скачать книгу бесплатно
– В горах мой конь вдруг забеспокоился, свернул с главной дороги и понес меня вглубь леса. Я не мог остановить его, как ни пытался, и почувствовав, что он идет к определенной цели, дал ему волю. Я довольно долго ехал через овраги, лес и речки, поднимаясь и спускаясь по холмам и горам. Наконец, ближе к вечеру, конь вывел меня к бурной горной реке, на другом берегу которой я увидел старую хижину. Найдя место для переправы, я пересек реку и постучался в дом. Дверь открыл старик-отшельник. Едва взглянув на меня, он схватил меня за руку и провел внутрь хижины. Там на жалком подобии постели лежала донна Анна. Первым моим желанием было разбудить ее, но отшельник знаком показал, что нужно дать ей отдохнуть. Мы вышли.
Сеньора Сфорца сама наклонилась ближе к герцогу, ловя каждое слово, жадно запоминала каждую деталь. Вот будет сегодня разговоров на рынке! И она уже представляла себе, какая толпа соберется послушать ее рассказ о чудесном спасении сеньоры Висконти.
– Старик рассказал мне, что тело донны Анны принесла к его хижине та самая бурная речка, через которую я переправился. Воды реки прибили тело к берегу и отхлынули прочь. Только чудом донна Анна не захлебнулась в реке – ведь она была без сознания, все эти дни она бредила и металась в жару, но в тот день ей вдруг стало легче, и она забылась спокойным сном. Мы дождались, когда она проснется. Бедняжка была так рада меня видеть, что плакала навзрыд, обнимая меня крепко за шею, как делала не раз в детстве, – растроганный собственным рассказом герцог смахнул с щеки слезу. – Но когда она поняла, что спаслась одна, а ее сестра погибла, то начала плакать, и мы испугались, как бы у нее снова не начался жар. Тогда-то я и заметил, что она с трудом говорит, путая слова и забывая некоторые подробности своей жизни. Но зато она в точности помнила все, что произошло с ней и сестрой, когда они возвращались домой: они решили ехать верхом, поскольку это казалось удобнее, нежели трястись по горной местности в экипаже. Девушки постоянно кружили вокруг медленно двигающихся повозок, нетерпеливо подгоняя караван. Вдруг они решили поспорить, чья лошадь быстрее, и Клементина, которая всегда была зачинщицей всех их проделок, пришпорив коня, понеслась через лес прочь. Донна Анна, не слушая уговоры слуг, бросилась догонять сестру. День был солнечный и ясный, лес казался безопасным, девушки время от времени показывались среди деревьев, смеясь и обгоняя друг друга, и слуги успокоились. Однако вскоре отсутствие хозяек обеспокоило прислугу, и охрана стала звать их, но тщетно. Поиски не принесли успеха, посланные назад к поместью слуги вернулись, сообщив, что сеньоры не возвращались назад.
Девушки действительно уехали очень далеко и испугались, поняв, что заблудились. Донна Анна металась то вправо, то влево, призывая слуг, но лес отвечал лишь шелестом деревьев да ветер гудел в верхушках сосен, раскачивая их так, что они скрипели. Внезапный крик Клементины заставил донну Анну вернуться к сестре. Девушек окружили разбойники, в какой-то момент Клементине удалось вырваться из лап разбойника, и, крикнув сестре «Беги!», она бросилась прочь. Донна Анна, оттолкнув разбойника, который снял ее с лошади, кинулась вслед за сестрой. Разбойники преследовали их. Донна совсем выбилась из сил, забираясь от них на гору, но они догнали ее. Понимая, что у нее нет выхода, донна Анна бросилась вниз со скалы и пропала в бурлящем потоке холодной горной реки. А разбойники, видимо, догнали Клементину и убили ее, ограбив. Так Клементина спасла жизнь сестре, заплатив за это страшную цену.
– Удивительно, что Клементина оказалась такой самоотверженной, – заметила сеньора Сфорца. – Вы меня простите, герцог, но мне она всегда казалась отличной от своей сестры. Донна Анна была… то есть, донна Анна – человек мягкий и добрый, а Клементина всегда была молчаливой и скрытной.
– Но любящей, – заметил герцог.
– Надеюсь, что донна Анна поправится, – сказала сеньора Сфорца. – А ее муж уже знает о том, что его жена жива?
– Пока нет. Донна Анна пожелала отправиться в поход вслед за мужем, потому что считает, что его присутствие поможет ей скорее прийти в себя. Это будет сюрприз для дона Висконти, – и при этих словах сеньоре Сфорца показалось, что в голубых прозрачных глазах герцога сверкнул таинственный огонек.
– Приятный сюрприз, – заметила сеньора.
– Несомненно, – ответил герцог, поднимаясь, чтобы проводить ее. Женщина подошла к донне Анне, и та устало улыбнулась, подавая ей руку на прощание.
