Дом на берегу

Я взяла том Шарля Перро, и он раскрылся сам, явив вложенную в него тонкую тетрадку с клеенчатой обложкой. Вытащив тетрадку, я увидела под ней гравюру, на которой Синяя Борода передавал связку ключей своей жене. «Элизабет», лаконично пояснялось на обложке тетради. Как будто бы я недавно слышала это имя…

Я перевернула обложку. С фотографии, приклеенной на первую страницу, на меня смотрела темноволосая женщина. Ее мягкий, но внимательный взгляд, казалось, проникал в душу до самого дна. В первую секунду я приняла ее за Натали. Потом поняла, что ошибаюсь – щеки чуть круглее, губы чуть тоньше, нос чуть меньше. Да и разве могла Натали смотреть так безмятежно? Это была ее мать. Дневник, догадалась я, и мне стало стыдно. Чужие дневники запретны, даже если их авторы мертвы. Я поступила плохо, заглянув в тетрадь, хотя и не знала, что в ней. Но раз уж начала…

Я раскрыла тетрадь на середине, огорченно отметив, что дождевая вода постаралась и здесь. Чернила расплылись настолько, что некоторые строчки превратились в синие полосы. Но кое-что можно было разобрать. «Я начинаю его ненавидеть», – прочла я и, красная до ушей, захлопнула тетрадку.

Я почти уже ушла, прижимая к себе влажную стопку книг, но вернулась. Если это дневник матери Натали, смогу ли я узнать из него что-нибудь про саму Натали? «Я возьму его, а читать, может, и не стану», – оправдывалась я перед своей совестью, вкладывая дневник под верхнюю книгу из стопки.

– Я принесла тебе книги, – сказала я Колину утром.

– Мне это неинтересно, – проворчал он, повыше натягивая одеяло. Как всегда на следующий день после истерики, под глазами у него темнели фиолетовые пятна.

– Это книги Натали, – сказала я.

– Она отдала их мне? – оживился Колин. Удивительно, как на него действовало любое упоминание о сестре.

– Ну, не совсем. Они больше ей не нужны, скажем так, – не решилась соврать я. Но дальше я была храбрее: – Вот эта, – я положила Колину на колени книгу «Приключения на суше и на море», – была ее любимой.

– Она сама так сказала? – усомнился Колин.

– Разумеется, – я Натали уже неделю в глаза не видела. Но пару раз слышала в отдалении рев ее мотоцикла.

– А о чем вы еще говорили?

– Расскажу, если решишь все задачки на сегодня.

Вечером, когда миссис Пибоди принесла ему ужин, Колин приказал позвать меня.

– А правда, что в Африке есть люди с черной кожей? – спросил он, и я возликовала: значит, за книгу он все-таки взялся.

– Правда.

– Странно.

– Ничего странного, если разобраться. Хочешь, я расскажу тебе про Африку?

Колин кивнул и, устроившись поудобнее на подушках, великодушно указал на чайник:

– Можешь налить себе чаю, раз уж ты задержишься.

Я развернула карту.

– Африка находится вот тут…

В этот момент я была почти счастлива.

Вечером Натали перекинулась со мной парой фраз, которые, как и предшествующие им события, совершенно не годились для пересказа Колину: войдя в свою комнату, я услышала позади шорох, обернулась, увидела Уотерстоуна-младшего, шагнувшего из тени в углу, и вскрикнула от неожиданности.

– Привет, – сказал он, ухмыляясь в усы.

– Почему вы здесь? – спросила я, но он, не переставая улыбаться, повернулся к двери, собираясь запереть ее.

Мне так и не представилась возможность узнать, что он намеревался со мной сделать (не очень-то и хотелось), потому что дверь с грохотом распахнулась, ударяя Уотерстоуна по физиономии, и в комнату ввалилась Натали. При виде нее Уотерстоун суетливо попятился и принял виноватый вид, как собачка, уличенная в проступке.

– Не нужно объяснить за что, да? – скучающе осведомилась Натали и ударила его локтем, с разворота.

Уотерстоун-младший побелел, но не посмел даже шелохнуться. Натали замахнулась на него снова. Ее удары были короткими, быстрыми и жестокими, и наносила она их с улыбкой на губах и льдом во взгляде. Во время экзекуции Уотерстоун не издал ни звука, только морщился от боли.

– Ладно, хватит с тебя, – решила Натали и потерла локоть. – Свободен.

Уотерстоун бочком протиснулся в коридор и мгновенно испарился.

