Жнец

Но Михалевич-младший оказался не последним посетителем кабинета Речиц и Преображенского в этот майский вечер. На сей раз в дверь постучали.

– Войдите! – крикнула Ника.

На пороге возникла Валерия Мухаметзянова, и в кабинете сразу же запахло жасмином.

– Добрый вечер! – поприветствовала она следователя. – А Максима Николаевича нет на месте?

– Нет, Максима Николаевича сегодня уже не будет, – ответила Речиц и подумала: «Интересно, каким ветром ее к нам занесло? Материал уже давно у важняков».

– Тогда я к вам, – Мухаметзянова влетела в кабинет и быстро села на стул для посетителей следователя Речиц.

– А по какому поводу вы к нам пришли? – уточнила Ника. – Ваше заявление передано в отдел по расследованию особо важных дел, оно теперь не у нас.

– Я знаю, – Валерия смотрела на следователя в абсолютно несвойственной ей манере, довольно подобострастно. Она сложила ладони, как для молитвы, и прижала их к груди. – Выслушайте меня, пожалуйста, не прогоняйте!

– Эко ее разбирает, – подумала Ника. – Что это с ней приключилась? Метаморфозы с ней похлеще, чем со старой Михалевич.

– Что случилось? – удивленно спросила она у посетительницы.

– Я хочу забрать свое заявление, – сказала Мухаметзянова.

– Забрать ничего уже невозможно. Ваше заявление зарегистрировано, по нему проводится проверка. Вы вправе обратиться к следователю, который сейчас ею занимается, и дать объяснения, по какой причине вы отказываетесь от выдвинутых вами обвинений.

– Я к этому следователю не пойду. Анатолий Борисович – циник и хам, – отрезала Валерия.

– Похоже, Беккер ее опросил в своей неповторимой манере, – поняла Ника. Анатолий Борисович Беккер – следователь по особо важным делам, обладал крайне непривлекательной внешностью и очень утомительной манерой вести разговор. По этой причине он почти всегда добивался правдивых показаний. После многочасовой занудной беседы с ним люди были готовы рассказать всю правду о произошедшем, лишь бы не общаться больше с малоприятным собеседником.

– Что же нам с вами делать? – задумалась Речиц. – Конечно, заявление Мухаметзяновой уже не было головной болью Бродского межрайонного следственного отдела, но из чувства следственной солидарности Ника была готова немного поработать за важняков. Кроме того, она была заинтригована, почему же прекрасная Валерия решила отказаться от своих обвинений.

– Давайте сделаем так, – наконец решила она. – Вы собственноручно напишете заявление на имя Беккера с изложением всех новых фактов, о которых вы желаете сообщить, а мы отправим его в отдел по расследованию особо важных дел.

– Мне самой все надо будет писать? – капризно спросила заявительница.

– Да. Вопрос серьезный, пишите все сами, – ответила Ника и протянула ей ручку и лист бумаги.

Минут десять посидев над чистым листом, Мухаметзянова сказала:

– Я не знаю, что писать!

– Приехали, – подумала Речиц. – Что за странные визитеры сегодня подобрались?

– Если вы хотите забрать заявление, то вас, наверное, никто не насиловал? – она решила уточнить позицию Валерии.

– Нет, не насиловал, – вздохнула та. – Мы просто на прощание решили заняться жестким сексом.

– Так и пишите.

И неудавшаяся зазноба Преображенского приступила к написанию заявления.

Когда прекрасная Валерия покинула следственный отдел, уже стемнело. Ника проветрила от жасминового шлейфа кабинет и уже собиралась поехать домой, как в дверь снова постучали.

– Кого опять черти принесли? – раздраженно подумала она. – Войдите!

На пороге стоял журналист Блошкин-Оболенский:

– У меня сенсация! – воскликнул он и забежал в кабинет.

Блошкин рухнул на стул, недавно оставленный Мухаметзяновой, и продолжил:

– У меня к вам деловое предложение. Я делюсь с вами сенсационной информацией, а вы разрешите мне на общественных началах поучаствовать в каких-нибудь следственных действиях по маньяку в качестве понятого? Здорово я придумал?

– Стойте, какая информация, вы вообще о чем? – Ника поморщилась. Она устала, у нее сильно болела голова, а шедшие вереницей люди не давали никакого покоя. И ведь никого из них она в отдел в пятницу вечером не звала.

– Мне известно, что любовница главврача Бродской городской больницы написала на него заявление, что ее изнасиловал, так? – Блошкин от восторга, сидя на стуле, аж приплясывал.

