ЦАРСКАЯ ЧАША. КНИГА 1.2

– Из пития перед Великий Государь ставити по Росписи романеи три чаши полные, а на поставец – рейнского, мальвазии, аликанту, и медов вишнёвого, можжевелового и черемхового по штофу, да меру квасу хлебного с хреном и изюмом белым, квасу можжевелового с клюквою, настойки гвоздичной, полынной и анисовой, а перед послы того ж, да по полумере всего сверху. А пред гости… – близился к завершению длинного подробного списка неутомимый дворецкий, Федька же тешил себя тем, что хоть и княжеское будет обручение, а всё ж, хвала Небесам, не царское, и обрядов с непреложными уложениями, в нарушение коих не токмо чести – головы лишиться недолго, там куда поменее. Да и опыт у него, как-никак, кой-какой, а имеется, чтоб при особах знатных себя не уронить. Сваха, Анастасия Фёдоровна, насовала ему указаний, взирая надменно, с укором заведомым будто, будто он бестолочь какая и враг себе, и от возмущения он половину не слушал, почтя пустяками, само собой разумеющимися… То ли дело – наставления князюшки, мелькнуло внезапно, и тут он на минуту смешался от понесшихся вскачь тогдашних картин: амигдал тот в меду, вино, в голову ударившие, и благостное князюшкино доброжелательство, тогда помнившееся скаредно-лубочным, да только что б без него сделалось…

– Ко всему полкади винной ягоды красной варёной в патоке, – завершающе прозвучал дворецкий, и далее, сообщив точный час, по коему им надобно быть по местам и готовыми, всех распустил.

«Эге, – подумалось Федьке, – важный был разговор, и значимое вышло решение, раз таков приём42! А изюму бы белого неплохо в невестин ларчик взять… Не вылетело бы из башки только!».

Пока государь заседал с посланником и Годуновым наедине, он полдня развозил гостинцы от него со словами внимания главе московской купеческой гильдии, на большое подворье, и по дворам других торговых воротил, прибывших по случаю в Москву ради общего насущного решения с Волги, Ладоги и самого Приморья Холмогорского… Всех их государь по отдельности выслушал, и приглашал явиться вместе, после нынешних переговоров.

Сознавая, что день завтра с самого рассвета предстоит безумный, он решил не откладывать, и забрал с собой кулёк изюму из тут же приготовленных запасов. И криночку орехов тёртых греческих в дивном молоке миндальном. И ещё горсть засахаренных груш вперемешку с вишнями и финиками в присыпке кардамонной. Брать ему из довольства не воспрещалось ничего, всё выдавалось по первому требованию, только ключником заносилось в расходную докладную. Можно было б придумать ещё чего к гостинцам, но Федька вовремя спохватился, что не своим делом озаботился на сей раз, и уж верно столом их семейным занимаются сватьи. И всё же воротился взять ещё целых три лимона. Ключник погудел себе под нос, внося сию потраву в свой отчёт.

Как всегда перед послами, кравчий во первых рядах выставлял себя ответственным за царское лицо, причём – прямо и безо всякого иносказания. Федька разоделся в прах, сверкая так в зажигаемых всюду покоевых фонарях и лампадах, что глаза слепило, отражаясь искрами и вспышками в цветных слюдяных оконцах, позолоте утвари и, волнуя пламя свечей, проносился по дышащему пространству дворца подобно той самой Птице-Жар… И Арсения, конечно, нарядил сообразно, поручив во время всего застолья быть неподалёку от входа в трапезную, на всякий случай обретаясь не слишком заметно среди многочисленной прислуги, облачённой по случаю пира богаче иных дворян, и за всем там наблюдать.

Перед самым царским выходом удалось переговорить с воеводой с глазу на глаз, отойдя в сторонку от прочих ближних опричных и земских, приглашённых к обеду стольников. Вернее бы сказать, из уст в уста и с уха на ухо – за ними постоянно следили, конечно… Кратко доложил, что речь с посланником наедине у государя в Крестовой шла о Нарве, бухте святого Николая, о делах торговых, и о намерении в путанице сей разобраться совместными стараниями, и по завершении Висковатого со старшим Щелкановым43 туда позвали, и оба с мордами красными выкатились, как в бане перебрав, а более ему добавить нечего – слыхал начало да конец видал.

Воевода, хмурясь, усмехнулся.

– А государь что?

– Зримо тягостно вздыхает…

– К Афанасию он сегодня же?

