Журнал «Юность» №04/2025

В этой комнате у всех вещей есть свои места. Книги всегда на полке, карандаши и бумага – в верхнем ящике стола, носки и трусы – в комоде, Плюх – на кресле. Маше хорошо там, где все положено, как надо.

В мире за окном нельзя все положить на свои места. Там все кричит и движется. Там много случайностей, они разрушают порядок. Мама говорит, что Маше надо привыкать к миру. Надо ходить в школу. Маша не хочет выходить из дома и привыкать тоже не хочет.

Утром Маша с мамой спускаются по громкой лестнице. Синие ободранные стены подъезда наклоняются к Маше, дверные глазки пристально ее рассматривают. Мама придерживает тяжелую дверь подъезда. Маша съеживается. Дверь прикасается к дверному косяку, мама ее отпускает. Раздается грохот, Маша вздрагивает.

Улица фыркает, кричит, рычит. Глазастый голубой автобус проглатывает Машу и маму. Они протискиваются к окну, мама заслоняет Машу от других – чужих, огромных, неуклюжих, с резкими незнакомыми запахами. Маша вцепляется обеими руками в мамину куртку и закрывает глаза.

В школе Машу встречает Дарина, она в желтой мягкой кофте. Маша кричит, чтобы мама не уходила, но мама уходит. Дарина улыбается, говорит слова, мягкие, как ее кофта, берет Машину ладошку в свою узкую теплую ладонь. Дарина и Маша идут по длинному коридору с большими окнами. В конце коридора – зеленая дверь, за ней комната, в которой всегда все правильно. Сейчас в комнате Олег и Марк, Маша их знает. Маша помнит: с ними надо поздороваться.

Когда Маша успокаивается, Дарина снова берет Машу за руку и ведет по коридору. Они входят в другую комнату, Дарина называет ее «класс». У Маши подгибаются колени, в ушах начинает шуметь ветер.

В классе одинаковые дети и Олеся Артемовна. Дарина объясняет ровным спокойным голосом, какой учебник надо достать. Маша не успевает: на нее обрушивается мир – воздух давит со всех сторон, воздух взрывается звоном, воздух вибрирует и проходит сквозь Машино тело. Наушники не спасают: Маша садится на корточки и обхватывает голову руками.

Дарина садится и крепко обнимает Машу, шепчет, что все хорошо. Воздух успокаивается, мир перестает кричать. Дарина напоминает Маше, что надо встать и постоять, как все дети. Маша не понимает, зачем, но встает, потому что Дарина хорошая.

После уроков Дарина просит Машу достать из рюкзака папку с прозрачными файлами. Маша достает. Дарина берет папку и долго ведет Машу под руку. Под руку, потому что обеими руками Маша прижимает плотнее наушники. Маша смотрит в пол. Маша видит, как ее черные туфельки идут по грязным квадратным плиткам. Маша старается наступать в середину плиток и не наступать на темные линии, которые разрывают пол, отделяя одну плитку от другой. Туфельки Маши медлят, спотыкаются: вокруг ботинки, туфли, кроссовки, они бегут, шаркают, топают, наступают на разрывы и грозят затоптать туфельки.

Дарина приводит Машу в большой зал с рядами кресел, помогает подняться по ступенькам на сцену, ставит лицом к залу, открывает папку и просит прочитать седьмое стихотворение. Машу бьет дрожь: пустой зал смотрит на Машу, он подхватывает слова Дарины и растаскивает их по углам, прячет под креслами, и слова еще долго шелестят, не в силах вырваться и улететь. Дарина обнимает Машу. Маша читает стихотворение, глядя в папку. Дарина убирает папку и просит Машу прочитать стихотворение еще раз. Маша думает, неужели Дарина не слышит, как голодный зал катает слова из угла в угол, пережевывая, растирая их синими деснами кресел. Но Дарина снова просит мягким, как кофта, голосом, и Маша читает стихотворение, громко произнося слова, отдавая их чудищу-залу.

Дарина уводит Машу в маленькую неправильную комнату. Маша садится на стул, открывает свою папку и смотрит на знакомые картинки. Когда Дарина снова выводит Машу на сцену, Маша делает два шага и замирает. Зал уже не пустой: он вздыхает, движется, тени на креслах встают темными волнами. На Машу обрушивается свет: он давит на нее, захлестывает, забирается в глаза, в горло. Маша кричит, что ей страшно. Маша закрывает глаза и зовет маму.