– Допустим.

– Сегодня вечером я пошел в «Туманный Альбион», я очень уважаю там бургер с двойной котлетой…

– Дальше, пропустим вашу любовь к бургерам, – поторопила его Речиц.

– Так вот, сижу я и ем двойную котлету, как вдруг увидел в углу главврача Яблокова и Мухаметзянову. Я подумал: «Интересно. Как же так? Она на него заявление пишет, а он с ней за один стол садится и воркует». Я незаметно подкрался к столу…

– И? – Ника попыталась не засмеяться в голос. Пухленький Блошкин и слово «незаметно» мало сочетались друг с другом.

– И подслушал, о чем они говорят. Мухаметзянова говорила, что заберет заявление, если Яблоков разведется с женой и на ней женится. А если он этого не сделает, то она мало того что его за износ посадит, так еще и расскажет все про какую-то медицинскую фигню. Она что-то на латыни сказала, я не понял. Ну как вам? Возьмете меня понятым?

– Как вы вообще застали меня на работе? – спросила Ника. – Рабочий день давно закончился.

– Я посоветовался с тетенькой, она предположила, что вы можете быть на месте, – потупился Блошкин. – Ну скажите, что информация – бомба!

– Возможно, – грустно ответила Речиц и с тоской посмотрела на часы, висевшие над дверью. Они показывали половину одиннадцатого. – Вы могилу Литовцева в порядок привели? – строго спросила она.

– Да, Ника Станиславовна, там теперь красота, – журналист извлек из кармана смартфон и показал ей фото. – Я даже оградку подкрасил.

– Ладно, давайте я запишу ваш телефон, – у Ники не было сил препираться с Блошкиным. – Если будут какие-то следственные действия, сможете поучаствовать. Но все публикации только по согласованию со следственным управлением!

– Понял, не дурак! – обрадовалось золотое перо Бродска.

И уставшая донельзя Речиц наконец-то уехала домой. Она сразу же рухнула на диван и уснула, не раздеваясь. Но сон ее оказался недолгим. В два часа ночи ей позвонил шеф.

– Ника, собирайся, на Лесю напали! И похоже, что это твой маньяк.

Речиц примчалась в Бродскую больницу со скоростью света. В ее голове мелькали жуткие картины, руки дрожали. Припарковавшись у больницы, Ника бросилась ко входу в приемный покой. И увидела, что у крыльца стоит ее друг – хирург Павел Потешкин, а рядом с ним живая и невредимая Леся с Комиссаром Рексиком. Павел и Леся курили и выглядели весьма озабоченными.

– Леся, ты жива! – Ника с разбегу обняла коллегу и в свете фонаря стала осматривать ее на предмет каких-либо повреждений.

– Да жива-жива! Прикинь, дежурка додумалась всем позвонить и сказать, что меня зарезали, – закатила глаза Леся.

– Что случилось?

– Представляешь, кто-то ночью залез к Ване в квартиру. Я как раз почти к нему перебралась, даже часть вещей уже перевезла, – сердито ответила Лазарева. – Это ужас какой-то. Мы спим, слышим, Рексик залаял, побежал в прихожую. А потом оттуда раздались какие-то вопли, мат. Мы проснулись, пока успели выбежать из спальни, этого козла и след простыл. Но Рексик – красавчик, успел его тяпнуть. У Вани на полу в квартире есть след крови нападавшего.

– А почему вы поехали в больницу? Кто-то все-таки ранен? – встрепенулась Ника.

– Ваня пытался догнать жулика, поскользнулся на лестнице, рассек лоб. Ему сейчас швы накладывают, – вступил в беседу Потешкин.

– Что думаешь, это твой Жнец? – спросила Леся.

– Что с дверью, как он ее открыл? – начала допытываться Речиц, оставив пока вопрос без ответа.

– А непонятно, – пожала плечами Лазарева. – Ваня уверен, что это я гуляла с Рексиком и забыла закрыть на ночь. Мне кажется, что я сквозь сон слышала, как замок открывается.

Ника дождалась, когда Ивану наложили повязку, и взяла его в оборот прямо в приемном покое. Леся и пес в компании Потешкина остались дожидаться их на улице.

– Фамилия Михалевич тебе о чем-нибудь говорит?

– Говорит. Ко мне вчера на прием приходила женщина в возрасте с такой фамилией. По вопросам семейного права консультировалась, – ответил Иван. Речиц знала, что бойфренд Леси был юристом, специализировавшимся в сфере гражданского права.