– Да, как англичан проводим.

– Тебя берут?

– Пока что был приказ после стола не отлучаться.

– Примечай там…

– Без надобности упреждать, помню: муха не свистнет, мышь не шмыгнёт.

Воевода кивнул, довольный его деловитой вдумчивостью в их недавний уговор. Согласно ему, передавал Федька отцу всякое слово и впечатление, что успевал заметить в государевых покоях, всех посетителей, просителей и посыльных, при которых ему доводилось рядом с государем быть, вплоть до пустяка малого. То же касалось и его поручений, и встреч разных, где бы то ни было. Ты, Федя, упоминай и излагай что было, кто как поглядел, худо, добро ли ответил, а уж что безделка, а что полезно, разберёмся, каждые раз повторял наказ воевода. Ныне, как и во все времена – кто более сведущ, тот и в прибытке.

За столом с государем рядом был царевич Иван, со своим кравчим за креслом и дядькой-боярином с ближними стольниками за косым столом44 малым, да старшие думные посольские дьяки, конечно, за другим столом. Английские посланники, главные гости на этом обеде, и их доверенные сановники занимали всё левое от царя крыло. Изобилие яств и пития, вдесятеро излишние для невеликого такого собрания, присутствие царского сына, и доносящиеся из некого отдаления, с хоров, беззаботные бойкие бубенцы, рожки, жалейки и гусли навевали ход бесед застольных лёгкий и благорасположительный. Таковой его и повёл, после торжественного приветствия взаимного хозяев и гостей, Иоанн, соблаговолив даже вина испить первою чашей наравне с прочими. За каждым гостем чашник стоял и ухаживал особо, а подавальщики, носясь бесшумно, ловко красиво раздавали приносимые кушанья по блюдам, перед тем пронося их высоко напоказ под торжественное объявление распорядителя пира.

Между делом не единожды помянул добром государь прежнего посланца от Англии в Москве Антона Дженкинсона45, коего попросту величал Янкиным, тем самым выказывая, понятно, особое к нему доверие и расположение. Тут же посетовал, что пораньше лет на десяток не случилось досточтимому и достославному мореходу Хью Уиллоби завернуть к нашим северным брегам… Тогда многое, может, инако бы сложилось. Удачнее, чем теперь. О Ченслере46 говорили, тоже в превосходной степени, что любознательный человек был и учёный, и отваги немалой, и что хотелось бы государю у себя иметь его записки путевые, многие русские земли описывающие, нравы и обычаи тамошние, каковыми ему показались они. Гости согласно кивали, обещано было передать сей труд в руки государю уже нынешней весной, коли, с дозволения королевы Елизаветы, Богу угодно будет доставить Дженкинсона в Москву благополучно. Государь казался весёлым, похвалил также и наблюдения Ченслера за травами и плодами земель здешних, тонко открывающие полезные для пищи, врачевания либо красоты свойства их. Многие из этих описаний государь собственной рукой вписывал в свой Травник, что Федьке удавалось подглядеть не раз. При выгодном случае надо будет ввернуть государю про лобазник с золотарником, что, в равных долях смешанные и крутым взваром залитые, в настое от костяных хворей и болей помогают очень, как матушка сказывает… Да опять же осерчает, что вперёд дворцового лекаря лезу! Затаённо вздохнув, Федька поднялся по знаку Иоанна, чтоб поднести гостям, с поклоном поясным, жалованное блюдо. В завершении беседы о содружестве, помолясь за упокой души Ченслера, за здравие обоих царственных домов, и всех присутствующих, продолжали трапезу, и затронули уж менее лёгкое – соседей общих, на море препятствующих свободному их торгу. Понятно, речь о Габсбургах по большей части. Ну и об извечной Литве, следом. Потому как воевать им видится выгоднее, нежели миром договариваться… Ведь чужою наёмною кровью и силой воюют теперь всё больше, поживу и грабёж суля рейтарам, солдатам и кнехтам своим, крови христианской проливать, не жалея, наказывая, а через то панам обеспечивая пресловутую их вольницу.

