Дом на берегу

Я решилась подняться на третий этаж, где обитали мистер Леонард, Уотерстоуны и Мария. Там пол был выстлан алым ковром и на стенах горели позолоченные светильники. Я заглянула в библиотеку, заставленную стеллажами с книгами, кажется, очень большую, но не вошла в нее, опасаясь, что встречу мистера Леонарда или еще кого-нибудь. Затем спустилась обратно по лестнице.

Как странно пах этот дом. Заброшенностью. Ненужностью. Нелюбовью. Я чувствовала, как тоска, тягучая и липкая, словно остывший сироп, разливается во мне. И откуда этот мертвенный холод в коридорах? Едва отгорело лето.

Все больше дом не нравился мне, мне хотелось выбраться из него.

Я спустилась по какой-то лестнице, толкнула какую-то дверь и вдруг очутилась в сказочной стране. Цветы были белые, лиловые и красные; зелень падала кудрявыми потоками или вскидывалась острыми стрелами. Это была оранжерея, но мне она действительно поначалу показалась сказочной страной. Сквозь стеклянные стены проникало много света, и я слегка прикрыла глаза, прежде чем, привыкнув, смогла широко раскрыть их. Всегда так радуешься свету, даже потеряв его совсем ненадолго…

Цветы казались увядшими, хотя земля под ними была чуть влажной. «Как это удивительно, – подумала я. – Цветы, в этом зловещем доме». Я осторожно прикоснулась к чашечке цветка. Его лепестки были хрупкими и гладкими, будто из тонкого стекла.

– Я знаю, о чем ты подумала, – услышала я вдруг голос Натали. – Цветы, здесь. Странно.

Я обернулась и увидела ту, что так поразила меня. Сейчас она не казалась такой высокомерной, лед растаял в ее глазах, и я столкнулась с ними взглядом своих, испуганных и изумленных. Должно быть, в своем непонятном восторге я выглядела совершенной дурочкой.

– Это творение моей матери. Она каждый день проводила здесь по нескольку часов, ухаживая за цветами. У меня бы никогда не хватило терпения на подобное. Маме всегда было жаль, покидая дом, оставлять оранжерею садовнику. Но, конечно, наша семья не могла жить подолгу в столь изолированном месте – излишний покой превращается в тоску. Восемь лет назад все здесь погибло и оставалось мертвым не один год. Оранжерея превратилась в стеклянный склеп. Я не могла приходить сюда, мне было невыносимо все это видеть…

Натали говорила очень спокойно, почти умиротворенно, хотя ее рассказ вызвал у меня тревогу.

– Потом я попросила Грэма Джоба восстановить оранжерею. Чтобы посадить новые цветы, он вырвал сухие стебли из земли и сжег их. Дым поднялся высоко. Леонард сказал, что это напоминает ему погребальный обряд. Цветы и сейчас погибают часто – никакой уход не способен спасти их в этом отравленном воздухе, но Грэм Джоб теперь не сжигает их, а зарывает в землю. Потому что, как он сказал, мертвых сжигают язычники, а он христианин.

Натали закрыла глаза и снова медленно раскрыла их. Смутно чувствуя, что она пытается произвести на меня впечатление, я окончательно растерялась и ничего не говорила. Натали тоже молчала, хмуро рассматривая увядшие цветы и изображая задумчивую отстраненность, но стоило мне посмотреть на нее, она так и впивалась в меня взглядом.

– Это очень грустно – быть цветком, – неожиданно сказала она. – Все время на одном месте. Всю жизнь. Это настоящий кошмар. Пошли, – она схватила меня за руку и потащила через оранжерею.

Натали была высокой, выше меня на целую голову. Ее длинные каштановые волосы были затянуты в хвост, и, несмотря на помятую и даже грязную одежду, прическа была гладкая, ни одной торчащей пряди.

Мы вышли через стеклянные двери, и холодный ветер сразу набросился на нас. Он нес в себе терпкий запах моря, темным полотном распростершегося впереди.

– Как тебя зовут?

– Анна, – ответила я. – Анна Сноу.

– Твоя фамилия такая же холодная, как твои пальцы1, – Натали все еще удерживала мою руку в своей, но смотрела не на меня, а на море. – Я хочу приблизиться к воде.

Мы спустились по крутому каменистому склону и оказались у самой кромки воды. Очередная волна смочила песок и камни у наших ног.

