скачать книгу бесплатно
Б-г: Можно. Как легко ты забываешь чужую смерть…
Ы: Я вчера шла по улице Йосеф, а навстречу – датишный[2 - Датишный (от «дати», иврит) – религиозный еврей.] папа с тремя сыновьями. Папа шёл впереди с одним из сыновей, и они беседовали. Папаша степенно, а сын очень бойко, сверкая глазами и очками, окружённый всей улицей, где он волею судьбы оказался. Улицей, принадлежащей – само собой! – ему. Всем миром, принадлежащим ему. Всегда. Везде. По праву. По праву своей природной живости. По радости расположения в этом мире. По уверенности в своём праве располагаться.
А другой шёл чуть позади, молчаливо и тупо, приковав взор к кончикам своих ботинок, загнанный в свой безучастный круг, в свою гудящую, отделяющую его от всех оболочку, тусклый, не умеющий вырваться за пределы этого замыкающего его гула. Третьего я не запомнила, не успела даже разглядеть.
И ты что, думаешь, что первый умнее, лучше, достойнее?
Б-г: Ты же сама сказала, что второй был туп.
Ы: Нет, не сказала, он только выглядел тупым. Главное, он был отделён, исключён, как будто наказан, и замкнут – не разомкнуть. Ему не к кому было обратиться… И я вспомнила свой детский сад, который ненавидела. Я смотрела изнутри этого сада через решётчатый забор очень взрослыми глазами. Я понимала, что я в аду.
Б-г: Почему же тогда ты не пыталась сбежать из детского сада? Ведь есть же дети, которые бегут. И их не так уж мало.
Ы: Потому что не видела спасения. Мне весь мир казался приделанным к подвалу в детском саду – с загнанными жабьими мячами, плесенью, зелёным мхом, с навязанным распорядком, заведующей Ольгой Абрамовной – приземистой, с мелко вьющимися каштановыми волосами, низким лбом и воспитательно-исподлобным низким голосом.
Зелень, плесень подвала, забор, путь из дома – всё равно к этому забору, к этому двору, с детскими горками, с мистическими близнецами – братьями Кононенко, Игорем и Сергеем, которые сначала встретили меня восторженно, но скоро сделались злейшими врагами. По причине раскрывшейся и наконец-то угаданной, а вернее, унюханной ими моей чуждости. С петуниями на клумбах, с двором, с волшебной, как дар, спущенной сверху казённостью; спущенной сверху, как бы этот казённый Б-г ни назывался.
Б-г: Ой, смотри, совсем другой сад… Смотри, что-то рыжее мелькнуло, вон, возле окна. Яблоками запахло. Что это?
Ы: Это же Рыжий Лавруха, да. Вот он подходит к окну…
Глава 2. Совхоз «Красноградский»
Яблоки. Сентябрь 1970 г.
1. Рыжий Лавруха
Ближе к вечеру. Комната в одноэтажном домике. Дверь заперта. На кровати сидит Ы и читает книгу. Больше в комнате никого нет. Жарко. В раскрытое окно заглядывает Рыжий Лавруха.
Лавруха: Привет.
Ы: Привет.
Лавруха: Почему ты не на танцах?
Ы: Неохота. <Продолжает читать.>
Лавруха: Что, комплексы?
Ы <отрываясь от книги>: Ого, какие слова мы знаем.
Лавруха: Что ты читаешь?
Ы: Моэма. Женька дала. <По странному стечению обстоятельств рассказ, который читает Ы, называется «Рыжий» – один из самых пронзительных рассказов сборника.>
Лавруха: Пойдем на танцы! Что ты сидишь?
Ы: Не хочу.
Лавруха: Почему?
Ы: Книжка интересная. И вообще я не люблю танцы.
<Лавруха влезает через окно в комнату.>
Ы <насмешливо>: Какая неожиданность!
Лавруха <с застенчивой наглостью>: Я сам для себя неожиданность.
Ы <погружаясь снова в книгу, автоматически>:
Детская неожиданность.
<Лавруха опешивает, на минуту замирает, потом произносит>
Лавруха: Одна тоже так говорила, а потом на коленях приползла.
<Ы молча продолжает читать.>
<Лавруха уходит через окно, как и пришёл.>
Ы <Б-гу>: Милый Лавруха. Приползу разве в иной какой-нибудь жизни. Потому что ты, как и многие наши мальчики, давно умер.
2. Ножик
Женька: Ой девчонки, серёжки пропали! Лежали вот здесь, на тумбочке.
Людка Малышка: Да, я их видела, когда мы уходили.
Женька: Сюда кто-нибудь заходил без нас?
Ы: По-моему, здесь оставался Алик Ростиванов. Вот он как раз идёт.
Женька:Алик! <Алик входит.>
Женька:Алик, ты только не подумай чего. Но здесь лежали мои серёжки… Я не могу их найти. Ы видела, что ты выходил последним.
<Ростиванов – он чеченец – неожиданно для Ы, наступая на неё>
Алик: Да чтоб у меня рука отсохла, если я когда-нибудь что-то чужое взял! Да чтоб мой отец, моя мать…
<Входит в раж. Вытаскивает из кармана перочинный ножик, раскрывает его и нервно им поигрывает. Полуслучайно ранит палец на правой руке Ы. Капает кровь, всё сильнее и сильнее.>
Нелька: Ты что, Алик! Ы, я сейчас перевяжу. <Хватает зелёнку, замазывает ранку и перебинтовывает палец. Сквозь бинт проступает кровь.>
Ростиванов: Извини, я случайно, я не хотел <поспешно уходит>.
<Входит Юрка Шишкин, здоровенный бугаина, подавальщик и забиральщик на сортировке ящиков с яблоками.>
Шишкин: Что за шум?
