скачать книгу бесплатно
– Ты зачем привела его сюда? – закричала толстая женщина на мою маму.
– Так он ведь совсем маленький, – ответила мама, – почему вы все всполошились?
И вдруг женщины стали кричать наперебой все сразу, как на базаре в воскресный день:
– Маленький?
– Видали, какой маленький!
– Может он у тебя грудной?
– Выгнать ее отсюда!
– В женский день мужчин приводит!
Я очень перепугался этих кричащих женщин и не заплакал только потому, что рядом со мной была мама. Я был уверен, что она не даст меня в обиду.
– Что вы раскричались? – подняла голос и мама. – Как вам только не стыдно? Ребенка перепугались! Что я его в мыле понесу! Сейчас смою мыло и вынесу его, если он вам так страшен.
– Действительно, набросились, как сумасшедшие, на ребенка, – громко поддержала мою маму какая-то женщина.
Женщины притихли и стали расходиться. Мама смыла с меня мыло и вынесла меня в раздевалку. Там она меня насухо вытерла, одела и выпустила на улицу, наказав подождать ее.
На улице я у самых дверей замер от неожиданности: около бани играли мальчики и девочки из нашего детского садика. Мое появление из дверей бани их тоже удивило, но оправившись, они стали все дразнить меня:
– Э-э-э, – пели они, указывая на меня указательными пальчиками, – в женскую баню ходит! С женщинами моется! Как тебе не стыдно?
Я бросился на них с кулаками. Но они отбежали и опять стали дразнить меня. Я бы за ними погнался, если бы не наказ мамы ждать ее у дверей бани. Пришлось отвернуться и терпеть их насмешки. Когда дети подходили слишком близко, я делал вид, что хочу за ними погнаться, и они отбегали от меня. Как нарочно, мама что-то очень долго мылась. Но вот, наконец, она вышла из дверей бани, и мы пошли домой.
Вот почему я потом долго отказывался ходить в баню. Мылся дома. Но смерть мальчика резко изменила мое отношение к бане. Я сам стал напрашиваться ходить в баню с моим дядей или с соседом дядей Симоном. А вскоре мы стали ходить в баню с Ароном Шпицем, и я совсем успокоился насчет чистоты. Нет, умирать мне не хотелось. Слишком много у меня было неисполненных желаний, и в первую очередь такие, как стать писателем, затем художником, потом музыкантом. Мне почему-то больше нравились эти виды искусства. Наверно, на меня действовали определенные влияния: то старшего брата, который писал стихи, то рассказы мамы об отце-музыканте, то красивые виды природы, которые я наблюдал на нашем дворе и даже из окна нашей спальни. Это были ближайшие мечты, а в отдаленных мечтах я всегда видел себя то моряком, то летчиком. Вот почему мне обязательно надо было жить.
После того, как я научился ездить на велосипеде, я Арону покоя не давал. Каждый день я бегал к нему с одним желанием – покататься на велосипеде. Арон всегда шел мне навстречу: брал велосипед и ходил со мной на стадион. Ему самому велосипед, наверно, уже надоел, и он ради меня просиживал часы в ожидании, пока я не накатаюсь. Я убедился, насколько он был добр и деликатен. Я был ему очень признателен. Недели через две к нам присоединился Миша Нафтолин. Он уже хорошо владел велосипедом, но все же прокатиться тоже хотел. И мы с ним стали ездить по очереди. Но мои нервы не были такими крепкими, как у Арона. Сидеть на скамейке в ожидании, пока Миша сделает несколько кругов по стадиону, мне не нравилось, и через несколько дней я охладел к велосипеду. И можно сказать, как раз вовремя: отец Арона сказал, что велосипеду надо тоже отдыхать.
Тогда-то и появилось у меня еще одно увлечение. У Арона была дома мандолина. Он на ней уже прилично играл. Мне тоже захотелось научиться играть на мандолине. Тем более, что мой отец, как рассказывала мама, хорошо на ней играл. Арон охотно согласился научить меня играть на этом инструменте. Ноты я не знал, и он пронумеровал лады и стал меня учить по цифровой системе.