Дарина присаживается на корточки, обнимает Машу. Дарина просит Машу сделать вдох и выдох, потом еще вдох и выдох. «Все будет хорошо», – говорит Дарина, и Маша успокаивается.

Дарина выпрямляется и произносит: «Ребята, еще раз прошу: тишина в зале, никаких аплодисментов». Дарина берет Машу за руку и просит громко прочитать седьмое стихотворение. Маша читает, не открывая глаз. Дарина шепчет: «Молодец». Они спускаются со сцены и идут вдоль стены к выходу. Маша слышит, как гудит зал, как темные тени шуршат, поворачиваются, их взгляды, как острые карандаши, колют спину Маши.

В окно стучит дождь. Маша сидит за столом в правильной комнате. Дарина смотрит, как Маша пишет. Маша решает примеры, это ее успокаивает. Считать Маше нравится, записывать решение – нет. Но Дарина объясняет, что если не записать, Олеся Артемовна не сможет понять, правильно ли сосчитала Маша. Это глупо: Маша всегда считает правильно. Но Дарина просит, и Маша, низко склонившись над тетрадью, аккуратно выводит в клеточках цифры.

Грохает дверь. В правильную комнату входит Олеся Артемовна. У нее в руках яркий лист бумаги с цветными пятнами. Олеся Артемовна протягивает лист Дарине и что-то говорит. Маша прижимает наушники руками: Олесю Артемовну надо слушать только в классе. В правильной комнате Маша делает так, как Маше хочется.

Дверь снова хлопает. Дарина присаживается на корточки – так, что ее лицо оказывается напротив Машиного:

– Маша, послушай меня. Ты молодец! Ты прочитала стихотворение лучше, чем Олег и Марк. Ты победила в своей номинации и поедешь на районный конкурс!

Маша хмурится. Ей нравится слово «молодец». Но от слова «поедешь» что-то туго и больно скручивается в животе, в глазах начинает щипать.

– Ты понимаешь? – Губы Дарины улыбаются и повторяют. – Ты молодец! Ты победила!

Маша качает головой. По ее щекам текут слезы: она не понимает. Она почти ничего не понимает в этом чужом и страшном мире.

Мария Давыденко

Родилась в 1988 году. Окончила Волгоградский государственный университет по специальности «журналистика». Проживает в поселке Пятиморск Волгоградской области.

Лонг-лист Независимой литературной премии «Дебют» с повестью «Дистрибьюторская жизнь» (2012), публикации стихов в литературных журналах «Отчий край», «Раритет». Первая публикация прозы – журнал «Новый мир» (2022), цикл рассказов «Халатырка. live». Публикации рассказов в журналах «Формаслов», «Дружба народов», «Урал», «Нижний Новгород». Участник 19-го и 22-го форумов молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья, мастерской ЮФО и ЦФО АСПИР в Смоленске. Лауреат премии альманаха «Царицын». Два года работала в газете городского поселения «Калач-на-Дону», вела киноколонку в сетевом журнале «Формаслов» (2019–2020).

День отца

– Чем занимается твой отец, Наденька?

– Он – трудоголик, – радостно сообщила Наденька.

– Так чем он занимается?

– Пьет в основном.

Пятилетние и шестилетние дети захохотали. Не все они знали, кто такие трудоголики, но совершенно точно представляли, кто такие алкоголики. В Каменске-Шахтинском все отцы пахли самогоном и папиросами.

На пороге детсада стояли только Наденька и тучная воспитательница Наталья Андреевна. Вечер был на редкость морозный: снег трескался, словно упаковочная пупырчатая клеенка. Наденька помнила, как папа доставал из такой упаковки новый видеомагнитофон. Потом она раз двадцать смотрела с отцом «Кровавый спорт», и фильм ей так и не надоел, но появилась кассета с «Криминальным чтивом» и «Казино».

Одинокая гирлянда мигала на заснеженной, уже срубленной елочке. Наденька знала, если она остается в детском саду последней, значит, ее заберет папа или очень недовольная мама. Вдали показалось что-то красное, объект явно приближался к детскому саду. Вскоре Наденька разглядела, что это санки. Красными были не только дощечки сиденья, но и полозья. Этот красный был не цвета помидора, и даже не цвета арбуза. Это был красный цвет сапожек и ленточек, которые летом надевали женщины на казачьи пляски. Это был алый, цвет парусов Ассоль. Еще на санках звенел колокольчик. Такой носила их коза Фроська.