– Зачем он приходил? – спросила я у Натали.

– Господи, откуда ты взялась такая, – поразилась Натали. – Как Чудовище? Еще не нанесло тебе несовместимые с жизнью раны? Что-то его вопли стали редко слышны, хотя не сказать, что мне их не хватает.

– Колин начинает мне нравиться, – ответила я, радуясь, что разговариваю с ней.

Натали, как частенько, выглядела растрепанной, а на щеке у нее красовалась полоса грязи. Ее тяжелые ботинки оставляли на полу моей комнаты грязные следы.

– Твоя способность игнорировать все, что портит кадр, начинает вызывать у меня восхищение, – заявила Натали, прежде чем оставить меня в одиночестве.

Я долго не могла уснуть ночью. Свернувшись под одеялом, я думала о Натали, о Колине, о дневнике, спрятанном под матрасом. Кого начинала ненавидеть мать Натали? По некоторым фразам Колина я догадалась, что он никогда не видел свою сестру. Почему Натали так скверно к нему относится, причем, похоже, с самого его рождения? Как так получилось, что на четырех человек, работающих в этом доме, не приходится ни одного друга или родственника? Какой смысл в запрете выезжать в город? Что за странный дом, и порой мне было так одиноко в нем, что я едва удерживалась от слез.

А потом мне приснилось, что под дверь в мою комнату лезет желтый дым. Он был плотный и едкий, и я начала кашлять, чувствуя, что задыхаюсь. С колотящимся сердцем я проснулась и села на постели. Среди темноты и тишины я почти решилась на моральное падение – зажечь свечу и прочитать дневник в ее дрожащем свете. Отчего-то я была уверена, что дневник может ответить на все мои вопросы, раскрыть все тайны этого дома. Впрочем, я сомневалась, что хочу их знать.

В ту ночь я просыпалась еще раз и обнаружила себя стоящей возле двери. Холод дверной ручки под пальцами разбудил меня.

Глава 5: Тихая вода

Дни уходили, на улице холодало, и я привыкла к затаенной враждебности дома Леонарда, перестала опасаться, что неведомое страшное нечто вцепится в мою ногу, когда я иду по темному коридору.

Я притерпелась к смущавшим меня ранее Уотерстоунам и Марии, начав воспринимать их как элемент декора, хотя вряд ли когда-нибудь смогу сказать то же самое про Биста. Леонард все еще вызывал у меня робость, но заискивающее почтение, позорно проступающее в моих интонациях при обращении к нему, исчезло, когда я узнала его лучше. Он был человеком, вечно занятым своими делами. Иногда я задавалась вопросом, на что он тратит все эти часы в своем кабинете. Может быть, изобретает что-то? В такой вариант отчего-то не верилось, а другой я придумать не могла.

Отношение Леонарда к Колину было смесью тревоги и безразличия. Он сразу прибегал, если Колин начинал кричать, но это была единственная причина, по которой он навещал кузена. В процесс обучения Колина он не вмешивался, его успехами не интересовался, и, таким образом, мы с Колином оказались предоставлены самим себе.

Несмотря на терзания каждый раз, когда мне приходилось обращаться к Немому, вселявшему в меня смутный ужас своим серым лицом и пустым, застывающим взглядом, я внедряла свои планы касательно Колина в реальность. Вскоре в комнате Колина, в дополнение к книгам, появились шахматы, краски, карандаши и даже игрушечная железная дорога, пока еще запакованная в коробку, в сторону которой Колин все время посматривал, хотя сразу заявил, что игрушки ему не нужны.

– Подай мне коробку, – наконец сдался он.

– Иди и возьми, – ответила я машинально, только потом осознав, что сказала.

– Это издевательство.

– Вовсе нет, – я старательно избегала оправдывающихся нот. – Как только ты окрепнешь, ты сам разложишь рельсы на ковре и поиграешь. И вообще, что с твоими ногами? Ты говоришь, ты ходил, пока тебе не стало хуже. А что сейчас? Ты совсем их не чувствуешь?

– Чувствую. Могу даже пошевелить пальцами. Но не могу встать с кровати.

– Ты даже не пытаешься.

– Если я попытаюсь, то устану и умру, – категорично заявил Колин.

– Кто знает. Есть только один способ проверить.

Я шутила, но Колин надул щеки, что меня скорее обрадовало, потому что вполне соответствовало его возрасту.

– Ты жестокая.