Дней через десять я уже довольно сносно играл песню "Среди долины ровныя". А затем дело пошло быстрее, но все же отсутствие инструмента у нас дома не позволило мне достичь в этом деле большего совершенства. Таким же образом он научил меня играть на балалайке, одолжив ее у каких-то родственников…
В самом начале учебы в четвертом классе я решил по примеру соседа на нашей улице заняться закаливанием своего организма. На нашей улице в доме номер 18 жили Гульманы и Половицкие. Так вот, сын часовщика Половицкого Наум всю прошлую зиму ходил купаться на Днепр. Теперь таких зимних купальщиков называют «моржами», а тогда их почему-то считали сумасшедшими. Наша соседка, вездесущая и всевидящая тетя Сарра, заходила к нам через смежную дверь и говорила:
– Идите смотреть, опять этот сумасшедший сын Половицкого пошел купаться.
Это было невиданное и неслыханное явление. Никто не мог себе представить, чтобы нормальный человек купался в Днепре, когда на улице мороз в двадцать пять градусов. Одно только объяснение было у всех на уме: этот человек сошел с ума, только сумасшедшие не чувствуют боли, а тем более холода. А так как сумасшедших у нас в городе было раз-два и обчелся, то как было не бежать, чтобы посмотреть на них. Мы одевались потеплей и все выходили на наш двор.
С нашей горы хорошо видно, что делается на замерзшей реке. Каждый день крестьяне режут там лед. Они приезжают на санях, пилят лед квадратами, а затем длинными вилами вытаскивают эти кубики на лед, грузят на сани и увозят в ледники: идет заготовка льда на лето. Вот к этой полынье и шел по замерзшему Днепру Наум Половицкий. Смотрели не только мы. Люди стояли и во дворе у Славиных, и у Драпкиных, и на горе у спуска к Днепру. Всем интересно, как человек в такой мороз будет купаться в полынье.
Половицкий подходит к краю полыньи, раздевается до трусов и, разбив палкой тонкий налет льда, который образуется после отъезда крестьян, осторожно опускается в воду. У нас у всех, глядя на него, невольно мороз по коже пробегал.
– И как ему не холодно? – удивляется мама.
– Собачья шкура у него, – говорит дядя Симон.
– Одним словом, сумасшедший, – делает вывод тетя Сарра.
Из полыньи поднимается легкий парок. А между тем, Наум Половицкий плавает, поласкается в полынье, и брызги воды разлетаются во все стороны. Потом он быстро выскакивает на лед, обтирается полотенцем, одевается и идет домой. А все «наблюдатели», провожая его взглядом, только диву даются: как это ему не холодно?
Поначалу я тоже думал, что он сумасшедший. Взрослые знают, что говорят. Встречая его на нашей улице, я внимательно вглядывался в его лицо, но ничего сумасшедшего не находил. В городе у нас был один ненормальный парень Степа. Он прислуживал попу в деревянной церкви. На Степу посмотришь, и сразу видно, что он сумасшедший: лицо какое-то застывшее, глаза пустые. Близко подходить к нему мы боялись и только на расстоянии кричали: "Степка – дурак!" Он поворачивался к нам, ощеривался как зверь, и непонятно было, то ли он улыбался, то ли сердился. А Наум Половицкий мне нравился. Высокий, стройный парень с красивыми чертами лица. Летом он каждое утро ровно в семь часов ходил купаться на дамбу.
И вот я решил, также как и он, стать «сумасшедшим». Каждый день в шесть часов утра я спускался с горы и купался в Днепре. Утром вода теплее, чем воздух. Купаться приятно, но после купания – довольно прохладно, кожа покрывается пупырышками, как у общипанного гуся. Я пробегал из конца в конец дамбы, забирался на свой НП в ожидании Наума Половицкого. Он появлялся точно в семь часов. Проходил на дамбу, раздевался и прыгал в воду головой вперед. Потом минут пятнадцать он плавал на середине Днепра. К концу лета он куда-то исчез, перестал ходить по утрам на дамбу. Наверно, он где-то учился и приезжал к отцу только на каникулы. Но я все равно продолжал купанье по утрам.
