Гольфистка

Лина Юрьева

Гольфистка

Пролог

– Сука… я тебя прикончу, – прохрипел он, сползая по стене, зажимая рану в боку. Кровь тёмными каплями срывалась сквозь пальцы, оставляя след на паркете. – Твоя семья мне теперь по гроб жизни должна… иначе тебе хана.

Влада стояла, будто окаменев, нож с липкой, ещё тёплой кровью выскользнул из её пальцев и с глухим стуком упал на пол. Руки дрожали. Губа разбита. Волосы растрёпаны, словно по ним прошлись когти ветра. В её глазах не было сожаления – только ужас. Ужас от содеянного и от него. От того, кого она когда-то называла мужем.

Но в этот раз – она не замолчала. Не проглотила. Не спряталась.

Когда он снова поднял руку, в ней что-то щёлкнуло. Больше не было покорной, терпеливой жены. Был только гнев. Животный, острый, как осколок. И он сам. Тот, кто изменял. Кто кричал. Кто бил.

Она вспомнила, как сглатывала обиду – тугим, рвущим на горле комом. Как жила с постоянным страхом – каждое слово, каждый жест могли стать поводом для вспышки ярости. А потом – синяки, оправдания, тишина.

– Пр… прости… – выдавила она, судорожно глотнув воздух. Горло сдавило, как будто внутри был комок стекла. – Я сейчас вызову скорую.

Её ноги, будто вата, несли её в спальню. Телефон на зарядке казался раскаленным. Пальцы еле попали на экран. Она набрала номер. Голос на том конце был спокойным, почти бездушным. Инструкции. Команды. "Остановить кровь". "Не допустить потери сознания". "Ждать". Но потом – вопрос. Как это произошло?

Влада замерла. Горло пересохло. Она пробормотала что-то несвязное. Сказала, что не помнит. Но нож всё ещё лежал на полу, как крик, как улика.

Она вернулась, прижала полотенце к ране. Антон зашипел от боли. Даже в таком состоянии он продолжал отдавать приказы:

– Влада, приведи себя в порядок. И убери нож. Если приедет полиция – мне будет сложно тебя отмазать.

– Прости… Я не хотела… – снова, как мантра, шептала она. Шептала и сама не верила в эти слова.

– Эй, Влада, – голос его стал тихим, холодным, как змеиное шипение. Его окровавленная рука метнулась к её горлу. – Засунь свои извинения себе в глотку. Ты заплатишь за это. Обещаю.

Мир сжался. До узкого, тёмного коридора. До холодного прикосновения пальцев на коже. До тошнотворного страха, который парализовал.

Она хотела убежать.

Ей даже показалось на секунду, что в тюрьме – спокойнее. Безопаснее, чем рядом с ним.

Механически, будто во сне, Влада отмыла нож, засунула его в посудомоечную машину. Ополоснула лицо. Зачесала волосы. Опустила рукава водолазки, скрыв синяки. Губы больше не дрожали – только глаза всё ещё выдали, что внутри бушует шторм.

Стук. Один, другой.

Дверь.

Она подошла к ней, но не сразу открыла. Пальцы висели над замком. Её взгляд скользнул к Антону – бледный, всё ещё живой. "А что если бы…" – подумала она. Мелькнула мысль. Опасная, липкая, запретная. Но она отогнала её, как тень.

Чёрная железная дверь щёлкнула, открылась. В комнату ворвались врачи. Крики. Приказы. Возня. А Влада просто стояла. И смотрела. Как будто душа осталась где-то там, на полу, рядом с ножом.

Антона увезли. Сирены скорой быстро стихли, оставив после себя звенящую пустоту. Дом будто выдохся – стены, пропитанные страхом, замерли, наблюдая за Владой. Она стояла в коридоре, опустив руки. Всё её существо хотело только одного: исчезнуть. Тишина не спасала. Она давила.