Минут пять воспитательница отчитывала отца Наденьки за опоздание. Папа лишь дремал на ходу под ее голос и на все отвечал «да». Его меховая шапка то и дело скатывалась влево, отец все время ее поправлял.

– А почему санки красные? – спросила Наденька.

– Осталась краска от палубы. Разве не красиво?

– Очень красиво.

Он катил санки очень медленно, все время уклоняясь к сугробам, спотыкался, иногда падал в снег. Наденька смеялась не переставая, наблюдая на отцом.

– Папа устал! Дай посидеть! – объявил он.

Наденька послушно встала с санок. Уже через минуту отец захрапел, развалившись на алых салазках. Наденька осторожно коснулась указательным пальцем носа отца.

– Сейчас, сейчас. Еще минуточку! – только и сказал папа.

Наденька будила его минут пять, а потом обреченно потащила санки в сторону дома. В темноте звенел колокольчик, сапоги отца волочились по снегу, Наденька была словно бурлак, но на Дону. Наденьке было как никогда весело. Но тащить было тяжело. Через пару метров она села возле разрушенного снеговика и заплакала. Ей казалось, что они с отцом останутся на морозе навсегда. Она словно потерялась в толпе на Дне города, хотя сейчас отец был рядом. Девочка рыдала, и горючие слезы помогали ей согреться.

Из-за горки показался дядя Витя в пестром оранжевом пуховике.

– Не плачь, Надька, доставлю я вас домой.

Надя села к отцу на санки, и дядя Витя покатил их в сторону дома. Когда сил нет, всегда появляется спаситель, подумала тогда девочка.

* * *

– Как отец поживает? – спросил дядя Витя, когда она встретила его, возвращаясь с работы, со швейной фабрики самой известной сети магазинов готовой одежды.

– Пьет в основном. Я его давно не видела.

– Хотел бы я просто знать своего отца. Худого, больного, хоть какого-нибудь. У нас отцов не было. Мы с твоим в детдоме росли. Иногда бабка твоего отца забирала.

– Если честно, ничего у вас не изменилось бы, что есть отец, что нет, – буркнула Наденька и пошла дальше.

Ее родители развелись еще в девяностых, тогда не расставались друзьями. Тогда развод был похож на маленькое сражение: за детей, за обиды, за бессмысленно потраченные годы. К тому же отец явно был виноват. Он гулял, изменял, пил, иногда поднимал руку. У него была первая «мицубиси» в городе, красная, как те санки, и первый мобильник: друзья помогали ему с бизнесом, ведь он никогда не отказывал им, воспринимал их как семью, иногда забывая о настоящей. Наденька любила в детстве его сказки. Она считала его лучшим сказочником в мире, но потом ей стало казаться, что он просто любит приврать, даже когда это совсем не нужно. Ему было важно выглядеть лучше, чем он есть на самом деле. Но с ним всегда было весело.

* * *

– Отец умер, – сказал мама в голосовом сообщении, – его нашли на остановке. То ли замерз, то ли сердечный приступ.

С тех пор на ту остановку часто приносили цветы, Наденька же старалась эту остановку избегать. Она уже была замужем, родила двоих детей, но ей хотелось хоть на минуточку стать той девочкой, которая ждет алые салазки в детском саду, но отец так приехал только один раз. Маме эти санки казались слишком вычурными, она приходила за ней с другими санками – обычными. Потом Наденька часто задавалась вопросом, а были ли санки, а был ли отец на самом деле.

* * *

Как же похорошел Ростов, думала Света, прогуливаясь по Буденновскому проспекту. Последний раз она выбиралась из Каменска-Шахтинского в Ростов-на-Дону лет десять назад. Сейчас ей нравилось в городе все: и архитектура, и летняя городская суматоха, и атмосфера южного региона, но не морского. Она захотела переехать сюда навсегда. Летом в Ростов-на-Дону нельзя не влюбиться: удалой, гарный, залихватский. С мая по октябрь он похож на грандиозную ярмарку.

Света приехала в город на концерт одной знакомой рок-группы. Но еще у нее была куда более важная миссия. Она хотела в первый раз увидеться с отцом. Ее родителям было по сорок лет, когда они познакомились и разошлись в разные стороны большого города. Казалось бы, расстояние между Каменском-Шахтинским и Ростовом-на-Дону чуть больше ста километров, но Света только сейчас набралась смелости увидеться с отцом. Тридцать лет сто двадцать километров казались непреодолимыми.