В школе начались занятия, дни становились короче, погода стала ненастнее, но я все равно продолжал купаться по утрам. Правда, время приходилось менять – в темноте я почему-то опасался лезть в воду. Вскоре появились легкие заморозки. У берега образовалась тонкая корка льда. Я приходил, разбивал ледок камнем и плавал около берега. Вода была очень холодная, но я терпел.
– Собачья кровь! – услышал я однажды реплику от женщины, которая полоскала белье в реке и часто согревала руки своим дыханием.
С каждым днем корка льда у берега становилась все крепче и крепче. Все трудней и трудней было ее разбивать, чтобы освободить место для купания. По середине реки уже плавали льдины. И я решил бросить свою затею, все равно мне не под силу разбивать лед.
Через несколько дней после того, как я бросил ходить купаться, я в школе при разговоре во время перемены случайно обмолвился, что я каждый день купаюсь в Днепре. Но никто не поверил.
– Рассказывай сказки! – кричит Аба Нехамкин. – Я сам видел, как там льдины плывут.
– А ведь берег уже льдом покрыт, – говорит Аврам Гольдин.
А мои друзья Миша Нафтолин и Арон Шпиц смотрят на меня так, что я сразу понял, что и они мне не верят. Я даже рассердился от такого неверия.
– Если не верите, – кричу я им, – то пойдем на речку, и я вам докажу, что я не сказки рассказываю.
И все согласились идти на речку. После уроков почти все мальчишки нашего класса пошли смотреть, как я купаюсь в ледяной воде. Я гордо шел впереди всей компании по нашему Первомайскому переулку, заранее уверенный в своей победе. "Пусть раз и навсегда убедятся в моей правдивости!" – думал я.
Сойти вниз к Днепру почему-то никто не захотел. Они остались стоять на днепровской горе. Я один спустился к берегу. Сначала я натаскал дюжину тяжелых камней и, разбив ими прибрежный лед, приготовил себе место для купания. На горе все мальчишки стояли, одетые в зимние пальто и шапки, и смотрели на мои действия. Я разделся, сделал два шага по воде и, как всегда, бросился вплавь. Но со мной на этот раз случилось что-то непредвиденное. В глазах у меня потемнело, и в темноте заплясали какие-то искрометные точки, которые завертелись в какие-то круги. "Неужели я умираю?" – мелькнула у меня страшная догадка, и желая во что бы то ни стало уйти от этой смерти, я стал изо всех сил двигать руками и ногами по воде. Двигаться, двигаться, чтобы не застыть. И черная пелена ушла из глаз, и я увидел стоявших на горе товарищей. Я еще сильнее стал бить ногами и руками, радуясь что черная смерть отступила от меня. Вот что значит пропустить несколько дней купания! Когда я ходил купаться каждый день, ничего подобного не случалось. Когда я еще раз глянул на нашу гору, там уже никого не было. Они, конечно, убедились в моей правдивости и разбежались по домам. Но для меня этот эксперимент мог закончиться очень плачевно.
На следующий день в школе я был героем дня. Все удивлялись и восторгались моей закалкой, даже завидовали. И никто не подумал обозвать меня сумасшедшим, как это делали взрослые.
Как-то Миша Нафтолин прибежал ко мне сильно возбужденный.
– Хочешь почитать хорошую книгу? – спросил он.
– Хочу, – ответил я, – а как она называется?
– "Как закалялась сталь", – ответил Миша.
Я улыбнулся, решив, что Миша принес мне очередную хитроумную шутку. Я его уже хорошо изучил.
– А зачем мне знать про сталь? – говорю я ему с улыбкой, уверенный, что на этот раз ему не удастся меня разыграть. – Я ведь не собираюсь стать сталеваром.
– А в книге про сталь нет ни единого слова, – говорит он мне, тоже улыбаясь.