– Прошу прощения, сеньора Сфорца, за то, что не смогла принять вас, как должно. Я буду рада видеть вас снова в нашем доме. Прощайте, – коротко выговорила она. Служанка проводила сеньору до двери. Когда двери особняка закрылись за ней, сеньора Сфорца на миг задержалась на пороге. Все же эта донна – самоотверженная женщина. Не успев оправиться от столь ужасного происшествия, она собирается следовать вслед за мужем в опасный поход, рискуя своей жизнью. Ничто не смогло поколебать железной воли этой донны!
Проводив сеньору Сфорца, барон вернулся ко мне и, поддерживая тяжелый подол моего платья, помог подняться наверх в комнату, где нас с нетерпением ждали Вадик и Катя.
– Ну, как все прошло? – бросилась ко мне с вопросом Катя, едва мы вошли в комнату.
– А ты как думаешь? – в ярости прошипела я. – Вы не представляете себе, до какой степени это тяжело, а служанка, наверно, подумает, что я совсем тупая, никак не могла ей объяснить, что на обед нужно приготовить картошку.
– Она не смогла бы вас понять, даже если бы вы прекрасно говорили на французском. В XIII веке в Европе не знают, что такое картошка, потому что Новый Свет еще не открыт, – заметил барон.
– И в самом деле! – засмеялась Катя. – Еще нет ни картошки, ни кукурузы, ни табака! И шоколада тоже нет, – добавила она помрачнев.
– Я действительно идиотка, раз не догадалась об этом, – пристыженно заметила я. – И все же, барон, согласитесь, что долго продолжаться этот фарс не сможет, ведь рано или поздно донне Анне придется прийти в себя от шока, и тогда все очень удивятся, когда поймут, что она не говорит на итальянском.
– Сказать по правде, донна Анна не была сильна в итальянском. Она мало общалась с соседями, предпочитая общество свой сестры, так что в этом проблемы я не вижу. Нам нужно всем условиться, что больше мы на русском не говорим, это может вызвать ненужные вопросы и проблемы. Никто из вас, как я понимаю, на итальянском не говорит?
– Я немного говорю по-итальянски, – нехотя признался Вадик. – Но совсем мало. И по-французски неважно.
– Я хорошо говорю по-французски, по-английски и немного по-испански, – сказала Катя.
– Я говорю на тех же языках, – ответила я, когда вопросительный взгляд барона переместился на меня, – только по-испански лучше, чем по-французски.
– Делать нечего, – вздыхая, произнес барон, – вам придется выучить провансальский, старофранцузский и латынь. Иначе мы не сможем дальше разыгрывать эту комедию. Да и вам, молодые люди, – заметил он, обращаясь к Кате с Вадиком, – придется придумать имена и легенду…
Он на время задумался. Я неловко повела плечами. Рубашка, расшитая золотыми нитями, раздражала спину, и она ужасно чесалась. Катя еще ни разу не надевала эти тряпки, и ей казалось, что платья очень даже симпатичные, но я очень быстро поняла, что уйдет немало времени, прежде чем я научусь в них передвигаться. Подумать только, в детстве я бы отдала все что угодно, лишь бы примерить их!
В то утро мы все ужасно струхнули, увидев, как сеньора Сфорца приближается к дому. Барон заставил меня надеть платье и спуститься, после чего, выждав время, вышел на подмогу. Это мгновение, пока я стояла одна на лестнице, показалось вечностью.
Непонятно откуда за одну ночь в доме появилось столько прислуги, но настоящим подарком судьбы оказалась для нас Николетта, девушка, которая немного знала французский. Барон сказал, что она не знала настоящую донну Анну, и это еще больше облегчило мое общение со служанкой.
Нашу московскую одежду мы спрятали в сундук, а из вещей, что были в сумках, взяли только то, что могло пригодиться нам в этом веке – то был учебник латыни Вадика и блеск для губ. Все остальное, в том числе ключи от дома, сотовые и ручки, от которых пришлось отказаться по строгому приказу барона, мы оставили вместе с одеждой в сундуке.
Глава 4
Для нас начались тяжелые дни. Барон, который отныне просил называть себя герцогом Вельфом д'Эсте, был беспощаден. Мы зубрили наизусть молитвы на латыни, поговорки и крылатые фразы, модные в то время. Каждый день он заставлял нас писать чернилами на толстой бумаге, по которой перья странно и отвратительно скрипели. Чистописание выводило меня из себя – я вечно оказывалась вся перепачкана чернилами по уши, Николетта убивалась над безнадежно испачканными платьями, и отчаяние девушки так угнетало меня, что я взяла за правило писать за столом, положив свернутую в несколько раз ткань на колени и обмотав правую руку по плечо.