– Хищное, – пробормотала Натали, отступая на шаг, чтобы ей не намочило туфли. И улыбнулась – бесстрастно, жестоко. Клычки, левый и правый, у нее были очень острые и чуть длиннее нормального, и поэтому ее улыбка походила на оскал обороняющейся кошки. Она вытащила из кармана смятую пачку, выудила сигарету, сунула ее в рот, чиркнула спичкой и сладострастно вдохнула дым, прикрыв глаза. Я подумала, что никогда не ощущала одиночества большего, чем то, что исходило от нее.

Натали немного прошла вдоль воды, вяло перебирая ногами и выдыхая прозрачный серый дым, тут же уносимый ветром. Затем обернулась и спросила, всматриваясь в мое лицо с невероятной жадностью:

– Как там, снаружи? Что там?

Я не сразу смогла ей ответить. Мне представились комнаты нашего с папой дома, который теперь не был нашим, но кроме них ничего не вспоминалось. «Но ведь выходила же я когда-нибудь на прогулку?» – с отчаяньем подумала я.

– Дома, деревья, улицы. Машины, которых становится все больше – мне они не нравятся, – неуклюже ответила я, краснея от стыда. – Мне больше по душе лошади. С ними как-то поспокойнее, да?

Натали медленно пропустила дым сквозь ноздри.

– Дура, – резко выпалила она. – Зачем ты приехала сюда? Это худшее, что могло с тобой случиться. Или почти худшее, – и она снова зашагала по мокрым камням.

Почему-то ее грубость нисколько не обидела меня.

– У меня не было выбора, – пробормотала я, спеша за Натали с риском поскользнуться. – Никогда не угадаешь, где тебе будет лучше, где хуже.

Натали фыркнула.

– Не говори мне об отсутствии выбора. И следовало бы подумать, прежде чем прыгать в кроличью нору, – она в последний раз глубоко затянулась и бросила сигарету, которую сразу подхватила волна. – Слушай. Я не пугаю, я предупреждаю тебя. Ты не представляешь, где ты оказалась, к каким последствиям здесь может привести даже простая неосторожность. И тем более любопытство. Грэм Джоб старательно ничего не замечает. Пибоди глупая курица, что ей на пользу в данной обстановке. Советую тебе перенять стратегию первого, это лучше, чем изображать из себя вторую. Леонард – сволочь. Всегда помни об этом и никогда не произноси этого вслух. Особенно в доме. Что слышит дом, то слышит Леонард. Это его владения. А вот оранжерея – наша территория. И берег моря тоже – но только до заката. Никогда не приходи сюда с наступлением темноты. Ты поняла?

Я ничего не поняла, но ответила, что да.

– Уотерстоуны любят устраивать мелкие подлости, пока не получат позволение совершать крупные. Держись от них подальше, особенно от младшего. Если он позовет – не иди. Не хлопай наивно глазами. Ты не знаешь, какое он дерьмо собачье.

Впервые при мне так грубо отзывались о людях. У папы иногда вырывались ругательства, но ни к кому конкретно они не относились.

– А Мария? – поинтересовалась я.

Натали сплюнула в отступающую волну.

– Просто тупая шлюха. Леонарду должно быть стыдно за такое преступление против хорошего вкуса, – категорично заявила она.

Внезапно я поняла, что улыбаюсь. Я была шокирована тем, что сказала Натали. И все же… в ее непосредственной манере излагать свои мысли было что-то привлекательное, новое для меня.

Усмехнувшись, Натали посмотрела мне прямо в глаза.

– Ты сообразительнее, чем кажешься, – ее холодные пальцы обвили мое запястье и слегка сжали, отправив заряд молнии. – Гнусное маленькое чудовище будет изводить тебя. Подумай, как справиться с ним.

Я даже не сразу поняла, о ком она. У нее были огромные, очень красивые глаза. Светло-серые, серебристого оттенка, не водянисто-мутные, как у Леонарда. С изогнутыми стрелками длинных ресниц. Когда я смотрела в эти глаза, они меня завораживали, все мысли пропадали. Если бы Натали сейчас приказала мне броситься в холодную морскую воду, я бы безропотно ее послушалась.

– Тебе лучше возвращаться, – Натали с сожалением отпустила мою руку, и я почувствовала, как рвутся тонкие нити, протянувшиеся между нами. – Он заметит, что ты разговаривала со мной долго, пусть и не сможет прознать, о чем, – она глумливо оскалилась, показав свои острые зубки. – Ему здорово не понравился свет в холле?

Я вспомнила исказившееся лицо Леонарда. Но оно выражало не столько гнев, сколько… боль.