Его ответ меня озадачил. Как же так, книга называется "Как закалялась сталь", и в ней нет ни слова о стали. Что же это за книга? Миша говорил серьезно, и не верить ему я не мог.
– Принеси, – сказал я ему, – посмотрим, что это за книга.
Я все же был осторожен. А вдруг он задумал шутку с двойным дном? Миша без лишних слов побежал домой и через несколько минут книга лежала передо мной на столе. Сам Миша куда-то заторопился и ушел.
Книга называлась точно так, как говорил Миша, но по оформлению не была похожа ни на техническую, ни на научную. Я тут же стал ее читать, чтобы убедиться, что в ней действительно нет ничего о стали. Но с первой же страницы я был настолько захвачен событиями, происходящими в какой-то далекой Шепетовке, что забыл о том, что ищу слово «сталь». Больше того, я вообще забыл обо всем на свете: и о солнечном дне, и о еде, и обо всех своих обязанностях по дому. Ведь в такой день сидеть дома просто грешно. А я просидел целый день дома, не вставая из-за стола. Книга была очень интересная, и я ее прочитал в один присест, чего прежде со мной еще ни разу не было. А закончив читать, я очень пожалел, что нет второй части.
Я сидел и заново переживал всю жизнь Павки Корчагина, когда вернулась с работы старшая сестра Соня. Она-то и вернула меня из книги в домашнюю обстановку.
– Чего же ты целый день делал? – стала она меня выговаривать. – Воды не принес, картошки не начистил, пол не подмел, корова стоит не кормленная и не доенная. Такого еще с тобой не бывало. Не заболел ли ты?
– Нет, – отвечаю я ей, – я весь день читал книгу.
– Это еще что за новость? – кричит на меня сестра, – книгу можно было бы и потом почитать, после всех дел по дому.
– И я так думал, – отвечаю я ей миролюбиво, – почитаю пару страниц и займусь домашними делами, а как начал читать, так обо всем и забыл. Знаешь, какая интересная книга? Почитай и сама убедишься.
Соня в это время подметала пол. Она подошла к столу, взяла книгу, прочла название и тут же отложила ее.
– Еще не хватало мне читать про сталь, – сказала она, – я же не мужчина!
– Вот и я так сразу подумал, – говорю я ей, – а в книге совсем про другое. В книге рассказывается про людей, которые в сто раз крепче стали. Представляешь?
Но сестра уже не хотела меня слушать. Она подмела пол и ушла на кухню. А мне надо было покормить и подоить корову, ибо никто за меня эту обязанность не сделает. Соня боится даже близко подойти к корове, а мама на работе.
На следующее утро я с книгой побежал к Мише Нафтолину.
– А второй части книги у тебя нет? – был мой первый вопрос.
– Что, понравилась? – ответил он вопросом на вопрос.
– Еще как! – сказал я восторженно.
– А ты же не хотел читать про сталь! – сказал он с хитринкой в глазах.
– Я думал, что в книге идет речь про настоящую сталь, – говорю я ему виновато.
– Ладно, сегодня отнесу эту книгу в библиотеку и попрошу вторую часть.
Я опять позавидовал Мише. По росту и виду его везде принимали за взрослого. Его и в библиотеку записали, его и в кино на вечерние сеансы пропускали. А мне нигде нет прохода – и ростом не вышел, и лицо ребячье. Как мне хотелось быстрее стать большим и пользоваться всеми правами взрослых!
Вечером он принес вторую часть книги и сказал:
– Сначала ты прочти, а потом я буду читать.
Он уступал мне первенство, наверно, потому, что чувствовал, что моя заинтересованность книгой больше, чем его. И я был ему за это весьма благодарен. С радостным чувством предстоящей встречи с Павкой Корчагиным я уселся за стол читать вторую часть книги "Как закалялась сталь". Но радость моя быстро улетучилась. Громадные трудности, которые испытывала наша страна после гражданской войны, меня не увлекли.