Влада медленно закрыла дверь, будто отгородилась от мира. Щёлкнул замок. Щелчок, как выстрел. Всё внутри задрожало, но снаружи – ни мускул не дрогнул. Она вернулась в гостиную. На полу темнело пятно крови. Багровое, зловещее. Словно сама боль пропитала этот ламинат. Улики были повсюду – её отпечатки, полотенце, следы на плитке в ванной. Всё это кричало: она сделала это. Но хуже всего было зеркало. Влада подняла взгляд – и встретилась с отражением. Разбита. Уставшая. Глаза, полные страха и… облегчения? Или это безумие?

– Это не я… – прошептала она. – Это он. Он заставил. Он…

И вдруг – звонок. Не телефон. Звонок в дверь. Настойчивый. Слишком резкий. Сердце ухнуло вниз. Полиция. Она знала. Просто знала.

– Влада Рейган? – голос за дверью был спокойным, деловым.

Она открыла – чуть приоткрыла, словно могла этим отсрочить приговор. Два человека в форме. Мужчина и женщина. Синие куртки, папка в руках, серьёзные лица.

– Мы из участка. Хотим задать вам несколько вопросов по поводу происшествия с вашим мужем.

– Конечно, – выдавила она. Голос дрожал. – Проходите.

Они не осматривали дом сразу – сначала разговор. Улыбка. Давление. Вежливость с острыми краями.

– Вы сказали по телефону, что не знаете, как это произошло, – заметила женщина, поглядывая на блокнот. – Это довольно необычно. Учитывая, что вы были дома.

Влада сглотнула. Она не репетировала. Она не успела продумать легенду.

– Он… он был пьян. Мы поссорились. Я вышла на кухню, потом услышала крик… а потом – кровь.

– И вы не знаете, откуда у него ножевое ранение?

Молчание. Полсекунды. Слишком долго.

– Нет… не знаю…

И тут мужчина из группы произнёс:

– Можно нам осмотреть дом? Это обычная процедура.

Холод пронёсся по позвоночнику. Всё внутри сжалось. Она кивнула. Они разошлись по комнатам. Она слышала, как скрипят половицы под их шагами, как кто-то открывает посудомоечную машину. Она закрыла глаза.

– Влада?

Она обернулась. Женщина стояла в дверях, в руках у неё был нож. Тот самый. Упакован в прозрачный пластиковый пакет.

– Знаете, ножи обычно не моют, если они случайно ранят мужа, – тихо сказала она. – Их бросают. Или держат. А вы – отмыли. Это вызывает… вопросы.

Что-то внутри Влады сорвалось с якоря. Она сжала ладони в кулаки, ногти вонзились в кожу.

– Вы не понимаете… он убивал меня по кускам. Каждый день.

Тишина. Женщина не ответила. Только сделала шаг ближе.

– Это звучит как отчаяние. Но также – как мотив.

Влада опустила глаза. Руки дрожали. Она снова увидела ту сцену – как он тянется к ней, как сжимает горло, как всё краснеет перед глазами.

– Я не хотела. Просто… я выжила. Это всё.

Она не плакала. Слёзы были выбиты годами боли. Полицейские переглянулись. И только женщина, на секунду, смягчилась. В голосе её появилась тень сочувствия:

– Быть может, вам нужен адвокат. Или психолог. Или… новая жизнь.

Но для этого, Влада понимала, нужно пройти через ещё один ад. Суд. Вопросы. Подозрения. И, может быть, через это – она, наконец, выйдет на свет. Однако, ничего из придуманного ей кошмара не свершилось.

Антон, как и обещал отмазал её и больше ей ничего не угрожало. Но совесть убивала Владу изнутри, её казалось, что если она останется рядом с ним, то это может повториться, на следующий день она, пересилив себя пришла к нему в больницу и принесла фрукты. Будто этого достаточно, подумала она.