– Пожалуй, – неуверенно ответила я.

– Он ничтожен. До чего довел себя. Ладно. Иди.

Я прошла десять шагов и, обернувшись, сказала:

– Ты такая странная, Натали.

– Я не странная, – возразила Натали. Ее глаза сияли. – Я бешеная!

И рассмеялась.

Я пошла к дому в полном смятении чувств. Колина в тот день я так и не увидела (это не нормальный ребенок; нормальные так не орут).

Позже я еще раз спустилась в оранжерею в надежде снова встретить там Натали, хотя и понимала, что хорошего понемножку. Цветы еще больше поникли, некоторые совсем лежали на земле.

Время тянулось невыносимо медленно. Небо заволокло тучами, и в моей комнате потемнело. Я не зажгла лампу и лежала на кровати, свернувшись клубочком. Больше всего мне хотелось, чтобы пришла Натали, и, компенсируя ее отсутствие, я проигрывала в своем воображении диалог с ней. Мне хотелось ей понравиться…

Но небо за окном мрачнело и вскоре стало совсем черным, и Натали, конечно, не пришла. Наверное, она даже не знала, где я, ведь дом такой огромный. Намного больше, чем нужно этой горстке людей. Все же немного утешало, что она есть где-то, что я еще увижу ее, и не единожды.

А под лестницей в кухню смятые тряпки, матрас с вываливающейся серой мякотью; Немой спит на нем. У этого человека нет даже собственного имени. Дикость какая-то…

Глава 3: Чудовище

«Маленькое чудовище», – сказала о нем Натали вчера, и ее слова поразили меня своей жестокостью. Он ее брат, каким бы он ни был, и он всего лишь ребенок. Ребенок… Но я вот уже пять минут стояла возле двери и не решалась войти. Я как будто бы уснула в темной комнате и все еще не проснулась. Не двигаясь в действительности, блуждаю из одного сумеречного сна в другой.

– Боишься меня? – просочился сквозь дверь его утомленный, холодный голос. Я вздрогнула и затем, проглотив свою нерешительность, вошла в комнату – более из гордости, чем из смелости.

Колин лежал на широкой кровати, до груди закрытый темно-красным, с бордовым оттенком, одеялом. Мне сразу бросилось в глаза его разительное сходство с Натали: тот же цвет волос, та же пронзительность взгляда светло-серых глаз, тот же ореол леденящего высокомерия. Вчерашняя истерика сказалась на его самочувствии, и он был слаб, как котенок.

– Здравствуй.

Он не снизошел до приветствия.

Я села на стул возле кровати, положив на столик стопку учебников, принесенных с собой (когда-то я сама по ним училась), и там же поставив свечу, сопровождавшую меня сквозь мрак дома Леонарда. Эта комната, освещенная единственной лампой, изолированная от светлого мира бархатными занавесями, сдвинутыми так плотно, что будто бы сшитыми друг с другом, была ненамного светлее коридоров.

– Меня зовут Анна, – я говорила как-то очень спокойно. Как перед бешеной собакой – не показывай страха, набросится. – А тебя?

«Маленькое чудовище»…

Он скривил губы в насмешке.

– Зачем спрашивать, если ты знаешь ответ, дуреха?

Я сделала вид, что не услышала последнего слова.

– Чтобы ты сам мне представился.

– Зачем? – повторил он.

– Так принято знакомиться. Называть себя. Но если я не спрошу, сам ты себя не назовешь.

– У меня тысяча имен. Я уже не знаю, как называть себя.

Ухмылка смотрелась на его детском лице странно. Точно он копировал мимику взрослого циничного человека. И такой же фальшиво-взрослой, нарочито замедленной, была его манера говорить.

– Ладно. Каким из них называют тебя чаще?

– Бхагават, – он уже откровенно издевался надо мной. – Но так меня не зовут. Так ко мне обращаются.

Я не уловила, в чем здесь разница. Я все больше терялась.

– Это не английское имя.

– Когда я впервые родился, Англии еще не существовало. И мира не было. И даже времени.

– Тебе восемь лет, – возразила я тихо, и он вдруг разъярился.

– Пошла вон отсюда, глупая нянька!

– Я не нянька. Я приехала, чтобы учить тебя…

– Да чему ты можешь меня научить, – он досадливо отвел взгляд, точно я была чем-то нестерпимо мерзким. – Убирайся. Пусть Леонард придет и сам учит меня.

– У мистера Леонарда много важных дел, – возразила я не слишком уверенно (понятия не имею, какие уж там у него дела). – Он не может прийти к тебе сейчас.