Я читал вторую часть с перерывами в течение нескольких дней. Для меня тогда были интересны во второй части только некоторые моменты борьбы наших чекистов с недобитыми врагами Советской власти. Я отмечаю это потому, что через много лет я опять прочел эту книгу, и вот тогда вторая ее часть понравилась мне гораздо больше первой. Вполне понятно, что четверокласснику она могла показаться скучной из-за непонимания тех целей, к которым вела народ партия большевиков в двадцатые годы.
В последующие годы я стал сильно увлекаться чтением книг и прочитал их не одну тысячу, но впечатление от книги Николая Островского "Как закалялась сталь" осталось у меня самое сильное. Эта книга – школа воспитания, школа мужества для молодых сердец.
Примерно в это время на нашу семью обрушился неожиданный удар. Одежда, которой мы пользовались, всегда была вся на нас. Это значит, что никакой смены одежды у нас не было. Чтобы как-то поддерживать одежду в чистоте, мама стирала ее вечером, а утром мы одевались во все чистое. Так же мама поступила и в тот роковой день. Вечером она постирала наши рубашки, брюки, юбки и платья и, как всегда, повесила их сушиться в чулане, а сама ушла в ночную смену. Она работала в пекарне и по ночам.
Утром я встал, как обычно, раньше всех и побежал за своей одеждой, но там ее не было. "Наверно, мама уже все сняла", – подумал я. Искать одежду было некогда, так как надо было готовить корову в стадо. Я быстро вытащил ей во двор пойло, заготовленное накануне, и, пока корова ела, подоил ее. Минут через десять на улице появился пастух со стадом, и я вручил ему и нашу корову. Как всегда, вышла проверить меня наша соседка тетя Сарра. Ей-то я и сказал, что мама вечером повесила сушить нашу одежду, а на веревке ничего нет. Тетя Сарра разбудила Соню и Сашу, но они ничего не знали.
– Беги к маме на работу и спроси ее, куда она девала вашу одежду?
Мы еще надеялись на то, что мама ее куда-нибудь положила, а мы просто не можем найти. Нам даже в голову не приходила мысль, что кто-то мог нас обворовать. Ведь у нас ничего лишнего не было. Я по наивности думал, что воруют только у тех, у кого много лишнего. В одних трусах я прибежал к маме на работу и сказал, что мы не можем найти постиранную одежду.
– На веревке она висит, – сказала она испуганно.
– Веревка пустая, – ответил я. От моего ответа у мамы вдруг полетела на пол длинная узкая лопата с кренделями. Схватившись за голову, она простонала:
– Во что же я буду вас одевать?
Пришлось одной из маминых напарниц подменить маму у печи, а мама пошла со мной домой, где окончательно выяснилось, что нашу сотни раз перемытую одежду кто-то украл. Мама горевала и удивлялась одновременно. Она никак не могла понять, кто это мог обворовать ее бедных сиротинушек. И не было у мамы другого выхода, как расстаться с коровой. Корову продали, и я неожиданно освободился от самой главной моей заботы. Как говорится в поговорке, не было бы счастья, да несчастье помогло.
Дом номер восемь на нашей улице принадлежал Кусе Смолкину, инвалиду войны. Дом был большой и большую часть его он сдавал квартирантам: Бичкуновым и Фельшиным. Фельшина воспитывала двух детей. Чтобы прокормить их, она занималась перепродажей старых вещей. Она ходила по домам и брала на продажу вещи, которые стали ненужными людям. Она была вроде комиссионного магазина на дому. Ее-то мама и позвала к нам, чтобы заказать нам одежду по дешевке. И эта Гинда Фельшина принесла нам одежду в тот же день, наверно, из своих запасов. Я был одет в «новый» костюм, а «новые» платья одели Соня и Саша. Старший брат учился в это время в Минске.
После продажи коровы я мог спать по утрам столько, сколько захочу, но я все равно вставал рано и радовался подъему солнца над дальним лесом. Греясь на утреннем солнце, я читал книги или заучивал стихи русских поэтов: Пушкина, Лермонтова, Некрасова, но больше всего – Александра Твардовского из книги "Страна Муравия". Некоторые места из поэмы я выучил наизусть и при случае декламировал соседям. Твардовского у нас тогда почти не знали, и когда я читал его четко рифмованные стихи, все почему-то думали, что их сочинил я. А мне не хотелось их разубеждать. Я ведь мечтал стать писателем.