– Она могла ключи у тебя стащить?

– Чисто теоретически могла, – задумчиво сказал Иван. – У меня в кабинете лежат запасные ключи от квартиры, надо проверить, на месте они или нет.

– Надо, – Ника присела на скамейку и попыталась осмыслить происходящее.

Но подумать у нее не получилось. В этот момент двери приемного покоя распахнулись, в них влетели сотрудники скорой помощи с каталкой. На ней лежала женщина без сознания.

– Ножевое ранение в шею! Принимайте!

Хирург Потешкин вбежал вслед за прибывшей бригадой.

– Это Мухаметзянова! – крикнул он Нике на бегу. – Кто-то напал на нее в ее подъезде и пытался перерезать ей горло.

Иван и Ника переглянулись.

– Это наш ночной визитер остался недоволен оказанным ему приемом и пошел охотиться дальше, – поежился Иван.

– Похоже на то, – Ника чувствовала странное оцепенение. Она оказалась в центре кровавой вакханалии, в которой немедленно требовалось поставить точку. Похоже, что ее теория о том, что преступления связаны с семьей Михалевич, оказалась в корне неверной. Валерия Мухаметзянова не имела ни к кому из Михалевичей ни малейшего отношения.

Они вышли на крыльцо. На улице их встретила встревоженная Леся.

– Что-то совсем неладное у нас в городе творится, – сказала она. – Наш Жнец покинул пределы Красного молота и уже стал в Бродске людей резать. Что будешь делать? – участливо спросила она у Ники.

– Буду собирать оперов, делать обыски у всех Михалевичей. Может, бабка стащила у тебя ключи, а в квартиру залез кто-то из ее внуков-подростков, – предположила Ника.

– Ника Станиславовна! – из темноты раздался знакомый голос, и в свете фонаря перед Речиц снова предстал Блошкин-Оболенский:

– У меня сенсация! У меня есть фото человека, напавшего на Мухаметзянову!

– Откуда? – Ника недоуменно уставилась на Блошкина.

– Я собирался сделать сенсационный репортаж и немного следил за Мухаметзяновой, – начал свой рассказ тот.

– То есть бургер с двойной котлетой за соседним с ней столом вы начали поглощать неслучайно, – констатировала Ника.

– Именно так. И сегодня вечером, после визита к вам в отдел, я решил проследить, нет ли у Валерии в какого-нибудь интересного посетителя. К ней всю неделю таскался один мужик, я все хотел проследить за ним, но пока не получалось. И тут подъезжаю к дому, смотрю, окошки горят, Мухаметзянова не спит, ходит по квартире. Потом смотрю, свет погас, а она из подъезда выходит и ждет кого-то на лавочке. Потом откуда-то из-за угла пришел какой-то крендель в шляпе и плаще как у эксгибициониста. Они о чем-то поболтали у подъезда, потом он пошел ее провожать. Ну, думаю, все, сейчас зайдут в квартиру и начнется полный техтель-фехтель. Но этот тип через пять минут вышел из подъезда, а наша красотка свет в квартире так и не зажгла. Мне это показалось подозрительным, я зашел в подъезд и вижу, что Мухаметзянова лежит на своей площадке в луже крови. Выползла из квартиры.

– Как вы это поняли? – спросила Леся.

– Там было видно и по следам крови, и по ее позе. Я вызвал скорую помощь и двинул сюда. Хотел вам позвонить, да подумал, что вы и так сюда рано или поздно приедете.

– Да вы прямо прирожденный опер, – восхищенно присвистнул Иван.

– И еще золотое перо Бродска, – скромно потупился Блошкин. – Вот фотки, Ника Станиславовна, – он ткнул пальцем в дисплей фотоаппарата. – Вот он, убивец!

Ника, Леся и Иван склонились над крохотным экранчиком.

– Есть проблемка, – первым заметил главное наблюдательный Ваня. – Судя по времени съемки, на вашу Мухаметзянову напали в то время, когда наш злоумышленник зашел ко мне в квартиру.

– И это разные люди, – обреченно сказала Ника.

Остаток ночи и утро выдались крайне бурными. В следственном отделе собрались все: тут было и руководство, и все следователи, куча сотрудников полиции, изумленные всей этой следственной суетой Иван и Рексик. Приехал даже немного хмельной Преображенский. Его сразу же отправили отсыпаться на диван в комнату отдыха с перспективой тоже потом отправить на обыски. Денис Денисович поехал осматривать место нападения на Валерию Мухаметзянову. Борис Борисович, вздохнув, что Бродск превращается в сущий Чикаго, ушел в своей кабинет осуществлять общее руководство операцией.