Колин потянулся ко мне и больно ущипнул за запястье. Я отпрянула, с сожалением отметив, какую беспомощность демонстрирую перед этим жутковатым ребенком, решившим поморочить мне голову.

– Почему ты злишься? – во мне удивление постепенно вытесняло страх. – Я не хочу ругаться. Я хочу с тобой подружиться…

Не следовало. Глаза Колина полыхнули злобой, но губы растянулись в улыбке.

– А я хочу, чтобы ты умерла, – угрюмо отчеканил он. – Если я подружусь с тобой на этой неделе, ты умрешь для меня на следующей?

Я замерла, чувствуя, как розовеют мои обычно бесцветные щеки. Улыбка Колина стала шире. Возле уголков его рта пролегли вертикальные морщины, и он стал похож на маленького злобного старичка. Дрожащей от слабости рукой он поднял книгу, лежащую возле него на одеяле, и бросил в меня. Если бы я не увернулась, книга своим острым углом попала бы мне в глаз или в висок.

– Бросать книги – нехорошо, Колин, – спокойно, хотя внутри все дрожало, напомнила я и подняла книгу с пола.

– Кто ты такая, чтобы говорить мне, что плохо? – он почти кричал. – Ты скоро окажешься там же, где теперь те дуры, что были до тебя. Идиотка!

Я сжала губы.

– Мое терпение велико, но не безгранично, Колин. Пожалуйста, выбирай выражения.

– Я скажу Леонарду, чтобы он избавился от тебя.

– Что ж. Это будет очень несправедливо с твоей стороны.

– Сразу, как только он придет ко мне вечером.

– Вечером, Колин. А сегодняшнее занятие в любом случае состоится, – я понимала, что мои слова еще больше растравляют его гнев. Но отступление было тем более бессмысленным. Если я выйду сейчас, вернуться в эту комнату мне уже не позволят. А идти мне некуда.

– Я буду кричать!

– Кричи, – я села на стул, отодвинув его подальше от постели Колина, и с фальшивой невозмутимостью разгладила складки на юбке. Руки, не дрожите, нельзя. – Приступай прямо сейчас. Когда ты охрипнешь, мы начнем урок арифметики. Примеры можно решать и молча.

Он нахмурился, но его воинственность стремительно убывала. Я предположила, что он сдался так легко потому, что прежде ему просто не пытались дать отпор.

– Сейчас у меня нет сил разбираться с тобой, – с тихой ненавистью процедил он, оправдываясь за свое поражение. – Но ты еще получишь.

Я возликовала, внешне сохраняя бесстрастность.

– Может быть. А может быть, и нет. Возможно, ты передумаешь насчет меня.

Придвинув стул ближе, я зашелестела страницами. Колин закрыл глаза. Против желания, иногда мой взгляд смещался к его лицу. Его бледная, желтая в этом свете кожа казалась холодной и влажной. Должно быть, она слегка липкая на ощупь, предположила я и проглотила внезапное отвращение, горькое, как таблетка. Маленький, худенький, Колин физически не соответствовал своему возрасту. До чего же болезненный ребенок. Я должна была чувствовать жалость к нему, но почему-то не чувствовала и только гадала, как его тонкая шея выдерживает его голову. В какой-то момент я заметила, что он открыл глаза и теперь в свою очередь рассматривает меня, подслеповато щурясь, как крот.

– А ты совсем некрасивая. Вся серая.

– Я в курсе, – флегматично ответила я. – Вредно читать при плохом освещении. Я раздвину занавески?

– Я ненавижу свет.

Так твердо сказано, что настаивать бесполезно. Светобоязнь жителей этого дома просто поразительна. И странна. Хотя, может, и не очень странна. У всех свои причуды, и хватит думать об этом. Я раскрыла учебник.

– Приступим.

Последующий час был непрерывной борьбой между моим упорством и стремлением Колина меня игнорировать. Его губы кривились, но и мои – незаметно – тоже. Возможно, его невежество было лишь притворством, но я начала с первых страниц учебника, разъясняя ему простейшие арифметические действия. Он выражал тоску всем своим видом. Вероятно, я уже могла позволить себе уйти с шансом вернуться завтра. Но желание сбежать пропало. Да, здесь, в этой комнате, я ощущала тоску и дискомфорт, но и за ее пределами мне не стало бы намного лучше. Я начала испытывать к Колину нечто схожее с тем острым интересом, который почувствовала к Натали. В ней было что-то, вызывающее симпатию, как бы груба она ни была; в нем было что-то отталкивающее, что наверняка ощутилось бы и в случае, если бы он изо всех сил пытался вести себя хорошо. Замкнутое и пугающее существо, он был заточен в теле маленького мальчика, но в холодном блеске его глаз и привычке морщить лоб, в его едких фразах, брошенных мне, проступал угрюмый взрослый. Стали ли причиной его мрачности болезненность и одиночество? Наверное.