Вид у меня при этом был глупейший, и я порой сама смеялась над собою, когда была в хорошем настроении. Но это бывало редко. Герцог хотел, чтобы я как можно скорее запомнила все подробности жизни донны Анны до того происшествия. Меня порой удивляло, как дядя, с которым донна Анна так мало общалась, воспитанная вдали от него, может так много знать о ее жизни. Каждый день для меня начинался с пытки: я перечисляла всех родственников донны Анны и ее мужа, их возраст, привычки, состояние. Герцог заставлял меня запоминать все мелочи средневековой жизни: от того, как держать себя за столом, до того, как ложиться спать.
Поездки на лошадях поначалу приносили только боль и муку, но постепенно становились приятнее, хоть Герцог и не давал нам расслабиться, постоянно рассказывая что-нибудь из «современной» истории, чтобы мы были в курсе событий, происходящих в мире.
Неаполь поражал нас своей живописностью и удивительной легкостью: при взгляде на город казалось, что это прекрасный мираж. Несмотря на то, что он был основан очень давно, Неаполь больше походил на легкомысленного повесу, чем на старика. Такое впечатление создавал, по крайней мере, Везувий, мрачно напоминавший о трагедии Помпей. Казалось безрассудством основать город у подножия этого вечно дымящегося вулкана. Однако, как объяснял нам Герцог, почва здесь была благодатной, виноградник рос отлично, да и о печальной судьбе Помпей здесь уже давно забыли. Нас так и подмывало посмотреть поближе на останки древнего города, но Герцог остудил наш пыл, сказав, что раскопки Помпей начнутся только пять веков спустя. Морской воздух создавал впечатление, что мы находимся на курорте, и мы часто спускались к морю, чтобы покататься верхом вдоль пустынных пляжей. Мы с Катей даже пару раз искупались, взяв с собой из дома простыни, но без купальников было довольно неудобно, поскольку мы все время боялись, что нас увидят. Зато Герцог потешил Катю, свозив ее на могилу Вергилия, который был похоронен на одном из холмов Неаполя. Катя постояла возле могилы поэта, о котором в свое время делала доклад, и заявила, что у нее очень странное ощущение – что она стоит у могилы друга. Да, легкость греческих и римских поэтов была куда приятнее тяжелого и немного мрачноватого Августина, чьи сочинения Герцог заставил нас прочитать.
Еще больше проблем возникало с провансальским. Мы с трудом привыкали к его чуждому звучанию и странным формам, с трудом запоминали новые слова. Вадик как ни бился, так и не смог ничего запомнить. Герцог облегчил его участь, решив, что Вадик станет англичанином. Учебник, который оказался у Вадика в тот день в портфеле, оказал нам неоценимую услугу: с его помощью мы повторно прошли курс латыни, теперь уже с большим вниманием, чем в университете – еще бы, ведь нам придется, как всем знатным людям того времени, на ней молиться и украшать беседу крылатыми выражениями!
Веселье разразилось в тот день, когда Герцог, пригласив уличных музыкантов, решил научить нас придворным танцам. На деле это оказались вовсе не танцы, а медленное хождение по зале под заунывную музыку. Мы так тупили, пытаясь запомнить хоть одну фигуру, что смеялись не умолкая. Особенно приятно было видеть кислую мину Герцога, мы славно отыгрались на нем за все мучения с языками и письмом.
Весть о том, что нам придется вскоре поехать на Кипр и там встретиться с Николо Висконти, чтобы в присутствии короля и двора опровергнуть весть о гибели донны Анны, мало обрадовала. Я слабо представляла, чего именно хочет добиться Герцог. Он хотел, чтобы я играла роль донны, но как тогда раскроется факт убийства, я не понимала.
Герцог не вдавался в подробности, а продолжал изматывать нас заданиями.
Когда Вадик узнал, что у него будет возможность встретиться с рыцарями, собирающимися в поход, он потерял покой и сон. Сама мысль о скорой встрече с теми, о ком он некогда сделал доклад по истории, вселяла в него стремление изучить все подробности куртуазного поведения, и в этом он вскоре преуспел больше нас. Его витиеватые фразы поначалу нас смешили, но по настоянию Герцога мы вскоре были вынуждены говорить таким же слогом.
Герцог д'Эсте был странным человеком. Он то постоянно общался с нами, выматывая до такой степени, что мы доползали до кроватей и валились спать от усталости, то исчезал куда-то на целый день, и мы слонялись по особняку, не зная, чем заняться. Поначалу его отлучки нас очень волновали и беспокоили, было страшно оставаться в доме со средневековыми людьми, как мы их называли между собой. Но единственное, в чем мы были уверены, что герцог вернется не с пустыми руками. Он привозил нам с Катей новые платья и плащи, мелкие вещи обихода, даже украшения. Откуда он все это брал, было загадкой, но постепенно мы привыкли к его отъездам, освоились в доме и даже иногда приказывали слугам на староитальянском, постепенно привыкая к этой новой и необычной жизни. Вадик постоянно был рядом с нами, поддерживая в трудные минуты, но все же он был счастлив, в отличие от нас. День, когда герцог привез ему меч и щит, надолго лишил нас его компании – он теперь пропадал во дворе, тренируясь с мечом. Заметив на щите герб, Катя спросила герцога, чей он, и тот, нисколько не смутившись, ответил, что то был фамильный герб Уилфридов.