Людка: Да вот Алик порезал Ы палец за то, что она сказала, будто он оставался в комнате последним.
Нелька: А у Женьки пропали серёжки с тумбочки.
Шишкин <подходя к Ы, глядя на палец: сквозь бинт просачивается и капает кровь>: Что, набить ему морду?
Ы: Не надо. Он не нарочно. Он извинился. И я не знала, что он кавказец.
Шишкин: Ну, как хочешь. А то могу и набить… Говорят, у тебя вчера был день рождения?
Ы <кивает>: Угу.
Шишкин: А сколько же тебе лет исполнилось?
Ы: <смотрит на палец, кровь продолжает капать>: Восемнадцать.
Шишкин: Совсем большая девочка. А что же меня не позвали?
Женька: Да мы ничего особенного и не устраивали. Так, бутылка «Бычьей крови» на всех и печенье со сгущёнкой.
Шишкин: Вот дурные! Алик же с Лаврухой на виноделке работают.
Женька: Спасибо, Юрка. Проехали.
<Обращаясь к Ы>: Да забудь ты про этот палец. Нелька, давай свежий бинт! <Нелька меняет бинт, кровь уже остановилась.>
Женька:Ы, давай ресницы тебе подкрашу, как вчера. <Берёт коробочку с «Ленинградской» тушью, плюёт туда и красит ресницы Ы.>
Женька: Смотри, как классно! Почему ты не красишься?
Ы <Б-гу>: Дальше не помню. Память моя тускнеет. Не помню, почему мы с Шишкиным подрались. Не было ни одной причины. Так, ни с того ни с сего, слово за слово.
Б-г: Я подозреваю, что накрашенные ресницы сыграли не последнюю роль.
Ы: Наверное. Всем понравилась, в том числе и Шишкину. Я, видно, загордилась и не помню, что там молола.
Б-г: Вот так ты всегда.
Ы: Помню только один эпизод. Нет, два. Было так смешно. Это, конечно, была не настоящая драка. Шишкин такой бугаина. Людка Малышка от смеха свалилась со спинки кровати, на которой сидела. Я разрыдалась. Потекли чёрные слёзы. Женька дала мне ватку. Ватка стала чёрной. Женька дала ещё. Я собрала большой черный комок и вручила Шишкину, чтобы посильней обидеть: «На, выброси!»
Шишкин рассвирепел, схватил ручное зеркальце и ребром этого зеркальца треснул меня по щеке.
3. Автобус
<Автобус – по дороге из совхоза «Красноградский» в Харьков, через день после драки.>
Женька:Юрка, ну пожалуйста, мы все тебя очень-очень просим. Ну пожалуйста, не надо убивать её.
Шишкин: Нет, живой она до Харькова не доедет.
Женька: Ну посмотри, Юрка: ты такой здоровый, а она такая маленькая. Ну прости ты её.
Людка <обращаясь к Ы, сидящей на заднем сиденье автобуса>: Да попроси ты у него прощения.
Ы: Что? С какой стати?
Людка: Он же тебя убьёт. Он уже пять лет отсидел за убийство.
Ы: Меня – и убьёт? Как это?
Шишкин: Нет, я её убью! Так оскорблять!
Лавруха <подхватывает>: Так оскорблять!
Женька: Ну Юрка, пожалуйста. Мы все очень-очень тебя просим.
Ну не убивай её!
Шишкин <смягчившись>: Или покалечу.
Глава 3.Продолжение разговора
Б-г: Зато какая тебе попалась первая учительница – Любовь Иосифовна.
Ы: Да, мир мгновенно расширился. Это был выход в открытый космос. Я только теперь понимаю, насколько мне повезло – иначе бы я навсегда застряла в том гадючьем подвале.
Б-г: А мне спасибо не хочешь сказать?
Ы: Это был не Божий промысел, а твоя небрежность. Ты смотрел на происходящее сквозь пальцы.
Б-г: Откуда тебе известно, что это было?
Ы: Потому что тебе ох как далеко до Любови Иосифовны. Какой бы это был мир, если бы им управляла она. Расширенный простор с незаметно разлитым вниманием и участием, готовность отойти на расстояние, не мешая, не прикасаясь и ничего не требуя. Да что говорить! Из немногих людей, которых я встретила. Если что меня ещё и удерживает в моей никчёмной жизни и сейчас, то только слабая, исчезающая память, что такое чудо возможно.
Б-г: А что ты ей сделала хорошего?
Ы: Ничего. Я только её помню как чудо. Одно из чудес моей жизни, которых было меньше семи. И запомни! Заруби на своём невидимом носу!
Если я сейчас не могу всего рассказать, если боюсь, замолкаю, потому что не вижу ни одного сочувственного или заинтересованного взгляда, то это только потому, что смотрит не она, открывающая просторы, и не такие, как она, а ты, загоняющий в подвалы гнить вместе с закатившимися туда мячами, разговаривать с мхом, плесенью, ржавчиной ограды – на равных, потому что другого мира у тебя нет. Подвал – это твой простор.
Б-г: А что же тебе, если ты поэт, мешает прозревать в подвале небо? Да всё искусство – ложь! А тебе подавай правду! Что есть истина? Что-то прямолинейное, равномерное. И ты к этой односторонней равномерности, к этой узости стремишься? Так получай! Но не обижайся, если твои вирши ругают или недоумённо молчат. Этих поворотов «лжи», то есть именно искусства, этой красоты, этого богатства, этих оттенков – в них как раз и нет. Ну ты ж этого хотела. Да, а?нгела ты бы вывела из себя, допускаю. Но я перевидал дур и дураков знаешь сколько!
Что такое ничто?
Ы: Ничто – это когда много, слишком много.
Б-г: Вот видишь, и до тебя дошло. Поэтому-то я и один.