– Ну сам подумай – зачем мальчику, что на волосок от смерти, железная дорога? Ты можешь погибнуть от переутомления, распечатывая коробку.

Мне до сих пор был страшновато говорить с ним в столь свободной манере. Одной его жалобы хватило бы, чтобы обрушить на мою голову кару небесную (или, что более вероятно, земную), и я чутко прислушивалась к изменениям его настроения, никогда не заходя слишком далеко. Но Колин, напротив, был как будто доволен тем, что я разговариваю с ним на равных, а то и немного свысока.

– На самом деле я не считаю тебя умирающим, – сказала я мягче. – Ты как будто бы повеселел в последнее время, и даже твои приступы удушья прекратились.

– Я устраивал их сам, – признался Колин. – Я дышал часто-часто, пока не начинал задыхаться по-настоящему.

– А почему ты перестал так делать?

Колин пожал плечами. Хотя миссис Пибоди причесывала его по утрам (за исключением тех дней, когда он приказывал ей оставить поднос с завтраком и немедленно катиться прочь), волосы Колина всегда топорщились, взъерошенные, как перья больной птички.

– А зачем? Чтобы Леонард заглянул ко мне на минуту, а после мне пришлось бы лежать весь день в темноте и скучать? Уж лучше уроки.

– Логично. Ты дочитал «Заповедный сад» Бернетт?

– Дочитал. Ты нарочно подсунула мне книжку про мальчика, который в точности как я? Даже имена у нас одинаковые.

– Согласись, удивительное совпадение.

Колин неопределенно фыркнул.

– Я… – он замялся, – …веду себя так же плохо, как он?

– Ну, сам по себе он был не плохой. Просто очень несчастный.

Серые глаза Колина так и вцепились в меня. В этот момент он выглядел поразительно похожим на Натали. Я в тысячный раз поразилась, как она может отвергать брата.

– Я не несчастен. Однажды мне будет принадлежать весь мир. Уже принадлежит.

Я тихонько вздохнула.

– Не веришь? – нахмурил тонкие брови Колин. – Я говорю правду. Однажды я буду управлять всем.

То умереть собирается, то управлять всем. Колин не замечал, что, заходя в своих фантазиях все дальше, противоречит сам себе.

– Пока что тебе и собственные ноги не подчиняются, – напомнила я, что было рискованно, но обошлось без последствий. – Но, Колин, если, как ты говоришь, ты их чувствуешь и способен пошевелить пальцами, это почти наверняка означает, что теоретически ты можешь ходить.

– Не могу.

– Сможешь, если захочешь. Твои мышцы просто ослабли от бездействия. Начинай тренировать их. Постепенно, от малого к большему, ты добьешься успеха. Если у мальчика из книжки получилось, то и у тебя получится.

– Вот уж не аргумент, – возразил Колин и отвернулся с надменным фырканьем.

Я потянулась к его взъерошенному затылку, но передумала, и моя рука упала на одеяло.

– Почему тебя заботит, буду я ходить или нет? – продолжил он злым, надтреснутым голосом, и я задумалась – действительно, почему? Но в этом темном жутком доме Колин был единственным, с кем я регулярно общалась, что делало меня небезразличной к его судьбе. Впрочем, такое объяснение ничего ему не скажет.

– Потому что когда я гуляю по берегу и смотрю, как небо растворяется в море, мне становится грустно оттого, что ты не можешь испытать и увидеть то же.

– Море? – Колин развернулся, обратив на меня свои глаза, перламутрово-серые, как черный жемчуг. – Оно рядом?

Я рассмеялась от удивления.

– Ты не знал об этом?

– Нет. В нем действительно так много воды?

– Очень. Хочешь, я принесу тебе ракушку с берега?

– Принеси. А оно на самом деле соленое?

– На самом деле.

– Тогда еще зачерпни мне стакан морской воды. Я хочу ее попробовать.

Дав ему обещание, я попыталась продолжить урок, от которого мы отвлеклись, но Колин был рассеян и постоянно ошибался. Все же он заметно продвинулся в учебе за последнюю пару недель. Много читая, он запоминал правильное написание слов, уточнял смысл ранее малопонятных и узнавал новые. Он был умным, быстро схватывающим ребенком, невежество которого объяснялось единственно тем, что никто не занимался с ним всерьез, сосредоточившись на попытках установить контроль над его поведением.