Однако, нам недолго пришлось пожить в относительном спокойствии. Не очень-то благосклонна была судьба по отношению к моей маме. К середине тридцатых годов обстановка в нашей стране стала тревожная. Фашизм в Германии с молчаливого попустительства западных стран и, особенно, Англии и Франции, быстро набирал силу. Чувствуя свою безнаказанность, немецкие нацисты задумали подчинить себе весь мир. Они стали верховодить и в Италии, и в Японии. Против фашизма восстала республиканская Испания, и уже истекал кровью в неравной борьбе абиссинский народ. Тревожно стало по всей западной границе нашей страны. Враги тайно засылали к нам шпионов и диверсантов, чтобы мешать нам строить новую жизнь. Недруги Советской власти, бывшие богачи, кулаки и их отпрыски, притворяясь лояльными, проникали во все учреждения, даже в партию, и вредили, где только удавалось.
В такой обстановке партия большевиков, вполне естественно, время от времени проводила чистку своих рядов. Но и этим тоже пользовались враги нашего народа, создавая обстановку недоверия, клевеща на настоящих, преданных партии коммунистов. Враждебные элементы доносами и клеветой отстраняли от руководства командиров Красной Армии, работников партийных и советских органов. Анонимным письмам почему-то придавалось больше доверия, чем открытым заявлениям честных людей. Нарушались законы советской Конституции под лозунгами борьбы с врагами. Людей арестовывали и ссылали в отдаленные места без суда и следствия.
Мы, школьники, не могли, конечно, все это знать. По сообщениям радио и газет мы снимали в школе и дома портреты ранее всеми уважаемых людей. Мы верили, что они действительно стали предателями дела коммунизма. Взрослые втихомолку удивлялись такому количеству предателей среди руководящих работников, но говорить об этом вслух не решались.
Вот в такой обстановке началась очередная чистка партийных рядов. На одном из партийных собраний в хлебопекарне кто-то предложил исключить из рядов ВКП(б) мою маму, объясняя причину тем, что она малограмотная и бесполезная в рядах партии. Мама рассказывала потом, что в первое мгновенье у нее от удивления отнялся дар речи. Самое непонятное было в том, что многие были согласны с этим предложением, забыв о ее работе в профсоюзе, в обществе Красного Креста, об ее активности на собраниях. Мама только сумела крикнуть: "Как вы можете на такое решиться?" Почувствовав, что вот-вот может лишиться главного смысла своей жизни, ей стало так жаль себя, что слезы сами собой полились из глаз.
Не знаю, как она там плакала, но я до сих пор не могу представить себе плачущую маму. Старые рабочие выступили в ее защиту и в некотором роде сумели отстоять ее. Маму не исключили из партии, а только перевели в кандидаты. Но и это ее страшно угнетало. Это было для нее величайшей несправедливостью. По ночам она плохо спала, без конца вздыхала. Она стала худеть прямо на глазах. Каждый свободный день она ходила в райком партии изливать свою обиду, благо там было много знакомых. В эти месяцы наш дом забыл, что такое радость, забыл смех и веселье, забыл песни.
Мы все переживали вместе с мамой, были возмущены таким решением. Как потом выяснилось, предложение об исключении мамы из рядов партии внесли работники хлебопекарни, которых мама часто критиковала на собраниях за халатность и пьянство. Мама выводила их на чистую воду, и они решили ей отомстить. Очевидно, в райком партии мама ходила не зря. Там разобрались и решение парторганизации пекарни было отменено. Маму восстановили в рядах ВКП(б). Но какой ущерб нанес ей этот прискорбный случай, знает только она и мы, ее дети.