– Уилфриды? И кто они такие? – поинтересовалась Катя.
– Это вы с Вадиком. Теперь вас зовут Катрин и Вильям Уилфрид. Семейная чета.
– Что? Я – его жена? Я не согласна! – Катя возмутилась так, как будто ее серьезно выдали замуж.
– Это было необходимо. Если бы Вадик не был твоим мужем, ему бы пришлось жить отдельно от вас. Это создало бы лишние проблемы. А так намного удобнее, вы трое можете общаться без риска быть заподозренными в незаконных связях.
– И что за имя он себе выбрал! – хмыкнула Катя. – Вильям! Прям как Шекспир! Катрин Уилфрид, – повторила она снова, – звучит ужасно.
– Помните, Катрин, что вы уроженка Прованса, близкая подруга донны Анны. Вам, в отличие от этих двух двоечников, я готов поставить по французскому пять, – Герцог увидел торжествующий блеск в Катиных глазах и лукаво добавил: – с минусом, – потом, не обращая внимания на то, как изменилось выражение Катиного лица, Герцог продолжил: – Вадик свою легенду заучил прекрасно, тренируется он тоже прилично… Думаю, что очень скоро мы сможем отправиться в плавание.
Глава 5
Герцог не скрывал своего нетерпения во время подготовки к отъезду, вместе с тем он очень нервничал, не раз предупреждая, чтобы мы были очень осторожны во всем, что говорим и делаем, и помнили все, чему он научил нас, потому что теперь предстоял самый жестокий из всех возможных экзаменов – жизнь. Здесь нет заранее известных вопросов, нет определенного времени, после которого можно позабыть все, что учил. Здесь постоянно надо быть настороже, в напряжении, думать, действовать мгновенно и четко, и если за ошибку на экзамене снижают оценку, то ошибка в реальности иногда может обойтись намного дороже и, быть может, ценой ее станет жизнь.
После того, как мы благодаря герцогу д'Эсте узнали эпоху, в которой оказались, ощущение безопасности и твердой почвы под ногами исчезло задолго до того, как мы сели на корабль.
Перед началом путешествия мы, как истинные средневековые жители, отправились в собор Святого Януария, возведенный в Неаполе совсем недавно. Это был первый день, когда мы вышли непосредственно в город. Добираться решили пешком, чтобы посмотреть на Неаполь, жителей, почувствовать атмосферу времени, как выразился Герцог. Вадик вел под руку Катю, я шла впереди с Герцогом. Собор был одним из немногих монументальных сооружений Неаполя, в те времена этот город, хотя и большой, но оставался относительно бедным, дома были простыми, одноэтажными и двухэтажными, над нашими головами в узких улочках болталось на веревках мокрое белье, дорогу постоянно перебегали маленькие дети, одетые так же, как и взрослые, отчего казались смешными карликами. Не самым приятным впечатлением от пешей прогулки были крысы, которые открыто сновали по улицам, никого и ничего не стесняясь. На меня эти зверьки не произвели особого впечатления, а вот Катя всякий раз, как крыса перебегала ей дорогу, охала.
Было забавно смотреть на людей того времени: они были немножко другими, но не сразу бросалось в глаза, что именно отличало их от наших современников. Я бы сказала, что были грубее лица, а простые прохожие проще выражали свои эмоции, не задумываясь особо о своем поведении. Одежда, конечно, сильно отличалась даже от той, какой я ее видела на выставке в музее. Вадик и Герцог выглядели очень смешно в коротких штанишках дома, но перед выходом на улицу они надевали поверх более длинные кафтаны, к которым прилагался плащ на застежках. Катя с врожденной грацией, как будто делала это с детства, передвигалась по улице, ничуть не путаясь в юбках, и поддерживала шлейф платья в руке. Мне эта непринужденность в движениях давалась с большим трудом. Я то и дело наступала на подол, спотыкалась, а уж о том, чтобы красиво нести шлейф, не было и речи. Герцог с удовольствием напоминал мне, что донна Анна славилась плавностью и женственностью движений. Я молчала, потому что была слишком сосредоточена на том, чтобы плавно не улететь лицом в грязь. Да еще замужние дамы обязаны были покрывать свои волосы и голову, поэтому на голове у меня было тонкое льняное покрывало, закрывающее не только голову и волосы, но и почти весь подбородок, поднимаясь к щекам. Герцог объяснил, что это необходимо, поскольку донна Анна была очень благочестива и строга к себе. Скрепя сердце, я дала согласие на подобный маскарад. Дома в этом наряде необходимости не было, но мы шли в церковь, поэтому и Катина голова была в этот день покрыта.