Сейчас ему уже за семьдесят, он живет в той же квартире, что и тридцать лет назад. Как он ее примет, не выгонит ли, поверит ли. Света всегда старалась избегать разговоров об отце, они с мамой всегда были вдвоем, тема, а кто же папа, замалчивалась. Но Света захотела узнать, какое ее предназначение, кто она в этом мире, что она значит. И все же ищут отца, если его нет, чем она хуже. Если не узнать, кто отец, так ведь и останешься неполноценным человеком, так думают многие. И лучше сделать и жалеть, чем если жалеть не о чем. И вдруг личность отца объяснит и разрешит все проблемы в ее жизни. Тайна рода манила девушку ярким светом. А вдруг отец окажется самым важным человеком для нее, вдруг именно он поймет ее лучше всех, вдруг он сделает ее счастливой хоть на какое-то время. В Каменске-Шахтинском все гордились своими предками-казаками, родословной, Света знала только родственников по материнской линии, да и то лишь со слов. А что же вторая половина ее генов? Что расскажет она?

В ответ была тишина. Его не оказалось дома. Соседи сказали, что он уехал в пансионат. Света оставила свой номер телефона. Он позвонил через неделю. «А я все думал, что же за девушка, что же за девушка. А это ты. Рад слышать». Его голос Свете не понравился: какой-то противный, скрипучий, старческий, но отчаянно молодящийся. Родственных чувств не возникло. Человек и человек, еще и не очень хороший, ну и пусть что отец, она-то его не знала никогда. Через неделю он сбросил ей сто тысяч на карту и больше не объявлялся. Света мучительно думала, что же сделать с этими деньгами, это все-таки память об отце. Просто прожить их ей не хотелось. Сто тысяч – это все, что осталось от отца. Вроде бы и не копейки, и ничего серьезного на них не купишь, разве что скутер. Ни единой вещички, ни единой фотографии, ни единого совместного воспоминания. Она отца даже в глаза не видела. Как выглядит-то отец? «У тебя хотя бы были санки», – написала она подруге Надьке. «Купи себе дорогущие санки и сходи в наш парк “Лога”», – посоветовала Надька. Света так и сделала: в парке был и замок, и терем, и лебеди, и оленята, и крашенные в золото караси, только для санок было рановато. Санки простояли в сарае до зимы. И Света все ждала, когда на горизонте появится отец с алыми салазками.

Лиза Стратонова

Родилась в 2001 году, живет в городе Королеве. Училась в Лицее НИУ ВШЭ на гуманитарном направлении. Окончила Литературный институт имени А. М. Горького по специальности «переводчик художественной литературы». В институте занималась в мастерской Е. Л. Пастернак, где и начала писать короткую прозу.

Нинка

Нина Ивановна сидит в кресле, скрестив ноги на полу, положив руки на деревянные подлокотники и сжимая в ладонях концы деревяшек. Рассказывает:

– В Староконстантинове еще глиняные дома были, как говорится. Отец мой на все руки мастер был, по дворам ходил. А после войны голод был, как говорится. Иной раз щавель только ростки пустит, а мы его уже обрывали – и в еду. Крапиву, как говорится. Это потом уже кролики были, козочки. А бабуле в этом году сто лет было бы.

Саша с дочкой подняли с десяток пакетов с долго хранящейся едой на четвертый этаж старой кирпичной пятиэтажки. Это самый старый дом в районе, и до него поздно доходит тепло по трубам. Иногда не доходит вода. У Нины Ивановны на такой случай, на всякий пожарный, как она его называет, всегда стоит в ванной тазик с водой, на кухне – полные бутылки с налетом ржавчины на стенках. Такая здесь вода, как говорится, ничего не поделаешь. Саша видит на тумбочке маленькую пластиковую бутылочку, тоже с налетом, и отчитывает мать, мол, из такой бутылки пить уже нельзя, пластик в воду выделяется, выкинь ее, я тебе свежую бутылку оставлю.

А Нина Ивановна все равно не выкинет свои бутылочки. Приспособит их под полив цветов или обрежет и сделает горшочки для рассады. Она ничего просто так не выкидывает. Пакеты от хлеба моет и складывает на потом, как чистые кулечки. В них Саша с дочкой повезут домой гостинцы.