Больница пахла обеззараживающим раствором, стёртым временем и чем-то безнадёжным. Серые стены, облупленные подоконники, усталые лица в халатах. На фоне белых простыней – Антон казался ещё более чужим. Слишком живым. Слишком настоящим. Он дышал. Смеялся. И этого, казалось, уже было достаточно, чтобы сводить Владу с ума.

Она стояла у порога, сжимая в руках прозрачный пакет с фруктами, как школьница, принесшая подарок преподавателю, которого боится. Пальцы замёрзли, но ладони потели. Она ощущала, как липкая влага скапливается под ногтями. – А вот и ты… – услышала она его голос – хриплый, но бодрый. Даже с нотками нежности. Ненастоящей. Токсичной. Обволакивающей, как мёд, под которым прячется яд.

Он разговаривал по телефону. В голосе – лёгкий смех. И этот смех пронзил её. Как осколок.

Смеётся. Он, сука, смеётся. После всего, что было. После крика. После удара. После ножа. Он – лежит в кровати, жалуется на швы, и всё ещё смеётся. С ней он не смеялся. С ней он кричал. Сжимал запястья, пока под ногтями не выступала кровь. Заставлял оправдываться за каждое движение, за каждый взгляд, за каждый вдох. И вот он смеётся. Не с ней. Не ради неё.

Влада сделала шаг. Потом ещё один. Пакет с фруктами треснул – тонкая ручка порвалась от напряжённой хватки. Апельсин покатился по линолеуму, ударился об стену.

– Что ты стоишь, как призрак? – усмехнулся Антон, отключив звонок. Он выглядел… хорошо. Ужасающе хорошо. Лицо немного осунулось, но в глазах – огонь. Оживление. Торжество. Он знал. Он всегда знал, что останется на плаву. Что выкрутится. Он привык выходить сухим даже из крови.

– Я принесла тебе фрукты… – произнесла она почти шёпотом. Голос её звучал чуждо, как будто говорила не она. Как будто её тело действовало автоматически, пока разум был где-то в другом месте – в ванной, где она мыла нож.

Антон махнул рукой. – Поставь куда-нибудь. Иди сюда, присядь. Ты вся дрожишь. Он говорил мягко. Обволакивающе. Почти заботливо. Это и пугало больше всего. Она присела. Механически. Как в замедленной съёмке. Взгляд цеплялся за детали: капельница с медленно капающей жидкостью, бинт на его боку, пластиковый стакан с недопитым чаем. Он потянулся к ней – пальцы обожгли кожу.

– Как хорошо, что ты рядом, – прошептал он. – Только с тобой я в безопасности.

Безопасности? От кого? От неё самой?

Она вспомнила: как он впервые схватил её за волосы. Как после одной вечеринки он заломал ей руку за спину – просто, потому что она не ответила на звонок. Как он заставил её подписывать бумаги, даже не читая. Как однажды, пьяный, он прошептал: "Ты – просто временно. А потом будет по-настоящему."

Он не знал, что она тоже умеет быть по-настоящему. Что настоящая Влада не глотает больше грубые слова, как колючие куски мяса. Что настоящая Влада – опасна. Почти незаметно она выпрямилась. Подтянула водолазку. Заставила губы улыбнуться.

Сыграй. Ты можешь. Ради выхода. Ради компании. Ради жизни.

Антон взглянул на неё с привычным подозрением. – А ты ведь думала, что я умру? – Он усмехнулся. – Не бойся. Теперь ты навсегда моя.

Нет, подумала она. Я – больше ничья.

Их брак был основан лишь для выгоды для него и ее родителей, но никак не для самой Влады. Правда, бизнесом отца. последние полгода занималась она, но Антон об этом не знал. Как только компания полностью перейдет ей, Влада сможет уйти от мужа и “Eclipsa” сможет стойко стоять на своих ногах.

Компанию образовали родители отца Влады, всё началось с того, что дядя, младший брат отца, перестал узнавать свою мать.