Величаво и никуда не торопясь (я еще по дороге раза два наступила на юбку) шли мы по Неаполю, и Герцог сжимал мне пальцы всякий раз, как я должна была поклониться знакомым. Все казалось проще, чем я ожидала, и я уже почти не нервничала. Казалось, что нет ничего проще, чем отсидеть мессу и делать вид, что молишься, а заодно поглядеть на других.
Меня приветствовали многие – видимо, стараниями сеньоры Сфорца о чудесном избавлении донны Анны от гибели знал уже весь город.
– Не наклоняйте голову так низко, когда приветствуете кого-либо, – тихо сказал мне Герцог. – Это излишне. Не забывайте, что вы из аристократической семьи, более древней, чем весь этот город. Вы можете позволить себе гордость и легкое презрение к людям более низкого сословия.
Как единственный критик, Герцог поправлял мою игру, но я иногда позволяла себе импровизации, которые выводили его из себя. Первое время я прикалывалась над слугами, удивляя их несдержанностью или порывистостью поведения: могла, например, подхватив юбки, взбежать по лестнице вместо того, чтобы чинно и плавно подняться наверх, но со временем эти вспышки стали угасать. Герцогу постепенно удалось привить мне величавость, благородство, сдержанность. Совсем не такой, как казалось мне, должна была быть женщина, выросшая на юге Франции. Но я твердо решила, что лишь играю роль донны Анны, может, Оскара я за подобную работу не получу, но радовал сам процесс тщательного воссоздания образа. Я представляла себе настоящую донну Анну, продумывала до мельчайших подробностей ее поведение и представление о мире, старалась почувствовать этот странный мир так, как его чувствовала она. Образ оказался сложнее, чем у Кати и Вадика, ведь приходилось учитывать и то, какой была настоящая донна Анна. Процесс ее воскрешения волновал меня, как волнует художника, который видит на чистом холсте линии будущей картины, или скульптора, который угадывает в изломе глыбы мрамора будущую статую, или актера, который вдыхает в свое тело суть другого существа и мыслит, ходит, говорит и чувствует, как оно.
Я с трудом преодолела в себе страх, когда в первый раз пошла спать в комнату донны Анны. Мне все казалось, что ее дух проявит себя; было неуютно лежать в кровати, где до меня спала эта женщина, смотреться в зеркала, в которые смотрелась она. Этот страх был выше меня – страх перед смертью и всем, что ее касается, и я делала всякий раз усилие над собой, отправляясь спать, но Герцог был непреклонен: я должна спать там, где спала Анна. Это неуютное ложе со слишком мягкими матрасами изматывало, и вместо того, чтобы отдыхать и пополнять силы во сне, я вставала разбитой и измученной. В конце концов я взяла за привычку спать рядом на небольшом диване, свернувшись клубочком, но от этого положения начала болеть спина, и я была вынуждена вернуться на постылое семейное ложе четы Висконти.
Чтобы немного разбавить впечатление от сероватой атмосферы города с его грязными улочками и запахом моря, смешанным с запахом помоев, разлитых порой прямо на улицах, Герцог, пока мы шли к собору, рассказывал про единственную, пожалуй, в то время достопримечательность Неаполя – собор Святого Януария, небесного покровителя города. Святой Януарий – мученик, пострадавший за веру Христову в 305 году. Герцог с каким-то необыкновенным удовольствием описал весь процесс казни Януария. Оказалось, святого было не так просто убить. Если верить легенде, римский император Диоклетиан приказал бросить его в очаг, который пылал в течение трех дней, но Януарий вышел оттуда целым и невредимым. Его бросили диким зверям, но они принялись лизать ему ноги.
– Крепкий орешек этот Януарий! – не выдержав, вставил Вадик.
– И тогда он был обезглавлен, – закончил перечисление мучений святого Герцог. – Как гласит предание, одна из благочестивых жен, присутствовавшая при казни, собрала в пузырек некоторое количество крови. С тех времен и берет начало этот необъяснимый феномен, а именно: свернувшийся сгусток вдруг «оживает» и переходит в жидкое состояние.
– Это невозможно, – вмешался в разговор Вадик. – Сразу видно, что вы не знаете элементарных физических и биологических процессов. Высохшая кровь не может перейти в жидкое состояние. Это всего лишь стремление человека к чуду, не более того. Сразу понятно, что в подобное могут верить только люди, живущие в XIII веке. В наше время ученые наверняка опровергли этот факт.
– А вот и нет! – возразил Герцог. – Напротив, даже в ваше время люди охотно верят в эти вещи. А научные исследования, на которые вы так уповаете, показали, что это настоящая человеческая кровь, имеющая все свойства крови живого человека. Это чудесное явление повторяется ежегодно 19 сентября в день мученической кончины святого.
– Такого быть не может, – продолжал упираться Вадик. – Сейчас столько современной аппаратуры, которая доказала, что многое из того, что считалось чудом, на самом деле было или подделкой, или физическим явлением, обусловленным специфическими условиями. Может, эту кровь чем-то разбавляют?