– В войне и без того нет благородства! Многие люди поэтому идут сражаться… Ни роду ни племени, ни чести ни правды не ведая, а только лишь наживы ради и потехи злобной в чужих землях. Нешто мы, одному Богу молящие, уподобимся вконец басурманам, что, аки волчцы алчные, непрестанно терзают Русь! Да и все государства окрест, и противными бесчестными посулами своими раздор вносят в мир наш, нестойких государей толкая к порухе уговоров и подлому опять кровопролитию! Легче отнять то, что другим взрощено, и ничего взамен не дать, нежели честью заработанным расплачиваться, и разбоя своего не стыдятся, ничем не гнушаются! – голос Иоанна горячо возвысился, и он поднялся из кресла, озирая всё собрание, тотчас тоже поднявшееся. – Противно духу нашему христианскому такое негодное положение, потому и хотим воцарения миролюбия по справедливости. Торговать, не воевать чтобы. И в союзе заодно выступать чтобы, оказавшись сильнее любого врага нашего в отдельности. И есть у нас с вами все на то благое начинание возможности, – как бы в задумчивости надежды своей завершил Иоанн, отмечая меж тем, какова его речь пожелательная показалась англичанам. Те кивали рассудительно, лицами не выражая ни согласия явного, ни отрицания, впрочем, как обычно заведено, видно, у их сословия было. Гости, наконец, поддавшись хмелю изрядно и объевшись, со всем почтением откланялись, выразив обещание государеву посольскую грамоту королеве своей доставить в самый краткий возможный срок, и слова мира передать без искажения.

Государь возлёг отдыхать у себя, и два часа было в покоях тихо.

Федька же отправился проследить за подношением митрополиту Московскому, которым, вместе с намеченным посещением вечерним, Иоанн упреждал их завтрашнюю встречу на большом праздничном чествовании Рождества Пресвятой Богородицы в Успенском.

Подношения эти были нарочито и дорогие, и скромные: на подносе большом в золочёных судах перец острый и душистый, шафран, винные ягоды, изюм, яблоки и вино.

Афанасий и впрямь смотрелся утомлённым, и поднялся при их появлении из кресла, подушками бархатными устланного, с помощью служки и опоры о посох. В его покое было сумрачно и ощутимо прохладно, и толстые высокие чёрные свечи в золочёных чугунных шандалах в человечий рост изредка колыхались пламенем, бросая в медленное кружение по стенам и сводам длинные перекрёстные тени.

Точно вторя движению государя, Федька и рынды-телохранители пали на колени и ниц, согнувшись смиренно, возле дверей митрополичьей палаты, под надзором сумрачных иноков-привратников, рослых и нехилых с виду, молитвенным поклоном приветствующих царя. Рынды при этом обнажили головы и держали свои высокие рысьи шапки, как держат шлемы, на согнутой руке у пояса. Затем Иоанн один приблизился к патриарху, и в полной тишине преклонился к его руке за благословением.

Федьке был дан знак подойти с подношением. Митрополит еле заметно кивнул, взглянув на него. Его служка принял у Федьки поднос, затем оба, не поднимая склонённых голов, отошли к большому поставцу, накрытому зелёным бархатом с широкой золотой каймою, вышитой чёрными крестами и звёздами, куда водрузили подарок среди других даров и золотых кубков, и замерли там, почтительно потупив взгляды в тускло отсвечивающий мраморный пол.

Федька не в первый раз сопровождал Иоанна к владыкам, порядок весь знал, и боялся, что сейчас, как тогда, в Ярославле, или в Лавре, его выставят вместе с остальной свитой, и он не узнает, о чём пойдёт речь. А, меж тем, батюшка особо что-то сетовал на поповские дела и неурядицы, приписывая им чуть ли не верховную причину всему извечному мирскому раздору. Едва ль не так же, как осиное гнездовье Евфросиньи и старых псов вкруг неё, клял он последними словами поповскую власть, всегда поперёк царской встающую, едва им чем-то поступиться надлежало. В душе Федька с ним соглашался, не вполне в состоянии рассудить всем осознанием, уж очень запутанно тут всё было… Отчего тогда, непрестанно своё слово отстаивая, государь на богомолия ездит к тем же, с кем спорит, и там столь часто дары оставляет, и землями жалует, а сам на их же непомерную жадность сетует… Укрепляет всячески царствие земное Троицы Живоначальной, за единство всех в своей земле пастырей ратует рьяно, расколу и ереси войну объявивши, но сам, с собою в беседе или старцами преподобными, вопиет горестно безнадежно на эту самую единую стену, что встаёт перед ним и окружает, и наступает, давит, и велит поступать так, как ей, стене этой, угодно, а не ему видится. Точно и сам мечется средь неразрешимого! Тут Федьку охватывала такая к государю своему жгучая жалость, сочувствие бессильное, что в мыслях совершал он кощунства чудовищные, воображая всех государевых сановитых обидчиков, за крестами золотыми и дарами богатыми, и крепостями монастырскими укрывшихся, разорёнными, униженными и оставленными в ничтожестве молить Бога о прощении, наставлении на истинную стезю и упокоении без гнева его. Ведь страшен гнев долготерпеливого, а Иоанн терпит долго, и больше, кажется, чем всякому смертному по силам. И жалось в Федьке оплавлялась, точно свеча в слишком близком пламени кострища, истаивала, и оставалась одна ярость.