Профессор Вера Ли, нейропсихиатр с мировым именем, десятки лет занималась изучением механизмов памяти. Её работы цитировали в Гарварде. А потом – в одну дождливую весну – её пятилетнему сыну поставили диагноз: острая диссоциативная амнезия на фоне травмы. Он выжил после пожара. Но мозг будто вычеркнул мать.

Он смотрел на неё, как на чужую. Плакал, когда она прикасалась. Отталкивал. Звал «другую женщину», которой не существовало. Веру разрушало это безмолвное отторжение сильнее, чем смерть могла бы.

Первые исследования она вела в одиночку – на оборудовании, установленном прямо в её подвале. Затем привлекла частного инвестора – Георга Дэйли, таинственного бизнесмена, чьи интересы лежали на стыке технологий и биоуправления. Он дал ей лабораторию, доступ к базе данных пациентов и абсолютную свободу.

Так родилась компания под названием "Eclipsa".

Название – не случайность. Затмение. Бабушка хотела затмить боль. Затмить травму. Стереть страдания из памяти – навсегда. Сначала – для сына. Потом – для мира.

Но чем глубже они заходили, тем тоньше становилась грань между лечением и манипуляцией. Они научились вживлять ложные воспоминания, стирать фобии, перезапускать личность. То, что начиналось как попытка исцеления – превратилось в инструмент контроля.

Вера долго пыталась оправдать себя. Она говорила: «Если человек не помнит боль – значит, он больше не страдает. Я спасаю их от себя самих.»

Но со временем и сама перестала помнить, кем была в начале пути.

Сегодня "Eclipsa" – гигант с миллионами долларов инвестиций, филиалами в разных странах и участием в закрытых военных проектах. Только вот мальчик… так и не вспомнил её.

А может, просто не хотел.

Их брак с самого начала был выстроен не на любви, а на расчёте. Сделка. Холодная, как зимний ветер на рассвете. Он был нужен её отцу – как якорь, как спасательный круг для тонущего корабля компании. Она была нужна Антону – как пропуск в чужую империю, как билет в элиту.

Но никто не спросил саму Владу.

Для неё не было в этом союзе ни мечты, ни надежды. Только обязанность. Тяжелая, как цемент, застывший на сердце.

Снаружи – они были идеальной парой: он – наследник крупного бизнеса, харизматичный, светловолосый, с той ледяной притягательностью, от которой у наивных кружится голова; она – утончённая, образованная, сдержанная, будто сошедшая со страниц журнала.

Внутри – трещины, сквозь которые сочилась боль.

Правда была в том, что последние полгода компанией занималась она. Тихо. За кулисами. Переплетая потоки инвестиций, проверяя отчёты, договариваясь с поставщиками, пока отец болел, а Антон наслаждался вечерними приёмами и разговорами о том, как «всё под контролем».

Он не знал, что контроль давно ушёл из его рук. И как только подписи будут поставлены, как только юридически «Eclipsa» перейдёт к ней – она уйдёт. Из брака. Из лжи. Из клетки.

Несколько лет назад компания начала трещать по швам. Новые игроки, утечки информации, крах партнёрств. Отец Влады искал спасение. И когда поступило предложение, которое обещало поддержку в обмен на руку дочери, он колебался. Но Влада – не колебалась. Она сама подошла и сказала: «Я справлюсь. Ради тебя. Ради компании.»

Она искренне верила, что это временно. Что потерпит. Что Антон – это цена за спасение. Она не знала, что платой станет её жизнь.

Антон Громов. На первый взгляд – идеальный муж: широкоплечий, светловолосый, ухоженный, с улыбкой, которой можно было продавать роскошь. Можно сказать в ее вкусе. Он умел быть очаровательным. Умел говорить. Умел… прятать настоящего себя.