Она готовит на табуретках: на самой маленькой стоит таз, в который Нина Ивановна складывает заготовки, на табуреточке повыше она сидит, а на обыкновенной, высокой табуретке разворачивается рабочее место: доска, скалка, тазик с тестом. После того как Нина Ивановна замешает тесто, она делит его на маленькие шарики, которые легко раскатывать маленькой скалкой. Раскатав, делит на полоски. Быстрыми короткими разрезами проходится по полоскам. Прямоугольник с продолговатой дыркой посередине она берет за верхний край и пропускает его в дырку, закручивая боковые полосы. Когда все полоски готовы, она ставит сковороду, полную растительного масла, и зажигает газ. Кидает полоски в кипящее масло. Они сразу надуваются и покрываются позолотой. Нина Ивановна поддевает пышную полоску вилкой и кладет в кастрюльку. Это – хворост.

Когда вечером Саша уходит ставить машину в гараж, Нина Ивановна говорит:

– Иной раз бывает, подумаешь: ведь бегала же и по трубам лазала, а сейчас что? И всплакнешь.

Всю жизнь она проработала в котельной. Ушла на пенсию, только когда стало совсем невмоготу. В прошлом году она еще могла медленно-медленно, грузно, сойти вниз и сесть в машину, чтобы с Сашей, его дочкой, соседкой Ветой и подругой Нелей проведать на кладбище своих мать и сына. Сначала ездили к Нелиным, потом к Ветиным. Припарковались на обочине возле своих. Нина Ивановна с переднего сиденья наблюдала, как Саша с дочкой выдирают траву вокруг двух стареньких простеньких памятников. В тот день соседке стало плохо, и Саша повез ее в больницу, потому что ждать скорую было бесполезно. Она забыла паспорт, и ее отказывались принять. Саша отправил дочку в квартиру соседки. Квартира была по-странному пустой в сравнении с квартирой Нины Ивановны: никаких нагромождений коробок и пакетов, никаких ящиков с луком и цветов в горшках, никаких картинок на стенах, икон в углах. Пустая комната с сервантом и диваном, будто там никто не живет. Паспорт лежал на диване. В этом году Вета умерла. Нина Ивановна без нее скучает:

– Бывало, варю картошку и положу одной больше, как говорится, если Ветка зайдет. На двоих привыкла готовить, а теперь ее нет. Вот так сидишь иной раз и говоришь то сама с собой, то с цветами, как говорится. Кто узнает, подумают: все, Нинка, с ума сошла.

Нина Ивановна стала плохо слышать на одно ухо. Она часто переспрашивает Сашу, а он раздражается, грубит матери, потому что не может принять ее глухоту. У нее лишний вес, она ходит с трудом, хватаясь за устойчивые предметы на пути, уже не разгибая спины, у нее волнуется сердце и скачет давление. Она наотрез отказывается ходить с ходунками и делать новую вставную челюсть. Она решила больше не стричься, чтобы заплетать волосы в косы. Саша помнит мать молодой.

Когда Сашина дочка была маленькой, ноги еще позволяли Нине Ивановне приезжать к ним в гости. Они гуляли на детских площадках, ходили к пруду кормить уток. Они рассматривали цветы на клумбах. Нина Ивановна показывала внучке анютины глазки. Она вспоминает, как на каждой прогулке они покупали булочку и сок в картонной коробочке, как они ходили в парк, и в парке внучка бежала к деревянному Чебурашке, обнимала его и пела ему детские песенки. Глаза Нины Ивановны, кристальные голубые глаза старого человека, направлены в прошлое.

– Честно говоря, не думала, что меня так скрутит… Наверное, с детства еще спину сорвала, в четырнадцать лет, как говорится, на молокозаводе.

Утром Саша с дочкой спускают ящики с подросшими фикусами, пакеты с блинами и оладьями и грузят в машину. Нина Ивановна отдает все, и Саша ругается, что столько цветов не влезет на заднее сиденье. Из-под кровати появляются какие-то банки, закрутки, соленья. Нина Ивановна дает внучке в руки горшочек с маленьким денежным деревом. Раньше она выходила на балкон, чтобы помахать им на прощание. Сегодня прощались в квартире. Нина Ивановна обнимает внучку, уткнувшись ей в грудь, не в силах разогнуться, целует в плечи, внучка наклоняется, целует в щеки. Нина Ивановна в слезах. Она не будет мыть посуду, пока Саша с дочкой не доберутся до дома, и будет молиться.