В этот раз он отпустил меня с миром, не подвергая обычному испытанию – не протянул мне для пожатия свою хрупкую, безжизненную руку, прикасаясь к которой, я каждый раз зажмуривала глаза…

– Раздвинь занавески, – попросил он вместо этого и, когда я выполнила его просьбу, приподнялся, пытаясь выглянуть в окно.

– С этой стороны моря не видно, – сказала я. – Тебе придется выйти наружу. Закрыть окно, как было?

– Нет, оставь. И потуши лампу. От ее света у меня болят глаза.

– У вас дар, – восхитилась миссис Пибоди, когда я спустилась в кухню. – Иначе как еще объяснить, что вам удалось утихомирить маленького дьяволенка. Он даже мне стал реже показывать зубы, а раньше мог и молочником запустить, когда хватало силенок.

– Да какой дар, просто немного настойчивости и терпения.

Проблем все еще хватало, но делиться этим фактом я не стала. Например, недавно, когда я предложила ему порисовать, Колин нарисовал мертвых животных. Его рисунок, при всей незатейливости, был потрясающе отвратен – длинные растянутые внутренности, лужи крови, густо заштрихованные красным карандашом. В придачу, протягивая мне рисунок, Колин посмотрел на меня с такой зловещей, саркастичной улыбочкой, что у меня мороз пробежал по коже.

– Все девушки, что работали до вас, его ненавидели. Неудивительно. Все замечают это, – миссис Пибоди перешла на шепот и придвинулась ближе ко мне. – Точно веет от него чем-то затхлым. Смертью, вот чем.

Слова миссис Пибоди показались мне излишне… театральными, что ли. Но я бы не удивилась, считай она именно так, как сказала. Миссис Пибоди была очень суеверна. Однажды она поведала мне мистическую историю из собственной молодости: ее соперница, оказавшись ведьмой, заколдовала парня, причину их распри, и через три дня он умер от тифа. Я-то, разумеется, решила, что парень просто умер от болезни, но благоразумно промолчала. Да и не логичнее ли было ведьме истребить конкурентку, саму миссис Пибоди?

А что касается Колина… я действительно ощущала в нем что-то отталкивающее, но, постепенно успокоившись, отнесла это на счет его дурного характера. Я научилась вытеснять чувство отторжения, хотя оно так и не оставило меня полностью, пусть даже Колин давно не бросался в меня книгами. Я не хотела повторять ошибку, которую, как поняла однажды, совершили все мои предшественницы: запуганные темным ореолом Колина и его маской маленького тирана, они склонили головы, признавая его своим господином. Но слуги для него были все на одно лицо – бессловесные тени, на которых можно срывать досаду после ночи, полной скверных снов. Я не верила в маленьких чудовищ, равно как и в маленьких господ, и, отодвинув свои сомнения и страхи, заговорила с ним как с ребенком. И тогда он ответил мне как ребенок.

На улице заревел мотоцикл Натали, да так громко, что мы вздрогнули.

– Бестия, – проворчала миссис Пибоди, сердито комкая передник. – Она убьется когда-нибудь. Видели, как гоняет? И ведь ничего-то ее не образумит, – миссис Пибоди возмущенно посмотрела на меня, призывая присоединиться к выражению негодования в адрес Натали.

– Что? А? – не поняла я, тяжело выбираясь из своих мыслей, и, поднявшись, ушла с кухни.

В своей комнате я попыталась нарисовать портрет Натали акварелью. Но мой рисунок был убожеством в сравнении с оригиналом, и в раздражении я смяла листок. Вздохнув, я опустила голову на стол. С тех пор, как я познакомилась с Натали, я перестала понимать свои чувства. «Ты видела Натали?» – каждое утро спрашивал Колин, и я думала, что мы как фанатики, объединенные общим объектом страсти. Моя привязанность к Натали была столь же безосновательна, как привязанность к ней Колина, которого она открыто ненавидела. Колин мечтал ее увидеть, но, лишенный такой возможности, спрашивал меня: «Как она одета сегодня? Растрепаны ли ее волосы? Сверкают ли ее глаза?»

Позже я начала понимать, почему мы, Колин и я, так ею заворожены. В ней было все, в чем так нуждались мы. Мы были как две маленькие серые льдинки, невидимые в темноте, тогда как Натали – беснующееся пламя, разгоняющее мрак. Нам двоим всегда не хватало энергии; она же громыхала, сбегая по лестнице, и движения ее были резкими, рассекающими воздух, подобно ударам меча. Если она смеялась, ее хохот разносился далеко, и это были единственные звуки смеха, которые мы с Колином слышали в этом доме, потому что сами никогда не смеялись. Натали была самой жизнью, жизнью, что пугала меня и Колина, целыми днями лежащего в промозглой комнате в ожидании аморфной смерти.