Сначала он просто контролировал. Потом – ограничивал. Потом – проверял телефон, запрещал встречи, отзывал личного водителя, вымарывал её из деловых писем. Он считал, что Её компания – уже его. А когда понял, что юридически она ещё не его – стал ждать. И выжидать. Пока она сломается. Пока исчезнет. Пока умрёт. Ведь если Влада умрёт после того, как подпишет документы – он станет полноправным владельцем. Но пока – он только душил её. Медленно. Хитро. Точно. Каждый удар, каждый крик, каждый страх – был шагом к его мечте. Но он ошибся в главном. Влада – не та, кто умирает молча.

Но сейчас и тогда, когда он впервые поднял на нее руку, она молчала. Сквозь боль, страх, бессонные ночи и ссадины на душе – она не произнесла ни слова. Ни отцу. Ни матери. Ни единственной подруге, с которой когда-то делилась дневниками и мечтами. Молчание стало её бронёй. Гробницей. Тюрьмой.

Почему? Потому что страх у Влады был не простой. Он был умный. Холодный. Рациональный. Он шептал ей по ночам: «Если ты расскажешь – всё рухнет. Отец не выдержит – его сердце не справится. Подруга испугается – и исчезнет. А Антон… он узнает. И тогда ты точно не уйдёшь. Никогда.»

Она боялась не только за себя. Она боялась, что если признается – он всё перевернёт против неё. Скажет, что она нестабильна. Что у неё посттравматическое расстройство, вызванное работой. Что её поведение – симптомы. И мир поверит. Ведь у Антона – связи, адвокаты, лицо ангела и ледяное сердце. А у неё – усталость и тёмные круги под глазами.

Она боялась, что если заговорит, её слова превратятся в оружие против неё самой. Что всё, что она строила, за что боролась, будет стерто, как стираются воспоминания в программах "Eclipsa".

И ещё… она стыдилась.

Стыдилась того, что позволила себя сломать. Что терпела. Что долго верила. Что надеялась. Каждый день, когда она просыпалась и надевала красивое платье, скрывая синяки под пудрой и улыбкой – становился напоминанием о том, как глубоко она погрузилась в роль. В образ идеальной жены. Умной наследницы. Той, кто "справится". Признать насилие – значило разрушить этот образ. А она боялась – не пережить крушение. И всё же, в глубине души…

Она знала: Молчание – не защита. Молчание – цепи. И однажды, она их порвёт. Но не раньше, чем станет по-настоящему свободной. Не раньше, чем "Eclipsa" станет её. Не раньше, чем имя Громова перестанет звучать в её биографии. И в эту минуту – она училась ждать. И собирать доказательства. Тихо. Упрямо. Влада не была жертвой. Она была выжившей, ставшей охотницей.

1 глава

Она

Каждый четверг я приходила в гольф-клуб, как на исповедь. Не ради игры – ради спасения. Место, где я могла выпускать пар, продумывать шаги, перебирать в голове хрупкие планы побега. Там, среди вылизанных зелёных газонов и блеска лакированных клюшек, я становилась собой – без масок, без перчаток на побитых пальцах, без страха. Просто Влада. Просто женщина, которая не сдаётся.

Антон всё ещё лежал в больнице. С того самого вечера, когда он оступился. Когда в его глазах на миг вспыхнуло что-то похожее на панику. А может – на осознание, что я больше не та, над кем он имеет власть. После той встречи мы не виделись. И я надеялась, что так будет ещё долго.

Я как раз собиралась выезжать: собрала спортивную сумку – белое поло, перчатки, сменная обувь. Всё лежало аккуратно, как в ритуале. Но звонок заставил меня застыть. Экран мигнул. “Папа”.

Сердце сжалось, будто кто-то стянул его ледяной проволокой. Он узнал.

– Да, папа… – я постаралась сделать голос ровным, но дрожь предательски выдала тревогу. – Как ты? – Уже лучше, – ответил он. – Мне звонил Антон. Сказал, что в больнице. Почему я узнаю это только сейчас? Что случилось?