– Спектрографический анализ крови показал, что это настоящая артериальная человеческая кровь без всяческих химических или иных примесей, – смеясь, ответил Герцог, и на его лице на миг появилось злодейское выражение.
– Значит, это так и останется тайной, – чтобы прекратить споры, закончила Катя. – Многое на этой земле останется неразгаданным, даже если мы изобретем сверхточную аппаратуру.
Герцог почему-то пришел в восторг от такой мысли:
– Вы правы, Катрин, вы, несомненно, правы!!! Многое останется за завесой тайны, многое, если не все…
Войдя в собор, Герцог уверенно повел нас вперед, к скамьям, предназначавшимся для знати города. Я шла по проходу и чувствовала на себе взгляды сотен уже собравшихся на молебен людей. «Висконти», «донна Анна», «чудо» – доносилось до меня, и я вдруг осознала, что все будет далеко не так просто, как казалось.
– Будет лучше, если вы сперва преклоните колени перед алтарем, возблагодарите Бога за спасение, потом я помогу вам подняться и провожу до скамьи, – шепнул мне Герцог.
Я сделала все так, как он мне велел, и в тот момент, когда я преклонила колени и, сложив ладони вместе, зашептала одну из молитв, что выучила на латыни, людское море позади взволновалось. Краем глаза (я даже не поворачивала голову и делала вид, что молюсь) я увидела вышедшего поприветствовать паству священнослужителя, он увидел меня и сделал знак рукой, чтобы все замолчали. В абсолютной тишине я закончила молитву, перекрестилась и, оперевшись на руку Герцога, встала. Когда он помогал мне подняться, Герцог красивым и надменным движением отбросил с лица черные пряди волос и улыбнулся своей лукавой улыбкой, к которой я уже начинала привыкать. Под взглядами людей, в центре всеобщего внимания, я ощутила, как взмокла спина от страха и волнения. Но улыбка Герцога словно спрашивала, побоюсь я посмотреть им в лицо или нет. Я смело повернулась и с легкой улыбкой посмотрела в неф.
Я мало что поняла из обращения священника к пастве, но Герцог объяснил: он предлагал помолиться, чтобы крестовый поход французов увенчался успехом, так как Папа благословил эту смелую и отважную нацию на подвиг. Поскольку совсем недавно произошло чудо разжижения крови Святого Януария, то молились и ему, прося заступиться за короля Неаполитанского и короля Французского, которые, как оказалось, были братьями. Потом молились за неаполитанских воинов, ушедших в поход, и тех, кто собирается к ним присоединиться, и, наконец, в свете последних событий священник предложил помолиться и за меня, ведь донна Анна внесла большой вклад в строительство собора, и ее спасение можно считать большой милостью Господа ко всем тем, кто помогает Церкви.
– Вам стоит обратить внимание на того пожилого священника, что стоит возле читающего проповедь, это отец Джакомо, он поедет с нами и станет вашим духовным отцом, и ему вы будете исповедоваться.
– Что? – в ужасе спросила я. – Но вы не говорили, что придется исповедоваться!
– Придется. Что поделаешь, такова жизнь, – с долей издевки произнес Герцог. – Но вы не расстраивайтесь, донна, отец Джакомо вас очень любит и без труда простит все грехи. Он очень милый и общительный человек, кроме того, говорит на французском. Я не позволял ему вас проведать под предлогом, что вы можете переволноваться, увидев его, так что если он подойдет, потрудитесь изобразить легкое волнение, радость, слезы – они это любят… Ну, и представить ему своих друзей, поскольку всем вам придется часто общаться. Отец Джакомо нам очень нужен, – таинственно добавил Герцог, – он может оказаться полезным.
Все произошло так, как он и предупреждал. После мессы, когда все начали расходиться, к нашей скамье подошел отец Джакомо. Я поднялась навстречу и опустилась перед ним на колени, целуя ему руки, неожиданно и очень к месту растрогавшись от неопривычных для меня действий, даже смогла пролить слезу, что привело отца Джакомо в умиление. Он поднял меня и по-отечески тепло расцеловал. Кажется, он действительно любил донну Анну, и на мгновение мне стало стыдно за весь этот спектакль, который я только что разыграла.
– Простите, святой отец, – вдруг вырвалось у меня, – ибо я согрешила.
– В чем же твой проступок, дочь моя? – ласково спросил отец Джакомо, и я прикусила себе язык. Зачем я вообще произнесла эту глупую фразу? Но слово не воробей, посему пришлось отпустить ему вдогонку еще пару птиц.
– Клементина погибла, спасая меня, – ляпнула я первое, что пришло в голову. – Я виновата в ее гибели.
– Пусть это не тревожит тебя, Анна, ты не виновата. На то была воля Бога, нашего Господа, который решил, что ты должна жить дальше, чтобы продолжить служение Богу на земле, в то время как сестра будет молиться за тебя на небесах.