Однако здесь, при самом митрополите, ничто не шелохнулось в нём из тех мятежных побуждений. Он трепетал и робел несказанно. Ведь и сам Иоанн выглядел исполненным смирения и послушнического благочестия.

Изъявив пожелания здоровья и надежду видеть на завтрашней службе митрополита главою торжества, особо всенародно почитаемого, Иоанн принял приглашение владыки не стоять, располагаться на предоставленных служителями креслах подле себя. Выждав положенное время, владыка подтвердил, что вскоре ожидается приезд в Москву Никандра Ростовского, Германа Казанского, Пимена Новгородского и Галактиона Сарского, изъявивших желание встретиться с ним в присутствии государя и о многом побеседовать. И о том, что вести из Рима предрекают скорую кончину Папы Пия, а это означает множество перемен, но, вероятно, и множество путей для владык христианского мира, что прежде были закрыты… Одна за другой падают, сдаваясь соблазнам Папской унии, христианские твердыни, откровенно продавая веру за обещание насущных благ. И только Русь стоит пока неподкупно и твёрдо, и в том, несомненно, заслуга великая государя, его неколебимости и преданности Вере истинной. Иоанн кивал, размышляя, внимательно глядя на Афанасия, казавшегося погружённым в себя под гнётом несчётных забот и тягот своей миссии. Ясно, что сегодня он решил выказать только почтение своему патриарху, не задевая больных мозолей, его и своих. Впрочем, прозвучало будто бы вскользь имя Макария, многие годы успешно, как никто иной, наставлявшего юного государя в премудростях жизни и долга служения престолонаследию, в связи с тем, что даже будучи, по несчастию, отдалённым от средоточия власти, коим является царский трон, некие подвижники и там, в мирных дальних обителях, ведя затворническую жизнь, могут показывать примеры пользы и настоящего богоугодного деяния… Государь, всегда острой иглой принимающий всякое поминание прежнего, некогда приятного, но глубоко теперь огорчающего, на сей раз ничем не выдал сего, а снова соглашался. И в пример приводил многих мудрых и просветлённых старцев, и сильных пастырей, и их заслуги… Особо же выделил среди прочих игумена Соловецкого Филиппа Колычёва, что в благочестии не праздно временем распоряжается, а в обители подопечной своей полноценное хозяйство учредил, чтоб монахи сами себя во всём обиходить могли, и не только себя, а и мирян окрестных в нужде тем поддержать, а разве не в том главная польза монастырского и церковного устройства, чтобы, паству в вере содержа и греховность преуменьшая, во всякое время быть всем страждущим опорой и поддержкой не только словесно… Иначе, для чего нужны дары, монастырям щедро приносимые, и богатства, ими копимые, как не для того, чтоб в трудное время, такое, как сейчас, к примеру, их на благо всего мира употреблять? Мельницы, от водяного колеса работающие, поставил, и дозволяет всякому поселянину своё зерно там молоть под присмотром, и платы за то никакой не взимает, кроме положенной церковной доли. Полное плодами труда своего обеспечение общины монастырской обустроил. Всё предусмотрел рачительно: крупорушку, квасные заготовления, соль добывает даже, и кузницу с молотом, что от приспособления особого бьёт, и силы тем молотобойца сберегает. Вот всем нам пример достойный и Богу служения, и людям.

Видно было, что понял митрополит, куда Иоанн клонит опять, ловко от его собственного обиняка уведя речь. Но тут трудно было с государем не согласиться.