Бог из машины

Мы познакомились в «Тиндере». На фотографиях он был красивым или фотографии были красивыми, но на пригородной станции оказался похуже, и сама станция была так себе. Мы собирались встретиться в московском парке, может, в тени деревьев он показался бы приятнее, но моросил дождь, и он предложил поехать в Сергиев Посад. Ожидание в сыром воздухе станции, серо-синее движение тучи и усиливающаяся головная боль предупреждали меня о чем-то. Он хотел ехать на своей машине, но я не сажусь в машину к незнакомцам, у меня вообще-то есть инстинкт самосохранения. Мы поехали на электричке.

По дороге туда мы долго молчали. Мне не хотелось разговаривать, о чем обычно разговаривают с парнями на пять лет старше при первой встрече, ну там пересказывать свою жизнь, на кого занимаешься, чему учишься, во что веришь. Тем более с парнем на пять лет старше, который мне не понравился. Но он заговорил. Мне просто хотелось уехать подальше от Москвы в поисках голубого неба, мне ничего больше не хотелось. Где-то около конечной у него получилось меня разговорить. Выходя из электрички, он потрогал мою руку, но это было недопустимо, моя рука убежала и спряталась. От станции мы пошли к Лавре.

Купола и кресты сверкали в темно-синих тучах, им хватило одного луча, чтобы всем засветиться, отражая его. Все промокло и затихло после дождя. За стеной Лавры было безлюдно. Мы видели только ее служителей, кошку и голубей. В моей голове шумели отрывки молитвы. Отче наш… А? Да, я люблю гулять по Китай-городу… Иже еси на Небесех… Не знаю, мне больше нравятся улицы… Да святится имя Твое… Нет, только на море… Да приидет Царствие Твое… Что? А, это круто, тебе повезло… Да будет воля Твоя… Как хочешь, давай туда… Яко на Небеси… Ой, кажется, капает… И на земли… Голуби смешно ходят, как заводные игрушки… Хлеб наш насущный даждь нам днесь… Что-что? Да, тут рядом церковная выпечка… И остави нам долги наша… Кажется, перестал, давай еще тут походим… Якоже и мы оставляем должником нашим… А туда можно заходить?.. И не введи нас во искушение… Не надо меня трогать… Но избави нас от лукаваго… Ладно, пойдем уже к выходу.

Мы сидели на скамейке возле пруда, пили лимонад и смотрели на деревянные домики на другом берегу. Было тихо и пасмурно. Посреди пруда отражался большой белый проблеск, вокруг по густо серым тучам дрожала рябь. Мне нравилось так сидеть, время от времени что-то рассказывая вполголоса, это было допустимо. Он стал казаться мне приятнее. По дорожке за скамейкой люди шли домой с какого-то предприятия. Они тоже говорили вполголоса. Мне показалось, что я слышу движение туч. Прогремел гром, и на воде показались круги от падающих крупных капель. Мы раскрыли зонты и пошли на станцию.

Мы бежали по платформе к электричке, поливаемые холодной водой со всех сторон. Мои джинсы промокли по колено. В вагоне были открыты все окна, и в них заливалась вода, стекала по стенам, пускалась ручейками по полу. У меня в голове гудел электрический двигатель. Мы сидели близко друг к другу. Он выудил из меня длинную историю, станций на пять или шесть, и, дослушав, ничего не ответил, взял за руку. Мне показалось, это допустимо. Еще через пару станций он переложил свою руку вместе с моей себе на колено. Мне показалось, это смешно.

Мы вышли на станции, где встретились. Шумел дождь. У меня кружилась голова. Он предложил подвезти меня до дома, и чувство самосохранения предположило, что мы теперь достаточно знакомы, чтобы мне сесть к нему в машину. Его машина была серая и ехала по привычной мне дороге. В квартале от моего дома его машина остановилась на светофоре. Он сказал, что мы забыли сделать еще кое-что. Он тянется в мою сторону, он обхватывает меня рукой за шею, он двигает к себе мою голову. Я брыкаюсь, я отворачиваюсь, я взвизгиваю: «Я не хочу!» Я считаю, это совершенно недопустимо.

В его машину могла бы врезаться другая, его машина могла бы помяться, удар мог бы прийтись прямо в водительскую дверь, он мог бы удариться головой, подушка безопасности могла бы разбить ему нос, он мог бы потерять сознание, этого было бы достаточно для меня, чтобы открыть дверцу пассажирского места, и убежать, и долго бежать под дождем, не раскрывая зонта, пробежать через парк, пробежать по проспекту, промокнуть немножко, промокнуть сильнее, промокнуть сильно-сильно, остановиться и рассмеяться!