Голос Натали звучал все так же насмешливо и небрежно, когда она бросала мне пару слов, проносясь мимо, но я видела ее все чаще. Она встречалась мне как бы случайно: в оранжерее, в кухне, на берегу моря, натыкалась на меня в холле, когда я возвращалась к себе после очередного занятия с Колином. Иногда – всегда неожиданно – она вступала со мной в диалог, начиная с фразы, казавшейся обрывком уже долго длящегося разговора. Она никогда не здоровалась и никогда не прощалась.

– Да-да-да! – разгневанно выпалила она, приблизившись ко мне однажды. Я сидела на лавочке на берегу моря, с блокнотом на коленях и приборами для рисования, разложенными справа от меня. – Я грубиянка, согласна, но не идти ли ему в задницу с его суждениями обо мне?

Я успела смириться с ее словечками, так что на этот раз не вздрогнула. Очевидно, Натали опять поругалась с Леонардом, что случалось нередко. Иногда ее крики были слышны даже в моей комнате на втором этаже, тогда как тихий голос Леонарда никогда не покидал пределы кабинета. Причины их ссор оставались неясными, отчего возникало ощущение, что Натали способна прийти и закричать на Леонарда без всякого повода, так же как без приветствия она начинала разговор.

– Может, я не грубиянка вовсе, а просто одичала? Нет… и в детстве я была не лучше.

Она села рядом со мной. Я украдкой покосилась на нее – щеки еще розовые, неостывшие от гнева.

– Ты рисуешь, Умертвие? – спросила Натали с удивлением.

Прозвище «Умертвие» мне совсем не нравилось, но Натали не обращалась ко мне иначе. Однажды я спросила ее, почему она называет меня так, и она ответила: «Потому что лицо у тебя бледное и невыразительное. Как у мертвецов на фотографиях post-mortem».

– Да.

– Я всегда завидовала людям, у которых есть способности к рисованию.

– Сомневаюсь, что у меня есть способности, – возразила я. – Для меня это никогда не было простым занятием. Мне не хватает фантазии.

Обмакнув кисть в синюю краску, я обозначила море горизонтальной линией. Натали наблюдала, подперев голову ладонью. У меня дрогнула рука, и я аккуратно провела вторую линию, поверх неудавшейся. Натали мешала мне своим присутствием.

Я вздохнула.

– Можешь рассказать мне, почему ты кричишь на мистера Леонарда, Натали?

– Почему? – повторила Натали, заполняя паузу, необходимую, чтобы подумать над ответом. – Потому что если я не буду на него кричать, то сойду с ума. Почти уверена, что сойду. И потому что он злит меня.

– Чем злит, Натали?

Она по-кроличьи наморщила нос.

– Самим фактом его существования.

– Но он твой кузен, Натали, – я макнула кисточку в стакан с водой.

– Да, а Колин мой родной брат. Мне очень не повезло с родственниками. Но общая кровь не мешает мне их ненавидеть. Из-за них… все это. Леонард изуродовал мою жизнь. Он запер меня здесь!

Я посмотрела на нее, недоумевая, как вообще кто-то сумел запереть ее. Это же как помешать водопаду падать.

– Мистер Леонард непонятный.

Натали стиснула зубы.

– Он говорит, что меня нельзя оставлять без контроля. Что я не смогу жить самостоятельно, не разрушая себя. Что, дай мне волю, я буду попадать из одной скверной истории в другую.

Я подумала, что, возможно, Леонард не настолько заблуждается в этом мнении, как считает Натали. Она смотрела на мой рисунок. Когда она сердилась, ее глаза светлели, приобретая цвет серебра.

– На небе сплошные тучи, а не белые облака, как у тебя. И море беспокойное, черное. А у тебя полный штиль.

Я пожала плечами.

– Я предпочитаю, чтобы на моем рисунке было так.

– Угу. Тихо, мирно, спокойно. Не как на самом деле.

– Ну, может быть, – сказала я, чтобы не спорить.

– Нарисовано неплохо. Но скучно и безжизненно. Даже в чистом листе больше энергии.

Повисло молчание. Я почувствовала, что завершать рисунок у меня нет никакого желания. После слов Натали он предстал мне бессмысленным и неприятным, и я подавила в себе порыв смять лист и выбросить, признав перед Натали свое поражение.