Запасные ключи от квартиры, лежавшие в рабочем кабинете Ивана, действительно пропали. В отдел притащили всех Михалевичей, и старых, и малых. Ганна Игнатьевна рыдала и уверяла, что никакие ключи не брала, мужчины недоумевали, какие к ним могут быть претензии у правоохранительных органов.

Пока опера работали с людьми в отделе, Ника решила изъять образец крови человека, проникшего в квартиру Ивана.

– Аккуратно, Ника, не споткнись, тут на входе строительные материалы лежат, – предупредили ее Леся и Ваня, заходя в свое жилище.

– Хорошо, – ответила Речиц, но измотанная этой безумной ночью до предела, все равно споткнулась и уронила на себя одну из коробок. С коробки на пол упали какие-то листы бумаги.

Ника начала поднимать их. Ее взгляд машинально зацепился за знакомую фамилию.

– А ты что, заказывал какие-то сантехнические работы? – спросила она у Ивана.

– Да, а ты что, знаешь этого мастера? Вот такой сантехник, – Ваня показал ей большой палец.

– А в рабочем кабинете он у тебя ничего не делал?

– Делал. Раковину устанавливал… Ты хочешь сказать, что это он к нам залез? – сообразил Иван.

– И похоже, что не только к вам, – Ника достала из кармана мобильный телефон и позвонила Ткачуку.

– Коля, надо сделать обыск в еще одном адресе. Срочно.

Ника была в этой квартире всего один раз, но прекрасно запомнила адрес. Восемнадцать лет назад по этому адресу была коммунальная квартира, в одной из комнат которой проживал Анатолий Литовцев.

Она выписала постановление о производстве обыска в случае, не терпящем отлагательства, прихватила с собой Кешу и Блошкина, дождалась оперов и позвонила в дверь. В квартире раздались шаги, дверь открылась. И тут они увидели Жнеца.

– Здравствуйте! – он широко улыбнулся и внимательно посмотрел на вошедших, отдельно кивнул Ткачуку, которого хорошо знал и помнил еще со школьных времен. Но что-то в лицах непрошенных гостей подсказало ему, зачем они пришли.

– Гражданин Малинкин, сейчас у вас будет произведен обыск, – Речиц протянула ему постановление.

И юношеская любовь Анны Митрошиной, собутыльник Веры Снегирь и слесарь-сантехник, чье мастерство так радовало Ивана, изменился в лице. Его руки задрожали. Ника поняла, что это именно тот, кого они искали.

Обыск оказался невероятно результативным. В квартире Малинкина оказалась и коллекция монет, и робот-жнец, и ключи от квартир Митрошиных, Веры Снегирь и бойфренда Леси. И набор садовых ножей, в котором уже не хватало несколько экземпляров.

– Люблю эту модель, – пояснил Малинкин, заметив, как Ника разглядывает коробку с ножами. – «Самурай», отличные, немного искривленные лезвия. Острые. А в руке лежат как влитые.

Пока следственно-оперативная группа методично перерывала квартиру, Жнец курил у кухонного окна.

– Я знал, что рано или поздно за мной придут. Сам виноват, зря сюда вернулся и слишком увлекся.

– Зачем ты это делал? – спросил у него удивленный донельзя Ткачук.

Тот недоуменно пожал плечами.

– Люблю деньги, люблю кровь. Знаете, как здорово, когда человека режешь, а у него из горла кровь течет, – Малинкин при этих словах жутковато улыбнулся.

И в этот момент Ника поняла, что именно эта странная улыбка, улыбка психически больного человека, и делала Малинкина похожим на выцветшую куклу. Куклу, не знающую жалости, сочувствия и сомнений.