Колин заметно устал, и, отложив учебник в сторону, я попыталась разговорить его, но краткие ответы сочились раздражением.

– Почему ты кричал вчера?

– Мне было скучно.

– Только поэтому?

– И чтобы заставить Леонарда побегать.

– Тебе нравится его внимание?

– Мне нравится его беспокоить, – Колин смотрел в потолок. Ответив, он каждый раз плотно сжимал губы.

– Разве ты не любишь его?

– Конечно, нет. Чего ты смотришь на меня? Он мне не отец.

Я перевела взгляд на сомкнутые занавеси.

– Ты часто выходишь погулять?

– Я никогда не выхожу наружу.

– Нежели тебе нравится лежать целыми днями в этой комнате?

– У меня болят глаза, голова, ноги. У меня нет сил на прогулки, – огрызнулся он, и мне стало жаль его. Как он живет вот так, один в темноте? Сомневаюсь, что Леонард посещает его часто.

– Ты проводишь много времени в одиночестве…

– Так лучше всего. Хотя я не возражаю, когда приходит Леонард.

Я не должна была спрашивать, но спросила:

– А Натали навещает тебя? – и закусила губу.

Он помедлил несколько почти незаметных секунд, прежде чем ответить:

– Иногда.

Даже если бы я не слышала, как жестоко Натали отзывается о нем, я догадалась бы, что он лжет.

– Редко, – уточнил он, но в его глазах читалось отчетливо: «Никогда».

Лицо Колина сморщилось, потом разгладилось. Я не знала, как продолжить наш шаткий разговор, но Колин спросил:

– Ты же видела ее?

– Да.

– Она тебе понравилась? – поинтересовался он и едва заметно улыбнулся.

– Очень.

– Все любят Натали, – довольно констатировал Колин, и я поняла, что нащупала первую ниточку к его маленькой, прячущейся в кокон душе. – А Натали… – продолжил он и сразу стал мрачнее тучи, – …говорила что-нибудь обо мне?

«Маленькое чудовище… подумай, как справиться с ним».

– Нет, ни…

– Врешь! – перебил он меня на середине слова, дернувшись всем телом от ярости. Я замерла, ожидая взрыва истерики, но он только упал на подушку, зажмурил глаза и захныкал: – Я устал, убирайся, оставь меня в покое, уходи, видеть тебя не хочу!

Я поспешно встала и взяла свою свечу.

– До завтра, – сказала я мягко, подавляя страх и неприязнь.

Я уже закрывала за собой дверь, когда он потребовал:

– Подойди ко мне.

Я приблизилась, двигаясь сквозь свое нежелание как в густом сиропе, задерживающем движения. Колин протянул ко мне левую руку, приподняв ее над одеялом с видимым усилием.

– Дотронься, – приказал он сквозь зубы.

Когда я мысленно повторила это слово, мое сознание завращалось в вихре ужаса. Мое отвращение было столь же мучительно, сколь и необъяснимо, и в подмышках выступили капли холодного пота. Я вдруг вспомнила, какой осторожной я была с ним все время. Лишь бы не сказать что-то, что вызовет его ярость; лишь бы случайно не прикоснуться к нему.

Полуприкрыв глаза, Колин наблюдал за мной и видел насквозь, каждую мысль в моей голове, вспыхивающую и сгорающую быстро, как спичка. Он испытывал меня, а я не понимала, как и почему…

Я зажмурила глаза и дотянулась до его холодных пальцев, сжала их, тонкие, слабые и безжизненные, как побеги увядшего растения. У меня возникло чувство, будто я стою на рельсах перед мчащимся на меня поездом…

– Достаточно.

Он освободил свою руку, которую, в противодействие самой себе, я стиснула слишком сильно. Я открыла глаза. Ничего плохого со мной не случилось. Но что могло? Ничего. Абсурдно…

– До завтра, – ровно произнес Колин.

– До завтра, – механически повторила я и вышла, ощущая спиной его сверлящий взгляд. Думаю, Колин был изумлен не меньше меня.