Отец Джакомо был одним из тех, кого я называю добрыми старичками: седой, маленький, худенький, но крепкий, с добрыми морщинками и усталыми, лучистыми глазами. Его седые брови торчали пучками в разные стороны, похожие на двух ежиков. В целом он был очень душевным, нежным человеком, к которому я довольно быстро привязалась. Отец Джакомо не был похож на большинство средневековых людей, которые погрязли в страхе перед смертным грехом, мучениями после смерти, не был таким негибким и холодным, какими были остальные. Он словно смотрел вперед и видел только хорошее, искал хорошее в людях. Он был на шаг впереди остальных пастырей, потому что не запугивал и не угрожал, не требовал, а советовал и предлагал. Я очень скоро поняла, насколько мудро поступил Герцог, взяв его с нами в поездку, – если бы вместо отца Джакомо меня исповедовал кто-нибудь другой, я бы прослыла скорее еретичкой, чем благочестивой донной.
По заданию Герцога я часто приглашала отца Джакомо на прогулки, и мы гуляли по городу вдвоем: он, прячущий руки в рукава своей коричневой скромной рясы, подпоясанной поясом, и я, одетая по последней моде XIII века, с длинным шлейфом и ненавистным мне головным убором, в котором больше была похожа на монашку. Герцог однажды сказал, что такие головные уборы действительно станут впоследствии носить только монашки и дамы в трауре и что называться они будут манишками. Пока же я была вынуждена носить это покрывало чуть ли не каждый день, и самое неприятное было то, что волосы под ним очень быстро сваливались и становились грязными. Мыться нам с Катей приходилось в чанах, а в комнате, предназначенной для этой процедуры, не было камина, и поэтому приятных ощущений это не доставляло. Оставалось только мечтать, что когда я вернусь домой, обязательно приму теплую ванну и вымоюсь с удовольствием, по-настоящему, а не урывками. Еще более смешным оказалось знакомство с так называемыми ночными вазами, в обиходе – горшками. Вот уж не предполагала, что, став студенткой, считая себя взрослой девушкой, я окажусь в ситуации, когда горшок станет моим постоянным спутником! Первые дни мы чувствовали себя детьми, потом – отсталым народом, потом уж и вовсе ничего не чувствовали, ибо человеку свойственно ко всему привыкать. Именно по этому поводу Вадик, когда мы наблюдали торжественный вынос ночных ваз из наших комнат, продекламировал: «Привычка свыше нам дана, замена счастию она».
Под предлогом, что от пережитого страха и горя я плохо помню свои горести и беды, волновавшие меня до несчастного случая в лесу, удалось уговорить отца Джакомо рассказать немного о донне Анне.
Сеньора Висконти, помимо щедрых взносов в строительство собора, часовен и вкладов в церкви, помогала нескольким семьям бедняков, которые жили под ее покровительством в Неаполе. Герцог снабдил меня деньгами, и однажды я, попросив отца Джакомо сопровождать меня, отправилась с визитом в эти семьи. Герцог отговаривал, но в свете готовящейся поездки и его постоянных отлучек мне нечем было заняться. Катя тащилась от возможности руководить и ловко приказывала слугам, взяв на себя ответственность за подготовку к отъезду. Вадик тренировался как сумасшедший, целыми днями фехтуя во дворе со слугами. Те иногда так уставали от него, что пару раз сильно исклошматили деревянными мечами, но парень не унывал. Мне уже было скучно просто гулять по городу, демонстрируя донну Анну всем подряд, хотелось новых впечатлений и видов. Их я получила сполна в тот день, когда, одевшись в скромное платье, избавившись наконец от шлейфа и закутавшись в теплый шерстяной плащ, отправилась с отцом Джакомо в ту часть города, где, как он сказал, жили семьи, которым покровительствовала донна Анна.
Назвать трущобами то, что я увидела в тот день – значит ничего не сказать. Дома казались скорее развалинами, чем жилыми зданиями, все было полуразрушено, и кое-где стенки обвалившихся домов латались щитами, сколоченными из досок. Один из домов, черный и обуглившийся от недавнего пожарища, все же был заселен – вместо обрушившейся крыши висела грязная тряпка и повсюду из отверстий, которые язык не поворачивался назвать окнами, выглядывали люди. Вонь и грязь сводили с ума, было трудно дышать. Спертый запах мочи и гниющих помоев вызывали острое желание, пока не поздно, повернуть назад. Но приходилось идти, сохраняя спокойствие, потому что назад не позволяла повернуть боязнь разочаровать отца Джакомо. И потом, если донна Анна могла ходить сюда, то почему этого не смогу я? И я упрямо шла вперед.
Люди мелькали туда-сюда по узенькой улочке, грязные, бедные, усталые. Где-то раздавались удары молота – значит, рядом была кузница. Вдоль стен лежали старики и собаки, нищие и больные, которые изредка выкрикивали жалобными голосами просьбу подать им на пропитание.