– Я вернулся в наш родной Красный Молот месяц назад. Мать прибралась, надо было ее похоронить, решить вопрос с квартирой. Знала бы мать, на какие деньги я квартиру выкупил у соседей, раньше бы на тот свет отчалила, – снова оскалился Жнец и продолжил свой рассказ. – Мне с детства нравился вид льющейся крови, ее цвет, запах. Начал я, как и многие, с животных. Резал кошек, собак, живодерствовал потихоньку. Людей начал резать с пятнадцати лет, с тех моих одноклассников. Сильно уж хорошо они жили по сравнению со мной. У них и приставки были, и компьютеры классные, и родители их баловали. А я, как обсос, жил в коммуналке с матерью. Я долго решался, выбирал, с кого начать. Достал у матери снотворное, купил свой первый нож… Потом напросился в гости к одному из одноклассников из семьи побогаче. У него родители были какие-то шишки на нашей кондитерской фабрике. Угостил его чаем со снотворным, а потом чик-чирик, – довольный Малинкин показал на себе, как перерезал горло своей первой жертве. – И это был такой кайф, вы себе не представляете. Я так хорошо на нем потренировался. А потом пошло-поехало. Мне нравилось и резать горло, и находить потом из квартиры ценности, и прихватывать с собой на память какой-нибудь сувенир. Я – не дурак, в тюрьму садиться не хотел. В нашей коммуналке жил еще наш физрук – Литовцев. Я ему в комнату подбросил свои сувениры – фигурки, открытки, фотографии, всякую мелочь, которую я вынес из квартир. И ножик свой любимый, вымыл тщательно и тоже ему подложил. А сам написал анонимку, что, мол, проверьте физрука. И сработало, – лицо Жнеца озарилось улыбкой. – А когда он повесился, я вообще воспрянул духом, думаю, все, шито-крыто, дело закрыто.

– Почему вы уехали из поселка? – спросила у него Ника.

– А это все заведующая домом культуры Елена Геннадьевна нос свой совала куда не надо. Ей в прокуратуре следачка напела, что, мол, это не Литовцев. И она тут все расследования свои проводила. Ну я забрал из тайничка денежки, которые подкопил, пока ходил по одноклассникам, – Малинин мерзко захихикал. – И поехал добиваться успеха и славы в большие города. И там тоже кое-где наследил… Вообще, я невероятно успешный человек, – он оскалился своей пластиковой улыбкой. – Ведь почти всех маньяков поймали, а меня восемнадцать лет не могли. Я придумал идеальную схему. Прихожу в квартиры ночью, все делаю в перчатках. Ключи от квартиры добываю самыми разными способами у самых разных людей. Меня подвели только эти две сестрички-дурочки. А это все Анька, дурочка, виновата. Встретила меня на улице, говорит: «Ой, Сашенька, вернулся». Тьфу, достала меня за столько лет своими слюнявыми признаниями. Снова стала говорить, что любит только меня, предлагала мне вместе уехать. Я уже не знал, как от нее отделаться, говорю ей: «А как же твои дети без тебя останутся?». А она отвечает, что у нее и ее сестры есть ценные монеты, мы их продадим, купим где-нибудь большой дом, детей с собой перевезем. А я решил, что монеты я могу и без Аньки продать. И тут, на мое счастье, заглянула ко мне ночью Верка-одноклассница, хотела со мной побухать. Думаю, что надо бы начать с Веркиных монеток. Угостил Верку снотворным, она прямо за столом вырубилась. Я взял ее ключи, пошел к ним в гости. Открыл, зашел, вижу, что Мамонт на диване храпит. Со мной всегда мой друг – «Самурай», я его чик-чирик по горлу. И мне так стало хорошо, спокойно, что я даже не огорчился, что монеты у Верки не нашел. Зато нашел ключики от квартиры Аньки. Там на брелоке фотка ее семьи была. Муж, детишки. Вот я выждал недельку и к ним в гости зашел. Чик-чирик, нету Аньки и ее оленя. А у меня теперь монетки есть.

– А если бы дети в квартире были? – Ткачук, многодетный отец, задал этот вопрос таким отрешенным тоном, что Речиц поняла – нервы начальника уголовного розыска тоже натянуты до предела.

– Их бы тоже чик-чирик. Но детишек не было, зато я у них робота забрал себе на память. Это мой сувенир, – нежно прошептал убийца.

– Какой же ты урод, – все так же отрешенно проговорил Ткачук. – Мы же тогда вместе на похоронах пацанов были. Ты еще делал вид, что рыдаешь. Какая же ты сволочь.

– А этой ночью зачем в квартиру залезли? – спросила Ника, которую тоже потряхивало от откровений Малинкина. Особенно стыла кровь в жилах от того, с какой садистской интонацией он произносит свое «чик-чирик».

– А я этого парнишку-юриста еще месяц назад приглядел, делал ему кое-какие работы и дома, и в кабинете. Смотрю, у него дома какие-то кубки стоят, медали висят, денежки явно водятся. Дай, думаю, поищу запасные ключики и потом к нему наведаюсь, сделаю чик-чирик. Все собака испортила, ненавижу. Там же не было этой собаки, откуда она взялась? – внезапно настроение Жнеца испортилось, и он с размаху ударил кулаком по столу.