Свет от свечи в моей руке дрожал на стенах. Я дошла до лестницы и села, почти упала, на верхнюю ступеньку. Непонятная реакция. Я едва не плакала. Мне хотелось убежать прочь из этого дома и не возвращаться. Никогда больше не видеть жуткого ребенка, мистера Леонарда, глупой Марии, гадких и пустых Уотерстоунов, суетливой миссис Пибоди и даже Натали, хотя насчет Натали я обманывала себя. Ее я хотела увидеть, и особенно в момент, когда ощущала себя неуверенной и слабой.

В поисках спокойствия я спустилась в кухню, где витали запахи корицы и хлеба. Тусклый свет пасмурного дня, льющийся в широкое окно, показался очень ярким. Я постояла возле окна, наблюдая, как по небу медленно ползут серые облака.

– Чашку чая и булочку, – сказала Миссис Пибоди, кинув на меня внимательный взгляд поверх круглых стекол ее очков. – Чтобы привести нервы в порядок.

– Да уж, привести нервы в порядок мне сейчас необходимо, – согласилась я, подавленно улыбаясь.

Я села за стол и положила ладони на его гладкую деревянную поверхность. Сумеречные события с Колином показались нереальными или случившимися не со мной.

– Я вижу, первое занятие прошло успешно, – заметила миссис Пибоди, поставив передо мной чашку и тарелку с еще теплой булочкой.

Я молча покачала головой.

– Нет так уж, миссис Пибоди.

– Лучше обычного, – это было одновременно и возражение, и одобрение. – Вы бледны, но не более, чем утром. И вы не убежали от мастера Колина в слезах, как часто поступали девушки, бывшие до вас.

Я сделала глоток чая и надкусила булочку, хоть есть мне совсем не хотелось.

– Очень вкусно, миссис Пибоди. А много было девушек… до меня?

– Шесть. Беатрис, Виктория, Эмили, Каролина и… я всегда забываю ее имя… Летиция. И Агнесс.

Я не удержалась от вздоха. Добавится ли к этому списку изгнанных мое имя?

– Дольше всех продержалась Агнесс. Нрав у нее был стальной. Они столкнулись с мастером Колином как два меча – кто кого разобьет. Беатрис была глуповата и, я подозреваю, выпивала… уж слишком подозрительно блестели ее глаза по вечерам. И чаю, если уходила пить его в свою комнату, никогда не наливала больше половины чашки. Видать, у нее было, чего добавить. Виктория с первого дня начала плакать, как ей все здесь не нравится, и на третий попросила расчет. Мисс Натали издевалась над ней каждый раз, как видела, и даже крикнула что-то обидное ей вслед, когда Немой увозил ее. У Каролины были белые волосы и синие глаза. Она была похожа на куклу и почти всегда молчала. Эмили все время пила чай. Выпила наш месячный запас за неделю, прежде чем я спохватилась. Она была странная. Отвечала невпопад и украла три ложки. И если бы господские, серебряные, а то самые простые. Зачем? Летиция… про Летицию я что-то вообще ничего не помню. Пару дней слонялась тут, как призрак. Мне иногда мерещилось, что она сквозь стены ходит.

Слова миссис Пибоди летели и летели, как стружки на лесопилке. Мне уже наскучило слушать про моих предшественниц. Само упоминание о них тревожило меня. Мне казалось, они оставили после себя невидимые тропы, притягивающие меня, и самый протоптанный из этих путей уводил наружу, в никуда, как будто, покидая этот дом, девушки просто исчезали. Нелепые мысли. И пугающие. Может быть, для меня было бы даже лучше, если бы в случае изгнания я прекратила свое существование. Дом Леонарда – единственное пристанище, которое у меня есть на текущий момент. Что, если мне не удастся сразу найти новую работу? Когда я представляла себя – одну, ночью, без денег, на незнакомой улице, где каждый может меня обидеть, – на меня накатывали волны ужаса. Как бы плохо мне ни было здесь, я должна держаться.

– Колин – очень необычный ребенок, миссис Пибоди, – пробормотала я.

– И жестокий… не так ли?

– Мне бы не хотелось так думать.

– О, моя дорогая, когда вы повзрослеете, вы поймете, что все дети жестоки. Но жестокость некоторых из них превышает допустимый уровень. Вот моя дочь… с тех пор, как она уехала, хоть бы раз написала мне. Она что же, думает, если она вышла замуж за своего полудикого художника и сбежала с ним в Австралию, так можно совсем позабыть о матери?