– Так и есть, государь, – с глубоким вздохом произнёс патриарх, – сколь многих ныне монастырские владения принимают, и от мора пограничного бегущих, и от прочих разорений и бедствий. Наказ твой исполняется свято – хоть репою, хоть лепёшкой гороховой пополам с лебедою, себе во всём отказывая, кормят обители по мере сил пришлых, бескормицей неурожая с мест своих согнанных…

Иоанн будто бы напрягся. Всякое указание на «согнание с места» теперь принимал он себе в пику, и не в неурожае тут дело было и не в моровом поветрии, а, виделось ему, в осуждении тайном Афанасием его опричных замыслов, переселений Казанских да испомещений нового своего дворянского воинства на старые боярские вотчины. Будто бы бедствия и запустение земли то влекло для люда простого, от таких потрясений, от бесхозицы, урезания наделов прежних и промашек новых, неопытных хозяев, молодых большею частию, занятых всегда службою, а не делами имения… Вот и бегут землепашцы, едва Юрьева дня дождавшись, куда могут, к лучшей доле и землице доброй, а всем известно, что самые лучшие земли – у монастырей во владении. Да, на то и был издан царский запрет обителям богатым принимать себе на поселение и работу посадских, и переходчиков. Но теперь, грядущее тяжкое положение предупреждая, государь сам же наказал им люд опекать, а зима скорая велит не оставить их под открытым небом, то есть –дозволять срубы ставить, а где крыша и угол – там и остаются люди, и хлеб свой начинают у монастыря отрабатывать…

– За то каждому, указ мой верно исполняющему и тем Богу услужающему, будет воздаяние. Но как иные настоятели собираются накормить голодных аргамаком жалованным, скажем?

В Федьке всё ёкнуло, ибо отчётливо сверкнула в тоне Иоанна молния гнева.

– Позволь испросить, государь мой, что за загадку ты мне задаёшь? – помедлив, мрачнея, молвил Афанасий, не глядя на царя.

– Да принесли мне птицы перелётные, людишки перехожие, на днях басенку, давняя басенка то, пяти годов тому, а и ныне горяча. Слово в слово передаю, как сам узнал: «Завещан боярином Василием Петровым Кутузовым в лето 7068-е на помин души его в Иосифо-Волоколамский монастырь аграмак гнед с седлом, седло бархат червчет, с уздою с морхи и с науздом и с тулунбасом, да конь чюбар с седлом, седло сафьянно, с уздою и с морхи47, да конь каур с седлом и с уздою и с морхи»… Вот и не восприму я в уму своём ничтожном, владыко, нешто аграмака в годину голодную на куски изрежут да в котле сварят, может, да голодным безземельным прохожим в горсть раздавать станут? Да и седло с морхи на мощи голые не напялишь, уздою ног босых не обуешь. И что-то не больно складно будет монаху на жеребце под сафьяном красным и с тулунбасом выезжать, думается… А и в плуг такого не впряжёшь – дороговато будет, а проку никакого супротив простого мерина. Разве обратится аграмак сужеребою кобылой? Вот бы кто мне растолковал сие.

Патриарх молчал. Иоанн ожидал с видом смиренным. Очень хорошо знакомым патриарху по февралю… «Прошу себе опричнину!» – твердил тогда в чернеца облачённый государь, и явственно всем слышался за глумом этим его несгибаемый железный смех, и от этого жуть брала даже самых суровых. Ибо никогда не могли они разгадать Иоанновых замыслов. Потому и уступили.

– Может, хотя, боярину какому али князю в ответный дар аргамака такого дати. За землишку, либо холопьев, опять же. На таком коне далеко ускакать можно, до Литвы самой, покуда хватятся… Разумно! И я б в войске моём от коней добрый тех не отказался. Да что-то не больно дают. Сам вот стараюсь! Луга пастбищные да и пастырей сходных выискиваю.

Тут уж мог бы Афанасий встать в рост и ответ держать, на прямой такой вызов. Но – не стал. Всё на будущую встречу совместную перенёс, сделавши вид, что слышал, да сей час ответствовать не будет за провинность единого епископата.

– А ну что ж. Да и в самом деле, умнее мы делаться с летами обязаны, дурнеть нам нельзя, – тяжело поднимаясь из кресла и опираясь на посох свой, заключил Иоанн, и низко митрополиту поклонился.

Поднялся и Афанасий, хмурый и совсем уже больной видом.

– И я молоденек был ведь, владыко! – внезапно доверительно обратился к нему Иоанн. – И вернул, помню, послам датским часы с механикой хитрой планет и светил, как Макарий подсказал, дескать, царю христианскому, верующему в Бога и творения его, нет дела до планет и знаков небесных, и потому подарок непригоден. Одно меня огорчает – сколь сие теперь глупо выглядит. А часы-то мы себе на башнях и в палатах имеем, однако.