– Собака вместе с хозяйкой появилась в квартире накануне, – сказала Речиц. – И слава богу, что хотя бы в одной квартире на вашем пути она вам встретилась.

Настроение маньяка испортилось окончательно. Он пытался было разбить об пол один из стоявших на столе стаканов и, возможно, сделать кому-то из присутствующих свой коронный «чик-чирик», но тут же забился в крепких объятиях оперов.

– Зря вас окрестили Жнецом, – брезгливо сказала Ника. – И вообще, зря маньякам придумывают такие звучные прозвища. Называли бы маньяков не «жнецами», «зодиаками» и «потрошителями», а чучелами, козлами и импотентами, может быть, и желания меньше возникало им подражать. Тьфу!

Каждый раз, задерживая очередного отморозка, ей казалось, что ниже этого преступника человечество уже опуститься не может. Но жизнь преподносила ей все новые и новые неприятные сюрпризы. Но нелюдя хуже Малинкина представить было сложно.

Опера увели Жнеца. Ника приготовилась опечатать квартиру, но перед этим решила еще раз зайти в комнату, которую когда-то занимал несчастный оклеветанный физрук Литовцев. Косые лучи ослепительного майского солнца, как натянутые бельевые веревки, пересекали всю комнату, и от этого яркого света у нее сразу же заболели глаза.

А может быть, они болели от бессонных ночей. А может быть, от непролитых слез.

Речиц стояла посредине комнаты. Она помнила страницы протокола из старого дела, в те времена в жилище Литовцева была довольно спартанская обстановка. Стол, стул, платяной шкаф, очень простая деревянная кровать.

В косых лучах солнца Нике почудилось, что она в комнате не одна.

На кровати лежат двое: он – простой, ясноглазый, с приятным открытым лицом, и она – темненькая, немного похожая на цыганку женщина. Им обоим под сорок, и он смотрит на нее с неприкрытым обожанием. И она в первый и последний раз за многие годы так расслаблена и спокойна, ведь, придя в эту комнату, она впервые поступила по велению сердца, без оглядки на то, что же скажут люди.

Но счастье оказалось очень коротким. И та, кого он так любил, его и погубила.

– Так что, Толя был правда ни в чем не виноват? – Ганна Игнатьевна снова сидела перед следователем Речиц, но на сей раз выглядела очень растерянной. Броня, которую Ника пыталась сломать на протяжении их первой встречи, распалась на мелкие кусочки. Теперь Михалевич превратилась в немолодую уставшую женщину со скорбным ртом и печальными глазами.

– Вы же сами все эти годы знали, что в момент совершения первого убийства Литовцев был вместе с вами в своей комнате, – сухо сказала Ника.

В кабинете стояла гробовая тишина. Из открытого окна с улицы донесся детский смех и звонкая трель велосипедного звонка. Ганна Игнатьевна вздрогнула.

– Я спасала своего сына, – она низко опустила голову, спрятав лицо в ладонях. – Я была уверена, что убийца – Костя.

– Хороший парень – Костя Михалевич. Как много людей его подозревало, – подумала Ника.

– Я у него в вещах находила деньги, крупные суммы. А он на все мои вопросы в ответ хамил и огрызался. А когда начались убийства, я спросила у него: «Это ты?». Вы бы видели, как он на меня посмотрел. С каким-то садистским превосходством, с такой издевательской улыбкой. Я была уверена, что это Костя, – повторила старая учительница.

– А зачем вы его покрывали? Вы же сами мне сказали, что он – настоящее чудовище.

– Мне еще предстояло жить в этом поселке. Я не могла разрушить свою репутацию и репутацию своей семьи, – жестко сказала Михалевич и снова стала похожа на себя прежнюю. – Я не могла себе позволить прослыть матерью убийцы. Я отправила Костю прочь из Красного молота и сделала все, чтобы он не возвращался назад. Да и в том, что, будучи замужем, спала с физруком, как я в этом могла признаться? Мне же еще в школе работать, детей учить, прививать им представления о морали и нравственности!

– Но вы фактически убили Литовцева. Неужели вы его совсем не любили? – Ника не могла понять мотивов поступков Ганны Игнатьевны.

– Я его не убивала. Он сам себя убил, – сухо ответила та. – Раз считал себя невиновным, значит, надо было это доказывать.