Наконец-то у нас опять стало весело в доме, опять стал раздаваться веселый мамин смех, опять она стала петь свои наспех придуманные песни. Опять мама стала прежней мамой…
По окончании четырехклассной школы номер шесть нас автоматически перевели в семиклассную школу номер три, которая через два года стала десятилеткой. Школа находилась на углу улиц Циммермановской и Садовой, в бывшем особняке Спиридонова. Во время Октябрьской революции этот дом был изъят у богача, и именно в этом здании было впервые объявлено об установлении Советской власти в Рогачевском уезде. Это было красивое двухэтажное здание из красного кирпича с аккуратными черными швами. В школе было два входа: слева – на второй этаж, где с обоих сторон длинного коридора расположились классы, справа – в актовый зал, который одновременно служил и спортивным залом. Слева от школы, через небольшой дворик, стоял сарай из такого же красного кирпича, расположенный параллельно торцу школы. А за сараем и позади школы рос большой фруктовый сад.
Эта школа была далеко от нашего дома. Но я, как и прежде, ходил в школу очень рано и до начала занятий успевал приготовить все заданные уроки. Книги и тетради я всегда засовывал за пояс: мне нравилось ходить со свободными руками. Вначале я ходил в школу по самому простому пути. Выходил по нашему переулку на Циммермановскую и шел по ней до городского сада, затем поворачивал направо и доходил до Садовой улицы, где и была школа. Эта дорога в школу была хоть и длинной, но зато интересной.
Если идти по левой стороне, то можно увидеть еврейскую школу номер шесть, белорусскую школу номер два, склады напротив белой церкви, магазин «одежда», где работал отец Арона Шпица, «Торгсин», милиция, вход в библиотеку на втором этаже, хлебопекарня, в которой работала моя мама, аптека, колбасная, огороженное забором пепелище недавно сгоревшей хлебопекарни, где мы с мамой теперь засевали огород, магазин канцтоваров и швейная артель напротив деревянной церкви, затем стояли три частных дома до Красноармейской улицы, а напротив этих частных домов стояли каменные дома: двухэтажный "Дом политпросвещения" и два продовольственных магазина. А на углу Красноармейской и Циммермановской улиц находился наш прекрасный кинотеатр.
Но потом я стал сокращать дорогу в школу, пересекая по диагонали Складскую площадь и Базарную площадь. По этой дороге ничего, кроме частных домов, не встречалось, а рано утром и людей не было видно. Когда ночи становились длинные, и приходилось ходить в школу в темноте, я чаще выбирал первоначальный путь. Пока погода была теплой, дорога в школу была приятной, но как только наступали холода, ходить в школу становилось невесело. Зимнего пальто у меня не было. В одном пиджаке в мороз спокойно не походишь. Приходилось бежать в школу, и прибегал я всегда в поту. Это было неприятно, но другого выхода не было. Так я поневоле закалялся и холодом, и бегом, что мне очень пригодилось в армейской жизни, а затем и на фронтах Отечественной войны.
Учиться в школе номер три было и веселей и интересней. Во-первых, школа была большая с длинным коридором, по которому можно было во всю силу разбежаться. Особенно интересно было мчаться по каменной лестнице: вверх через ступеньку, вниз – по перилам. Это была первая подобная лестница в моей жизни. Нравился мне и спортивный зал с конями, козлами, перекладинами, брусьями и матами. Раньше я этого никогда не видел. Во-вторых, в этой школе училось много больших и здоровых парней, и мы среди них тоже чувствовали себя будто бы взрослей. Правда, у этих старшеклассников были разные характеры. Многим из них нравилось показывать перед нами свою силу и мимоходом раздавать подзатыльники, но были и другие, которые относились к нам с теплотой и вниманием.
Больше всех нас забавлял Самуил Гинзбург, крупный, здоровый парень со светлым лицом и дежурной полуулыбкой. Сразу было видно, что этот парень добряк из добряков. Он вносил в наш класс веселье и удивленье. Войдет в класс и громко объявляет:
– Кто хочет посмотреть фокус?
Подойдет к нескольким ученикам и персонально спрашивает:
– Ты хочешь увидеть фокус?
