Журнал «Юность» №04/2025

Но бог из машины не появился.

Его машина могла бы загореться, разве такое не случается с некоторыми машинами хоть иногда при определенных стечениях механических, физических, технических обстоятельств, его машина могла бы загореться от удара молнии, ведь это был дождливый день, день был весьма грозовой, чтобы это могло случиться, загорелся бы сперва бензобак, который, конечно же, находился бы с водительской стороны, он бы загорелся первым, этого было бы достаточно для меня, чтобы открыть дверцу пассажирского места, и убежать, раскрыть зонт и бежать, не оглядываясь, прямо домой, закрыть дверь на все замки, остановиться и рассмеяться!

Но бог из машины ушел на технический перерыв.

Его машину могли бы окружить полицейские, могли бы заорать сирены со всех сторон, на него могли бы направить пистолеты, ему могли бы закричать «Выйти из машины, руки на капот!», они могли бы знать, что он делает, они могли бы узнать это от кого-то из его прошлого, они могли бы одеть его в наручники, они могли бы посадить его в свою машину, этого было бы достаточно для меня, чтобы открыть дверцу пассажирского места, подбежать к ним и все рассказать, рассказать все с самого начала, с «Тиндера», некрасивой станции и головной боли, поехать с ними, дать показания, встретиться с ним на суде, остановиться и рассмеяться!

Но бог из машины взял отгул.

Его машина останавливается у моего подъезда, он давит рукой мне на шею, чтобы приблизить к себе, я брыкаюсь, я извиваюсь, я повторяю: «Я не хочу!», он давит своими отвратительными упругими губами на мой плотно сомкнутый, будто зажмуренный от страха, рот, он тычет своим отвратительным склизким языком в мой плотно сомкнутый, будто свернувшийся в клубок от страха, рот.

На бога из машины надейся, но сам не плошай.

Я нащупываю на дверце ручку, хватаю свой зонт и вываливаюсь из машины на мокрый асфальт, я хлопаю дверцей, его машина трогается, я иду к подъезду быстрым шагом, не оглядываясь, у двери я замедляюсь, я боюсь, что подумает консьержка, я иду по коридору три дня и три ночи, чтобы выглядеть нормально, я жду лифт до греческих календ, я поднимаюсь около сорока дней, я не могу попасть ключом в замок, я бросаю мокрый зонт в коридоре, я закрываюсь в комнате.

Шум дождя в голове и на подоконнике укладывает меня в постель и оставляет лежать до наступления тишины. Мне снится Глас Божий, и он возвещает: «Дитя мое, да простишь ты младшего брата моего, юн и неопытен он, меньше трех тысяч лет ему, а я же – вечен, прими знак мой, что злоключение сие минует тебя вновь». В комнату попадает немного солнца. Я решаюсь выглянуть. Я боюсь увидеть внизу его серую машину. Небо поголубело и расцвело двумя дугами радуги. Мокрый асфальт и крыши машин во дворе искрятся семью цветами.

Бросай

Совсем стемнело. Я зажигаю светильник над столом и снова сажусь напротив нее. Она вытянула вперед руки и уложила на них голову. Смотрит сквозь меня, куда-то в дверной проем, и шепчет:

– Как ты здесь вообще живешь? Как в аквариуме. Мне все время кажется, что кто-то на меня смотрит.

– Я смотрю.

Она не улыбается.

– За окном никого нет. Хочешь, закрою шторы?

Она мотает головой и прячет лицо.

– Пожалуйста, не молчи, говори что-нибудь! Я больше не могу слушать эти часы!

Она стала такой раздражительной. Я вижу, как подрагивают ее руки. Она прижимает ладони к столу и раздвигает пальцы, будто разглаживает скатерть, я накрываю ее руки своими, в интернете пишут, что это помогает, но я знаю, что ей не поможет. Отворачиваюсь и думаю, что еще ей сказать. Вдруг она встает из-за стола.

Был бесснежный декабрь. Мы ходили по холодному городу, рука в руке в одной паре перчаток, и читали, что пишут на заборах. Тогда она заметила это слово – «бросай». Простая надпись округлыми буквами бледно-желтой краской. Через пару недель ею покрылись все заборы и трансформаторные будки в районе. Мы видели в этом послание и гадали – «бросай пить», «бросай работу» или «бросай цветы к моим ногам». В новогоднюю ночь она сказала тост: «За то, что я бросаю курить».

Первый раз она сорвалась уже под утро и оправдывалась: «Это точно была последняя сигарета, понимаешь, должна же быть самая последняя», будто это я хочу, чтобы она бросила. После было еще пять «последних», два-три «исключения» и столько же «у меня стресс». Каждому срыву она находила причину, описывала мне в подробностях обстоятельства, будто перед моим судом должна была доказать свою невиновность. Десятого января она пришла признаваться в «утренней» сигарете, долго раскаивалась и злилась на мои попытки ее утешить. Мне оставалось только говорить «извини», и она вдруг отвечала: «Нет, это ты извини».