. Это такая равнодушная регистрация, один «предмет» сменяется другим проплывающим «чем-то». Ты хочешь увидеть Лицо? Ты его не увидишь! Даже я – безвидный. И мир – безвиден (в нём видны фантомы), и бесслышен, и бессмыслен, и безотзывчив, и бесславен, и бесследен.
Ты думаешь увидеть Лицо, которое смотрит в твоё лицо, глаза, которые глядят прямо в твои глаза, никуда не сворачивая. Ты его не увидишь. Личину, личины – пожалуйста, сколько угодно!
Лицо – нет. И никогда. Никому не нужна ни ты, ни то, что ты сделаешь. Пожалеть о твоём отсутствии могут только животные: кто-то вымрет, кто-то найдёт другого «кормильщика», «кормчего» – и будет доволен, кто-то будет скитаться по улицам и помойкам.
Ы <cебе>: «Как неожиданно и ярко…[14 - Ф. Тютчев. Как неожиданно и ярко.]»
<Б-гу>: Помнишь Тютчева?
Б-г: А, этого… «Мысль изреченная есть ложь[15 - Ф. Тютчев. Silentium.].» Действительно, был умён.