– Почему они не просят около церкви? – спросила я. Возле собора всегда сидели попрошайки, и мне казалось, что там у них есть шанс заработать больше, чем просить подаяния у таких же нищих, как они сами.
– У этих несчастных уже нет сил дойти до собора. Чтобы хоть как-то избежать чумы, солдаты каждый день проходят по этим улицам и будят нищих. Тех, кто не просыпается, уносят и закапывают, чтобы они не лежали здесь и не кормили крыс.
Сидящий отдельно от остальных, закрытый наглухо черным капюшоном человек отполз от стены и, протянув ко мне руку, покрытую сыпью и ранами, начал клянчить. Заметив движение моей руки к кошельку, висящему на поясе, отец Джакомо, крепко ухватив меня за локоть, повел быстрее вперед.
– Подождите, святой отец, я хотела подать, – сказала я, оборачиваясь на просящего.
– Этот человек болен проказой, к нему нельзя прикасаться и подходить, дочь моя. И потом, если вы подадите здесь одному, то они обступят вас плотным кольцом и не отпустят, пока вы не отдадите им все до последней монеты.
Я содрогнулась и мысленно сказала себе, что это был первый и последний раз, когда я посещаю подобное место. Куда бы я ни посмотрела, везде была смерть, болезни, нищета, грязь… Самый воздух, казалось, был отравлен болезненными испарениями, и я дышала едва-едва, боясь вдохнуть заразу, больше всего на свете мечтая поскорее убраться отсюда.
Отец Джакомо провел меня в один из домов, где в темном углу, на куче сырой соломы сидела женщина. Я беспомощно оглядела помещение и прошептала отцу Джакомо:
– Увы, отец мой, я совершенно не помню эту женщину…
– Конечно, вы ее не помните, – ответил немного озадаченный отец Джакомо, – вы ведь никогда не встречались с теми, кому помогали, поручая это благое дело мне.
– То есть, – начиная чувствовать себя полной идиоткой, спросила я: – донна Анна, то есть я, никогда не встречалась с этими несчастными лично? И никогда не была здесь?
– Никогда, – подтвердил отец Джакомо и заботливо посмотрел на меня. – Донна, вы хорошо себя чувствуете?
– Вы сняли с моей души тяжелый камень, – ответила я, едва сдерживая себя, чтобы не расхохотаться над собственной глупостью, – я ведь думала, что совсем забыла о своих визитах сюда.
Женщина все это время сидела на соломе, прижимая к себе кулек из тряпок, которые, должно быть, были ее единственным имуществом, не считая, конечно, пары грязных мисок на убогом столике, больше напоминавшем табурет, и испуганно следила за нашим разговором. Как только мы умолкли, она осмелилась обратиться к отцу Джакомо.
– Донна? – спросила она, указывая на меня. – Донна Анна?
Отец Джакомо кивнул и не успел глазом моргнуть, как женщина, отложив в сторону кулек с одеждой, бросилась на колени передо мной и, схватив за руку, принялась целовать ее, бормоча слова благодарности. Отцу Джакомо потребовалось усилие, чтобы освободить меня и усадить женщину на место. В это время пока я, в шоке от убожества жилища и состояния женщины, оглядывалась вокруг, куль с одеждой зашевелился и оттуда раздался плач. Оказалось, что там лежал завернутый в тряпки младенец.
– Эта женщина родила совсем недавно, – сказал мне священник.
– Но чем же я помогла ей, если она живет в такой нищете? – спросила я.
– Вы спасли двух ее детей. Мальчика отправили в услужение в дом своих друзей, а за девочку заплатили деньги, и она смогла попасть в монастырь послушницей. Муж этой женщины получил работу в кожевенной мастерской, но, видно, зарабатывает всего ничего. Эту женщину зовут Собрина, она была беременной, когда вы исчезли, донна.
Младенец кричал, надрываясь, сжимая ручки в кулачки. Женщина тщетно старалась его успокоить. Я оглянулась – похоже, наш визит вызвал любопытство у окружающих, и у входа в комнату собралась толпа. Женщина со слезящимися красными глазами, качая ребенка, что-то рассказывала мне, но я не понимала ничего, кроме отдельных слов, которые связывала между собой, додумывая текст. Она была молода, но у нее уже не было половины зубов, красные глаза с тонкими белесыми ресницами гноились, грязные волосы выбивались из-под чепца. Ребенок продолжал надрываться, я не выдержала и, наклонившись к женщине, взяла ребенка на руки. Собрина испуганно замерла, и по молчанию, воцарившемуся вокруг, я поняла, что совершила ошибку. Зато ребенок тоже умолк, удивленно глядя на меня, хотя я не была уверена, видят ли новорожденные. Тряпки, в которые он был завернут, не отличались чистотой, и, присмотревшись к ребенку, я заметила вшей у него в голове.