– Твое лицо стало грустным, – равнодушно сообщила Натали.

Забывшись, я положила ладонь на листок, пачкаясь в не успевшей высохнуть краске.

– Когда мой отец уезжал, я сразу начинала ждать его возвращения. Ждала день за днем. Рисовала, чтобы убить время. Рисование затягивает и успокаивает. Отвлекает от тоскливых мыслей.

– И что ты рисовала?

– То, что было в доме, и что я видела из окон. Собак, деревья, греческие вазы. Фрукты на тарелке. Однажды я нарисовала портрет Хаксли, это наш дворецкий. Он старый и ужасно некрасивый, но у него интересное лицо. Еще я пыталась нарисовать по фотографии мою мать, но мне не понравилось, как получилось, и я выбросила этот рисунок.

– Рисовать греческие вазы и яблоки – какая тоска.

– Вокруг меня не было ничего интересного. Когда я старалась придумать что-то, я обнаруживала в своем воображении только пустоту. Иногда спонтанно возникали образы… но сразу забывались, и мне уже не удавалось восстановить их. Хотя… однажды я нарисовала тропический остров, окруженный ночным морем. Как раз в этот момент вернулся мой отец. Он подошел, заглянул мне через плечо и сказал, что море не бывает таким зеленым, а звезды такими большими и красными. И я подумала: «А ведь действительно нелепо».

– И снова начала рисовать вазы.

– Я понимаю, что мои рисунки плохие, – сказала я, зачем-то начиная оправдываться. – Я их не храню, сразу выбрасываю. Даже мой папа считал их ерундой.

– Сволочь твой отец. И идиот.

– Ты совсем не знаешь его! – порывисто возразила я, поднимаясь с места.

– Да тихо ты, Умертвие, – усмехнулась Натали и надавила мне на плечо, чтобы я опустилась на лавку. – Того, что ты рассказала, мне хватило, чтобы понять. Пьяница, игрок и безнадежный эгоист, который тратил свою жизнь, не задумываясь о дочери. Ну разве нет?

– Нет, – мне впервые захотелось, чтобы она ушла.

– В этом вся ты, Умертвие. В отрицании. Тебе не плохо, и твой отец не плохой, и море не штормит, и ты не думаешь о том, о чем ты думаешь. Закрытый разум, ты и саму себя туда не пускаешь. Поэтому твое воображение пусто. Оно не прошло твоей цензуры.

– Папа не хотел, чтобы получилось так, как получилось…

– Конечно, не хотел. Ему повезло, что он успел помереть прежде, чем его финансовые проблемы стали очевидны, – цинично высказалась Натали.

От ее слов я вся сжималась.

– Некоторые люди своим кошкам уделяют больше внимания, чем он уделял тебе. Так почему даже сейчас, когда ты уже не можешь отрицать этот факт, ты продолжаешь оправдывать его?

– Хотя бы потому, что он мой отец.

– О, разумеется. Он твой отец, Леонард мой кузен, и мы обязаны любить их. Все должно быть по правилам.

– Я думаю, Натали, что люди кажутся тебе хуже, чем они есть на самом деле.

– Я знаю, Умертвие, что люди в сотни раз хуже, чем ты можешь себе представить.

– Скверные люди бывают, – слабо согласилась я. – Но их очень мало.

– И ты, видимо, считаешь, что все они ходят с табличкой «ОПАСНО» на груди и ты никогда их не встречала.

Я растерялась.

– А вот я сижу рядом с тобой, в эту минуту, и я та еще сволочь, поверь мне. И таблички у меня нет, потому что я еще и лжива. Где один порок, там и второй.

Я с недоверчивым испугом посмотрела в ее чистые, прозрачные глаза.

– Ты хорошая, Натали. Даже если и грубиянка.

Натали отвела взгляд.

– Я ошиблась, озлобилась и разочаровалась, – пробормотала она и встала. – Я стала по-настоящему плохим человеком. Даже человеческая жизнь для меня уже не имеет значимости.

Натали ушла, а я осталась сидеть, пытаясь не думать обо всем, что она мне сказала, грустно спрашивая себя, почему Натали всегда удается проникнуть в мою душу и потрясти ее до основания.

Ночью я опять порывалась идти куда-то. Такое часто случалось со мной в детстве, но потом перестало. Видимо, тревога, которую я подспудно переживала в доме Леонарда, спровоцировала возвращение моего сомнамбулизма.