В его голосе была тревога. В моём – паника.

– Всё хорошо. Он… готовил ужин и поранился. Глупость, забавная история вышла. Ничего серьёзного. Не волнуйся. Тебе ведь нельзя, – соврала я, ощущая, как слова становятся занозами в горле.

Отец тяжело выдохнул, как человек, пытающийся не провалиться в пропасть:

– Пожалуйста… берегите друг друга. Я о вас беспокоюсь, доча. Приезжай в гости. Ты совсем перестала навещать нас. Я понимаю: компания, нагрузка, ты стараешься. Но, прошу… не повторяй моих ошибок. Живи своей жизнью. Семья – не работа. Не жертвуй всем ради бизнеса.

Слёзы тут же навернулись на глаза. Они сжигали изнутри, как яд. Я так хотела закричать, сорвать с себя всё это молчание:

“Папа! Он бил меня. Он ломал. Он медленно убивал меня. И если бы не тот вечер… может, я уже не говорила бы с тобой.”

Но я не могла. Не потому, что не доверяла – потому что любила. Потому что знала: эта правда убьёт его. Сердце отца и так было хрупким, как фарфоровая статуэтка, тронешь неосторожно – рассыплется. Мама… Она была бы как ураган: сильная, яркая, готовая уничтожить Антона до основания. А потом – сломалась бы. Им нужна была надежда. Иллюзия, что у их дочери всё хорошо. Что их жертвы не были напрасны.

– Мне очень нравится работа, – ответила я и сжала зубы, чтобы не застонать от лжи. – Только, пожалуйста, не говори Антону. Это сюрприз. Кстати, у меня скоро выходные, я приеду. Пусть мама приготовит мой любимый рулет я так по нему соскучилась.

Из трубки донеслось знакомое бурчание мамы:

– Конечно, конечно. Нет бы скучать по родителям, а она – по рулету, проказница, – а потом громче: – Сделаю такую порцию, что неделю есть будешь, а потом полгода худеть!

Они смеялись. Я тоже. Хотя слёзы уже заливали подбородок, грудь, руки. Мой смех всегда был похож на плач – и этим мне было проще.

– Я вас люблю, – выдохнула я, будто прощалась навсегда. – Скоро приеду.

Я отключилась. И села. Просто села посреди комнаты, сжав колени. Пять минут. Десять. Тишина. Только тиканье часов. Только стук сердца. Только боль – тёплая, с запахом страха. Потом – я поднялась. Медленно, как человек, вернувшийся с того света. Подошла к зеркалу. Лицо – белое, как мел. Губы – искусаны. Глаза… пустые. В них не было света. Только выжженная земля.

Я схватила сумку. Это была не просто спортивная форма – это был мой щит.

На улице пахло сыростью, осенью и чем-то тревожным, будто небо само знало – что-то грядёт. Гольф-клуб стал моим убежищем. Место, где я могла сбросить кожу жены Громова и быть просто собой. Без страха. Без памяти. Я ехала сквозь город, не глядя на дорогу. Всё плыло, как в воде. Как будто я под водой. Где-то между прошлым и будущим. Машина неслась, а я повторяла внутри:

“Ты справишься. Ты сильная. Ты ещё не упала.”

"Берегите друг друга…" – эхом отзывались слова отца. А я… берегу себя. Потихоньку. Через боль, через каждую тренировку, через каждый удар по мячу – я выбиваю из себя страх. Иногда – я почти верю, что всё получится. Но пока – я просто еду. Но правда была страшнее. Я не поднималась – я шла по лезвию. И каждый шаг – мог быть последним.

Гольф-клуб располагался на окраине города – за высокой кованой оградой, за которой начинался другой мир. Мир тишины, стриженной травы и безупречного порядка. Здесь не кричали, не суетились, не ломали мебель в гневе. Здесь всё было выверено до миллиметра: от ровных дорожек, ведущих к площадкам, до фонтанов с питьевой водой, бьющих из каменных чаш.