И снова патриарх промолчал, слегка главою качнув, и в посох впиваясь, обнимая большой ладонью с архиерейскими перстнями.

Выждав, и не дождавшись желанного, Иоанн итожил:

– Всё бы хорошо, владыко. Но вчерашней славой на войне не живут! А у нас – война ныне.

Молча откланивались. Отчего-то было тяжело.

В начинающихся сумерках государь отпустил своего кравчего из Кремля – ведь тому надлежало обговорить с семьёй завтрашнюю помолвку и приготовиться к ней, подобрав подобающие случаю облачение, личные слова и подарки невесте. Условились, что Федька будет в Кремле завтра двумя часами после восхода, поскольку государь намеревался благочестиво отказаться от утренней трапезы, и услуги кравчего ему не понадобятся, а воды поднести он доверит постельничему. Сам государь, переодевшись в иноческое платье, с простой чёрной тафьёй на голове, отправился в молельню, взяв с собою Стихирь Богородице и всё необходимое для нотного письма.

Дом Сицких.

21 сентября 1565 года.

Всё семейство Сицких с ближними домочадцами собралось в домовой церкви к полудню, и приглашённый батюшка, духовник и старших и детей давний, в праздничной лазоревой ризе, бодро и просветлённо, как полагалось, распевал канон Богородице, Пресвятой среди всех святых, пришедшей в наш грешный мир ради утешения печалей людских, и подарения миру Спасителя. Было тепло от множества свечей, сладкий аромат лампадок и кадильницы воцарялся всё сильнее, смешивался с мягким солнцем, льющим сквозь слюдяные оконца в древесную благодать часовенки цветные лучи.

Чудесным образом уготовления к празднику и на службе, пусть и домашней, стояние, совместное с поклонами вторение молитвенным распевам, светлое торжественное спокойствие этого часа уняли смятение в сердце княжны Варвары. Она забылась даже, до того всё вокруг было мило, ласково и благополучно сейчас. Как будто и не было невыносимо тяжёлого последнего месяца… Но с последними словами молитвы вернулось к ней беспокойство. В новом смятении княжна обратилась к Богородице, истово прося сил для сегодняшнего огромного события, испытания, которое виделось ей тяжелее всех прежних. И промелькнуло чередой всё, до того испытанное…

В один миг всё прошлое рухнуло, ухнуло куда-то, поплыло и закачалось перед застилающими взор слезами, когда оказалась она в своей светлице с подружками после матушкиного с батюшкой образом благословения. И далее уж не было у неё ни одного дня мирного, душа изнывала, металась, страшась того, что надвигается неумолимо. Все эти хлопоты, наставления, таинственные недомолвки, всеобщее волнение лишали её прежней радости и воли. И, хотя все домашние обращались с нею небывало нежно, заботливостью даже докучая, непрестанно своими добрыми речами и о самочувствии расспросами напоминая ей о скорой разлуке со всем, что с рождения она привычно любила, казалось, что они заставляют её мучиться, делать то, чего она боится и не хочет, велят идти на эти смотрины, с чужими людьми знакомиться, украшаться и убирать себя, выступать и говорить так, чтобы чести их дома не уронить… Все вокруг только одного добра ей желают, а она, и правда, точно больная сделалась через эти их благие пожелания, которыми они будто б её оплакивали. И в доме родном была она теперь словно пленница, которую уготовляют на заклание! Надумавшись снова обо всём, что творится, она падала на постель и безутешно плакала от великой к себе жалости, и оттого, что ничего уже нельзя поделать… И только неизменно твёрдые рассудительные речи княжны Марьи прогоняли её печаль и снимали тяжесть с груди. Она умела в спокойной весёлости всегда ровного духа без устали пояснять, что есть неизменный ход вещей в этом мире, и что грешно ей горевать так над тем, что всякой девушке по судьбе положено совершить, став женою. Что куда хуже остаться вовсе в девках-то, хоть и княжеского роду, без проку этак и состариться. А того прискорбнее за старика выйти, иль вовсе уж немилого, противного сердцу кого. И чего тут плакать и убиваться ежечасно, когда ничего дурного ещё не сделалось! Для плаканья у неё венчальное утро будет, вот там и навоется вдоволь, как полагается. А сейчас себя изведёт всю, личико опухнет и глаза покраснеют, а ещё и волосы вылезать начнут, чего доброго.