Воздух был другой – прохладный, свежий, с тонким привкусом дорогого табака, влажной земли и утренней росы. Пройдя через мраморное лобби с хрустальными люстрами и золотыми акцентами, ты оказывался будто в декорациях – идеально расставленные тележки для клюшек, безукоризненно чистая форма на посетителях, сдержанные улыбки персонала. Всё здесь словно дышало богатством и привычкой к тишине.

Поля – как из глянцевых журналов. Зелень – сочная, словно её раскрасили вручную. Лунки на равном расстоянии, белоснежные флажки, качающиеся от лёгкого ветра, словно тонкие, звонкие голоса в хоре тишины. Далеко впереди, под склоном, за небольшой рощицей клёнов, раскинулся пруд – гладкий, как зеркало. Иногда в нём отражались одинокие силуэты игроков – вытянутые, будто призрачные двойники.

На заднем плане, чуть дальше, – закрытый домик-клуб. Внутри – лаунж-зона с камином, тёмной кожаной мебелью и кофейными столиками, уставленными фарфоровыми чашками и глянцевыми журналами. Здесь не спрашивали "как дела", здесь говорили: "Как ваши показатели сегодня?"

Это место жило по своим законам. Здесь не было боли. Здесь – никто не поднимал на тебя руку. Здесь – ты могла быть тенью. Или солнцем. Тем, кем захочешь. Пока держишь клюшку и держишься сама.

Людей сегодня было немного. Пустота клубного пространства только подчёркивала гнетущую атмосферу – как будто само место затаило дыхание, ожидая чего-то. Обычно по утрам здесь собирались представители деловых кругов: обсуждали сделки, шептались о грядущих изменениях, играли в гольф, чтобы заключить договор, не подавая виду, что за улыбками и меткими ударами скрываются миллионные ставки и холодные расчёты.

Сегодня же площадка словно вымерла. Несколько мужчин в дорогих костюмах скучающе потягивали кофе под навесом у главного входа, лениво переглядываясь с теми, кто проходил мимо. Один из них бросил на меня взгляд – не слишком заинтересованный, скорее изучающий. Как на фигуру, что вроде бы принадлежит их миру, но словно сбилась с траектории.

Я чувствовала себя чужой в этом молчаливом пространстве. Звуки шагов по гравию казались слишком громкими. Трава – слишком зелёной. Воздух – слишком плотным. И всё же она пришла сюда не играть. Я пришла искать.

Словно среди этих идеальных лужаек, с подстриженной травой и аккуратно выверенной геометрией полей, можно было найти хоть крошку правды в мире, где правды не осталось вовсе.

Я всегда готовилась к игре в гольф почти ритуально – как будто облачалась в броню перед боем. Это был мой личный театр тишины, где каждая мелочь значила больше, чем казалась на первый взгляд.

В раздевалке, залитой мягким светом утреннего солнца, я достала форму и провела пальцами по гладкой ткани. Белоснежное поло – с вышитым логотипом клуба на груди – прохладой легло в ладони. На ощупь – почти как лед. Сдержанное, чистое, как образ, который я выстраивала вокруг себя: спокойствие, достоинство, контроль.

Юбка – строгая, темно-синяя, чуть выше колена. Прилегающая, но удобная – чтобы двигаться свободно, но не терять грациозности. Белые гольфы, перчатка на левую руку – плотная, кожаная, – и мягкие кеды, на которых не было ни пятнышка. Всё – как всегда, всё – идеально.

Я смотрела на своё отражение с той холодной отрешённостью, с которой хирург осматривает пациента перед операцией. Волосы – собраны в низкий хвост, ни одной выбившейся пряди. Макияж – нейтральный, почти незаметный, но выверенный до последнего мазка. Чуть розоватые губы, чтобы не быть совсем бледной. Немного теней – чтобы не видно было бессонницы под глазами.